нали и мы.
     Через несколько мгновений самка  поравнялась  с  нами,  детеныш  плыл
рядом. К счастью для нас, он держался у левых плавников матери,  именно  с
той стороны, где была наша шлюпка.  Гарпун  полетел.  Смертельно  раненный
китенок остался неподвижен на воде.  Бедная  мать  тоже  остановилась.  Не
давая ей времени  опомниться,  Коффен,  в  свою  очередь,  пустил  гарпун,
глубоко впившийся в ее тело.
     - Хорошо задета! - крикнул он.
     Но вместо того, чтобы остаться около своего  детеныша,  как  мы  того
ожидали, мать высоко выпрыгнула из воды, со страшным шумом упала  снова  в
воду и бросилась вперед, таща за собою до звонкости натянутый канат. Канат
уже стал похож на проволоку. Мы снова очутились  на  буксире.  Наша  лодка
летела по морю еще быстрее, чем в первый раз.
     Мы скоро потеряли из виду  и  старого  самца  и  детеныша.  Наш  флаг
постепенно  скрывался  из  глаз  и,   когда   раненая   самка   соизволила
остановиться, совершенно исчез из поля нашего зрения.
     Остановившись, мы начали подтягивать канат. На этот раз мы были более
осторожны. Мы все понимали, как велика опасность,  зная,  что  нет  ничего
ужаснее, чем самка, у которой убили детеныша.
     Мы  беспрепятственно  подобрались  к   ней,   она   была   совершенно
неподвижна. Мы сочли ее мертвой, так как она потеряла много крови. Но  она
не была мертва. Когда мы приблизились  к  ней  настолько,  чтобы  поразить
копьем, мы заметили конвульсивные сокращения мускулов на спине, и  тут  же
ее хвост взвился вверх.
     -Берегитесь удара хвоста! - закричал рулевой. -  Она  сейчас  нырнет!
Берегитесь, чтобы она не разбила лодку!
     Пока он кричал, кашалот поднял на воздух  почти  перпендикулярно  всю
заднюю часть тела и, быстро погрузившись головой вниз, исчез из глаз.
     Мы знали об угрожающей  нам  опасности  и  при  команде  "На  весла!"
налегли на них, как люди, спасающие свою жизнь.
     И вправду речь шла о спасении жизни, но, увы,  было  поздно...  Через
минуту  мы  почувствовали  сильный  толчок,  сопровождаемый  треском.  Мне
показалось, что что-то рухнуло и я падаю, но только не вниз, а вверх. Едва
мелькнула у меня эта мысль, как  я  почувствовал,  что  лечу  вниз,  потом
погружаюсь в воду так глубоко, что уже задыхаюсь.
     Судя по тому, как глубоко я ушел под воду, я, должно быть, был высоко
подброшен в воздух, но как я тонул и как выплывал, уже не помню. И  вот  я
очутился на поверхности. Протерев глаза, полные соленой воды, я  огляделся
кругом, ища шлюпку.
     Шлюпки не было! А мои товарищи? Что случилось с ними? На  поверхности
воды не было видно признака ни шлюпки, ни живых существ, ни  даже  трупов.
Кашалот, разбив нашу лодку,  тоже  исчез  в  безднах  моря.  В  безбрежном
просторе я был один. Так, по крайней мере, мне казалось.
     Ветер начал свежеть, поверхность моря покрылась рябью. То  здесь,  то
там на гребнях волн показывалась пена.
     Конечно, эти волны мешали мне видеть  останки  нашей  шлюпки.  Я  был
уверен, что она разбита вдребезги, а мои товарищи сброшены в море. Все они
умели плавать, значит, они здесь,  где-то  рядом,  борются  с  волнами.  Я
закричал что было  силы.  Ответа  нет.  Большая  морская  птица  с  криком
пролетела надо мною.
     Время от времени я напрягался, чтобы возможно выше поднять над  водой
голову и осмотреться вокруг. Я родился, так сказать,  в  глуши  лесов,  но
вблизи протекала большая река, и я сделался отичным пловцом. Поэтому я без
особенного страха взвешивал обстоятельства, надеясь, что увижу  на  волнах
какой-нибудь обломок нашей шлюпки и легко воспользуюсь им.
     В то время, когда мы кончали с самцом, к нам изо всех сил спешили две
шлюпки. Надежда на их  помощь  тоже  ободряла  меня,  и  я  поплыл  в  том
направлении, где рассчитывал найти "Летучее облако". Но скоро я понял, что
мои надежды были иллюзией: пока я плыл,  то  обдумывал  свое  положение  и
понял, что достичь корабля вплавь невозможно. И в самом деле,  даже  когда
мы добивали кашