ового цвета, которая даже в музеях редко
встречается. Именно в какой-нибудь музей  я  и  хотел  передать
чучело  фламинго,  чтобы  люди читали на табличке, что этот дар
сделал я.
     Поэтому я, пусть отчасти и против собственной воли, принял
приглашение дона Мариано и решил провести свой последний день у
него  в  гостях,  охотясь  на  фламинго.  Впрочем,  озеро  было
недалеко  от  усадьбы,  и  мы  могли,   наохотившись   вдоволь,
вернуться  домой  еще  до  обеда. Вечером я надеялся еще успеть
выпросить прощение за свое  отсутствие  у  той,  чье  общество,
конечно же, было для меня дороже всякой охоты.
     Простившись  с хозяйкой дома и услышав от нее приветливое:
"Hasta la tardel" (до вечера), мы с доном  Мариано  уже  совсем
было  отправились,  как  вдруг  к  нам  во  весь опор примчался
верховой и, соскочив с лошади,  быстро  отвел  дона  Мариано  в
сторону,  сказав  ему  несколько слов. Они говорили очень тихо,
но, должно быть, о чем-то очень важном и тревожном -  это  было
видно по их лицам и жестам.
     Разговор  был короток. Затем всадник вскочил опять на коня
и помчался во весь дух, а дон Мариано подошел ко мне и сказал:
     -  Сеньор,  мне  очень  жаль,  но  я  не могу идти с вами.
Впрочем, пусть это не мешает вам поохотиться  одному.  Гаспардо
проводит  вас  туда,  где  больше  всего водится фламинго, и вы
настреляете их, сколько вашей  душе  будет  угодно.  Я  вернусь
вечером,  и мы еще успеем пообедать с вами. Стало быть - adios!
Или, как выразилась сестра, hasta la tarde!
     Из  вежливости  я  не  решился  потребовать у дона Мариано
более подробных объяснений, да он, по всей видимости, и не  был
расположен  давать  их.  Пожав  мне наскоро руку, он вскочил на
коня и быстро ускакал.
     Ему,  очевидно,  хотелось  догнать  загадочного  всадника,
который давно уже скрылся из вида.
     Столь  быстрый отъезд дона Мариано не представлял для меня
ничего необычного,  хотя  и  открывал  обширные  горизонты  для
догадок.  Не в первый раз приезжали в усадьбу верховые и быстро
уезжали,   словно   курьеры,   получившие    обратные    депеши
чрезвычайной    важности.   Я   убежден   был,   что   известия
действительно привозились очень важные,  потому  что  на  моего
хозяина  они  производили очень сильное впечатление. Я замечал,
как он всякий раз утрачивал душевное  равновесие,  а  мне  было
известно,  что  он  не  способен  волноваться  из-за  пустяков.
Разумеется, речь шла о независимости  Кубы.  Действительно,  он
мне  и  сам  сознался,  что это так. Но кроме этого я ничего нe
знал. Подробностей мне не сообщали. Я выразил дону Мариано свое
сочувствие,  но и только. Больше я ничего не собирался для него
делать в этом отношении. Тут мое дело  было  сторона.  С  какой
стати  впутался бы я в дела, происходившие на острове? Я был на
Кубе иностранцем.
     Поэтому поведение моего хозяина меня нисколько не удивило.
Однако это его быстрое исчезновение зародило  во  мне  мысль  о
близкой опасности, тем более что атмосфера на Кубе, как я знал,
была сильно наэлектризована, и гроза могла  разразиться  каждую
минуту.

     V

     Охваченный  необъяснимым  предчувствием,  я потерял всякое
желание охотиться и колебался,  идти  или  не  идти  туда,  где
водятся  фламинго.  Провести  день  в  усадьбе  было бы гораздо
приятнее. Но мне пришло в голову, как бы дон Мариано  удивился,
узнав, что я остался дома в его отсутствие.
     О  нежных чувствах, возникших между мной и его сестрой, он
не догадывался, но все же я должен соблюсти приличия, решил я и
пустил  своего  коня  рысью,  сопровождаемый  Гаспардо, который
должен был показать мне озеро.
     Этот  Гаспардо был интересный человек. О нем стоит сказать
несколько слов. Начать с  того,  что  он  не  был  обыкновенным
невольником,  посылавшимся  на  всякую  работу,  где  требуются
только руки. Нет, он был специалист cazador, то есть охотник. В
усадьбе  для  него  была  определена одна должность - постоянно
доставлять дичь и рыбу  для  господского  стола.  Гаспардо  был
высокого  роста,  широкоплеч;  в  жилах  у  него  текла кровь и
европейская, и  негритянская,  и  индейская:  вид  у  него  был
бравый, неустрашимый. Собственно говоря, я уже был хорошо с ним
знаком, он не раз сопровождал меня на охоту, когда дону Мариано
было некогда.
     Гаспардо очень хорошо знал то место, о котором говорил дон
Мариано. Он часто ходил туда охотиться на фламинго.
     Время  высиживания яиц уже прошло, и представлялось весьма
вероятным, что мы вряд ли найдем птиц на том озере, где  у  них
были  гнезда.  И  поскольку  в  гнезда  они должны вернуться не
раньше ночи, а нам нужно было вернуться домой к обеду,  то  все
шансы подстрелить фламинго были равны нулю.
     Гаспардо сказал мне об этом без обиняков.
     Радости  здесь  было  мало,  но  я  мог  по  крайней  мере
осмотреть хоть гнезда этих  любопытных  птиц  и  таким  образом
прибавить страничку к своим знаниям о пернатых. Придется этим и
довольствоваться в случае неудачи.
     Мы  ехали  с  Гаспардо  умеренной  рысью.  И вдруг увидели
какого-то человека, который ехал в том же  направлении,  что  и
мы.
     Я  было  погнался за ним, но он быстро повернул на боковую
тропку и скрылся за деревьями. Мы  однако  успели  рассмотреть,
что  он  был  одет  в  бархатную  вышитую  куртку  и  бархатные
панталоны; то и другое было очень поношено. Вокруг талии у него
был  обмотан  красный шелковый шарф, концы которого свешивались
направо.  Сбоку  у  незнакомца  висел  длинный  кинжал,   ножны
которого  щелкали,  ударяясь  о  шпоры,  блестевшие  в  широких
мексиканских стременах. За спиной  у  незнакомца  болталось  на
перевязи  короткое ружье, а в руках он держал что-то похожее на
футляр для гитары.
     Все  это  я едва успел охватить одним взглядом; черты лица
незнакомца, впрочем, тоже заметил, но очень смутно, как  раз  в
ту  минуту,  когда  он  оглянулся  через  плечо, перед тем, как
свернуть в сторону. Лицо его, насколько я запомнил, не могло ни
на  кого  произвести  приятного  впечатления: оно было мрачно и
злобно;   глаза   с   угрозой   сверкали   из-под   широкополой
нахлобученной шляпы.
     - Что это за человек, Гаспардо? - спросил я.
     - Простой goajiro (гитарист), сеньор,-- ответил охотник.
     - Гоахиро? Что же он здесь делает?
     -  Что обыкновенно делают гоахиро? Днем пьют, ночью играют
и поют. У него нет ничего, кроме одежды, в которую он  одет,  и
клячи,  на  которой  он  едет. Да и клячу-то с седлом он скорее
всего украл у кого-нибудь. По крайней мере за Рафаэля  Карраско
я могу в этом поручиться.
     - Так его зовут Рафаэль Карраско?
     -  Точно  так,  сеньор. В окрестностях Батабано это первый
смутьян и жулик. Себя он  зовет  дон  Рафаэль,  но  ему  больше
пристало  бы имя дон Дьявол. Раньше он завел привычку приезжать
к нам на плантацию, но хозяин ему запретил.
     - Почему? Разве Рафаэль сделал ему что-нибудь скверное?
     - Я с удовольствием отвечу вам, сеньор, если вы дадите мне
слово никому не рассказывать о том, что вы от меня услышите.
     - Будь спокоен, Гаспардо. Я умею молчать.
     - Карраско осмелился поднять глаза на прекрасную сеньориту
Хуаниту.
     - Не может быть!
     Понятно, я заинтересовался этим негодяем.
     -  Но как же это узнали? Гаспардо, расскажите, пожалуйста,
мне эту историю.
     -  Хорошо,  сеньор.  Это было в какой-то праздник. Рафаэля
попросили спеть песню. Надо вам сказать, что он хоть и жулик, а
поет  и играет на гитаре превосходно. Многие гитаристы сочиняют
у нас песни сами, не отстает от них и Рафаэль. И вот он вздумал
спеть  песню,  которую  сложил  в честь нашей сеньориты; в этой
песне  очень  вольно  описывались  ее  прелести.  Дон   Мариано
разгневался   и   строго   запретил   Рафаэлю  показываться  на
плантации.
     -  А  сеньорита  тоже  рассердилась?  -  спросил  я, делая
неимоверное усилие, чтобы скрыть свое волнение.
     -  Не  знаю,  как вам и сказать, кабальеро. Ведь женщины -
кто их разберет? - такие странные создания... Им приятно, когда
воспевают  их  красоту,  да  еще  в стихах. Поверьте, что самая
лучшая,  самая  скромная  из   них   готова   с   удовольствием
выслушивать  похвалу  своим  прелестям. Взять вот хотя бы донну
Эвсебию  Хомес,  дочь   одного   из   самых   крупных   здешних
землевладельцев. Она влюбилась в гоахиро, убежала с ним и вышла
за него замуж. А почему? Только потому, что он пел ей песни про
ее   глазки  и  прочее.  О,  все  женщины  без  различия  очень
тщеславны, как бедные, так и богатые!
     Признаюсь,  суровый  отзыв Гаспардо о женщинах произвел на
меня очень неприятное впечатление и навел на такие размышления,
которые  до сих пор не приходили мне в голову. Теперь уже нечто
большее,  чем  просто  любопытство,  побудило  меня  продолжить
расспросы.
     - Когда же это случилось?
     -  В  праздник,  сеньор, я же вам сказал. У нас всякий год
бывает праздник  после  уборки  полей.  В  ознаменование  этого
радостного  события  нам  позволяют  собираться  для застолья и
танцев. Всем можно приходить на такие праздники.  В  этом  году
праздник  совпал  с  отъездом дона Мариано в то путешествие, из
которого  он  вернулся  вместе  с  вами.  И  чтобы  ничего   не
случилось,  пока  он  ездил,  молодая  девушка  жила  у тетки в
Гаване.
     -  Значит,  можно предположить, что сеньор Карраско за это
время отрезвился и забыл о своих смехотворных притязаниях?
     -  А  кто  же  его знает? Во всяком случае у него не может
быть никаких надежд. Жалкому голодранцу, каким он  и  является,
нельзя  же  думать  всерьез  о такой знатной барышне, как донна
Хуанита Агвера. Это все равно, как если  бы  я  вообразил,  что
меня  могут  сделать  первым алькальдом города Батабано. Что же
касается теперешних мыслей Рафаэля  Карраско,  то  разве  можно
поручиться  за  подобного  человека?  Я его считаю способным на
все,  на  все  что  угодно.  Он  водится  с  самыми  последними
негодяями в здешних местах, со всеми ворами и контрабандистами.
Только на прошлой неделе его видели вместе с Крокодилом.
     - А это еще что за господин?
     - Сеньор, неужели вы не знаете?
     - Нет.
     - И не слыхали никогда?
     - Не слыхал.
     - А у Dios! Удивительно! А я думал, что о нем все знают.
     - Значит, вы ошибались. Не все, я составляю исключение.
     -  В  таком случае я вам расскажу, - продолжал Гаспардо. -
Крокодил - это беглый невольник, принадлежавший  когда-то  дону
Агвера.  Но  так как он был очень злобным, то дон Агвера продал
его другому плантатору, своему  соседу,  от  которого  Крокодил
вскоре  и  убежал.  Вот уже семь лет он в бегах, и его не могут
поймать, несмотря на все усилия. При этом он даже не особенно и
прячется:  не  проходит  недели, чтобы его не видели на той или
другой  плантации,  чтобы  он  не  соблазнил  двух   или   трех
негритянок  или  не  ограбил  их хозяина. На него несколько раз
устраивали большие облавы с собаками и с лучшими охотниками, но
все напрасно. Он просто неуловим.
     -   Должно  быть,  он  в  самом  деле  очень  ловок,  этот
Крокодил... Но скажите, почему его так прозвали?
     -  Потому что он весь рябой, кожа у него на лице похожа на
шкуру каймана. К тому же он громаден, силен и свиреп,  как  эти
животные, и прячется на болоте, как они. Это болото зовется Za­
pata и тянется далеко вдоль берега моря. Мы сейчас проехали как
раз  по  тому  месту, где Крокодила недавно видел один из наших
негров. В тот раз гоахиро Рафаэль был с ним  вместе,  и  они  о
чем-то очень серьезно разговаривали.
     - А если бы мы теперь его встретили, Гаспардо, скажите, вы
испугались бы?
     -  Нет, сеньор, не испугался бы. Неужели вы такого плохого
мнения обо мне? Вдруг я испугаюсь  Крокодила!  Напротив,  я  бы
дорого  дал, чтобы взглянуть вблизи на его ужасное лицо, и если
это когда-нибудь случится, я сразу сцапаю его за горло. У  меня
с   ним   свои   счеты.  Попадись  он  мне  только!..  Собаками
затравлю!.. Carajo!.. Клянусь вам в этом!
     -  Хорошо, Гаспардо. Если есть основания рассчитывать, что
мы встретим Крокодила, то вы можете и  на  меня  положиться.  Я
постараюсь  вам  помочь  - не потому, что он беглый, но потому,
что он негодяй, как вы говорите. Наконец он ваш личный  враг  -
этого для меня достаточно, так как вы мой друг.
     - Mil gracias, senor! - отвечал Гаспардо.

     VI

     Мы  пришли  к  тому месту, где находились гнезда фламинго.
Как мы и предполагали, так и вышло: ни одной птицы  мы  там  не
нашли.  Все они улетели, вероятно, в какое-нибудь другое место,
где было больше рыбы и раковин, которыми они обычно питаются.
     Зато  я  мог  видеть  огромное  число  оставленных  гнезд,
построенных из ила в форме  конусов;  на  эти  гнезда  фламинго
садятся,  поджав под себя свои длинные ноги, и высиживают яйца.
Гнезда все были пусты, но кругом валялось много яичной скорлупы
и перьев. Я сделал несколько наблюдений, которые в другое время
показались бы мне очень интересными,  если  бы  я  находился  в
лучшем  расположении  духа.  Опасения,  которые  я почувствовал
сегодня утром,  еще  не  прошли,  и  я  никак  не  мог  от  них
отделаться.
     Поэтому   я   очень  легко  отказался  от  всякой  надежды
посмотреть на фламинго, и  мы  с  Гаспардо  двинулись  назад  в
усадьбу, решившись не дожидаться их возвращения.
     Проезжая  вдоль берега озера, Гаспардо попросил позволения
навестить своего друга, который тоже служил у  дона  Мариано  и
был сейчас болен. Друг жил недалеко от плантации.
     Я  уже изучил дорогу и не нуждался в проводнике, да к тому
же Гаспардо сказал мне, что он вернется в усадьбу вскоре  после
меня, во всяком случае - до приезда дона Мариано.
     Гаспардо  был  мне  очень  симпатичен,  и я рад был случаю
проявить свое расположение к нему. Поэтому  я  охотно  отпустил
его.
     Поблагодарив, он пришпорил своего коня и помчался прочь.
     Как  только  я  потерял  его  из  виду,  внезапно  услышал
какой-то шум. Сначала я подумал, что  это  стонет  вдали  море,
волны  которого  разбиваются о прибрежные утесы. Этот шум я уже
слышал не раз, когда мы  гуляли  в  лесу.  Но,  поразмыслив,  я
вспомнил,  что  до  берега отсюда очень далеко и шум, который я
слышу, происходит по другой причине. Главное было  то,  что  он
доносился  сверху.  В  это  время я выезжал на поляну и, подняв
голову, увидел небо, все покрытое летящей стаей  розовых  птиц.
Это  были  те самые фламинго, которых мы с Гаспардо искали и не
нашли и которые теперь возвращались в свои гнезда.
     Фламинго   летели  как  раз  над  моей  головой,  ярдах  в
шестидесяти. Ружье у меня было заряжено крупной  дробью;  круто
остановив  лошадь,  я  быстро  прицелился  и  дважды выстрелил.
Ответом на выстрелы был одинокий странный крик,  затихавший  по
мере  удаления стаи. Принимая во внимание дальность расстояния,
я решил, что промахнулся или  во  всяком  случае  только  ранил
одного  из  фламинго;  поэтому,  собрав  поводья,  я  уже хотел
продолжать  свой  путь,  как  вдруг  заметил,  что  одна  птица
отделилась  от  стаи  и  постепенно опускается на землю, летя с
большим трудом, Я понял, что  все-таки  тяжело  ранил  какую-то
птицу.
     Место,  где  я  в эту минуту находился, представляло собой
узкую полосу земли, ограниченную с одной стороны  густым  лесом
диких  манговых  деревьев,  а  с  другой  -  болотом,  заросшим
корнепусками.  Плантаторы,  у  которых  есть  беглые  негры,  в
особенности  не  любят  манговых деревьев и корнепусков, потому
что первые дают беглецам  пищу  в  виде  своих  плодов,  а  под
вторыми   очень  удобно  прятаться.  Мой  фламинго  упал  среди
корнепусков. Заметив то место, я слез с лошади, привязал  ее  к
дереву и пошел подбирать свою добычу,
     Признаюсь, перед этим я был все-таки раздосадован тем, что
не нашел фламинго на их обычном месте, и теперь меня  радовало,
что  я  возвращусь  домой  не с пустыми руками. Я заметил кроме
того, что убитый мною фламинго был одним  из  самых  больших  в
стае,  что  цвет  его темно-розовый до самого кончика хвоста, а
под брюхом у него не было белого пятна. Я  заранее  представлял
себе,  как  его  чучело  будет красоваться где-нибудь в музее и
надпись будет гласить: "Пожертвован капитаном Майн Ридом.  Убит
на берегу моря, близ Батабано, на острове Куба".
     Таковы  были  мои  размышления, когда я скользил по болоту
между корнепусков, отыскивая своего фламинго. Пробираясь сквозь
ветви,  которые  мне приходилось поминутно раздвигать руками, я
радовался при мысли о том, что вот сейчас увижу и подберу  свою
добычу.

     VII

     Я  успел  пройти очень немного, как вдруг услышал в ветвях
шорох,  мне  показалось,  будто  кто-то  шел  впереди  меня.  Я
прибавил шагу и увидел человека, пробиравшегося сквозь чащу так
же, как и я.
     То  был  рослый  плечистый  негр;  он был гол, на всем его
черном, как агат, теле не было ничего, кроме узкого полотняного
лоскутка.
     Сначала  я  не  особенно  удивился,  предположив,  что это
кто-нибудь из невольников дона Мариано идет  купаться  в  море,
волны  которого  мне  были  в  это время видны сквозь ветви. Но
когда я почти догонял негра, меня чрезвычайно удивило,  что  на
мой  зов  он  не откликнулся и не стал ждать, когда я подойду к
нему, а напротив - убежал прочь, как дикий  зверь,  застигнутый
врасплох.  Скользя  в  чаще  гораздо  быстрее  меня,  он вскоре
скрылся из вида. Так как он, убегая, раза два оглянулся,  то  я
успел  разглядеть  его  лицо  и  заметил, что оно все как будто
изрыто оспой.
     Тут  мне вспомнилось описание внешности Крокодила, которое
я услышал от Гаспардо, и я уже не мог сомневаться,  что  случай
свел  меня  с  ужасным  беглецом.  Не  имея  ни  малейшей охоты
мериться с ним силами,  тем  более  в  таком  глухом  месте,  я
оставил  его  в  покое  и  пошел  опять  в ту сторону, где упал
подстреленный мной фламинго.
     Мне  все-таки  удалось  найти  эту птицу и в такой момент,
когда я меньше всего рассчитывал на удачу, потому что сбился  с
принятого  направления  и  не  помнил  уже, в каком месте птица
упала. Отыскал же я ее благодаря тому, что  услыхал  крик  двух
орлов, которые дрались между собой из-за мертвого фламинго.
     Он  был  действительно  мертв  и  лежал  с  распростертыми
крыльями, точно яркий розовый шарф,  брошенный  на  ветви.  Его
длинная  шея с сильным клювом свесилась вниз. Хорошо, что он не
упал в ил, а то мне вряд ли удалось бы его достать. Я осторожно
поднял  свою  птицу  и  повернулся,  чтобы  идти  назад прежней
дорогой.
     Прежней дорогой! Это было легче сказать, нежели сделать. Я
тут же убедился, что этой дороги нет, что  я  не  найду  ее.  Я
заблудился  в  лесу,  в  непроходимой  чаще, и заблудился не на
день, не на ночь, не на сутки, а на  несколько  дней  и  ночей,
покуда смерть не положит конец моим страданиям.
     Не  сразу,  впрочем,  понял я весь ужас своего положения и
потому поначалу не особенно  был  огорчен.  Я  даже  не  сделал
попытки  позвать себе кого-нибудь на помощь, закричать. Да если
бы я и сделал это, все равно из этого ничего  не  вышло  бы.  В
этом я убедился очень быстро, когда страх овладел мною всецело.
     Я  стал  кричать,  но  отозвались  только  орлы, вероятно,
испуганные моим криком. И крик этих  орлов,  похожий  на  смех,
казался  мне  хохотом  врагов,  обрадованных  моим  злополучным
положением.
     Мной  овладевало  отчаяние. Я сделал и испробовал все, что
только было можно, чтобы выбраться из болота на твердую  землю:
пошел сначала по одной дороге, потом по другой, смотря по тому,
какое  направление  казалось  мне   в   данную   минуту   более
правильным;  я  вертелся,  как  белка в колесе, во все стороны,
пробираясь сквозь перепутанные ветви.
     Небо   было   покрыто   облаками,   и   я   даже   не  мог
ориентироваться.
     Так  я  блуждал  несколько  часов, не зная, куда деваться,
покуда слабые сумерки не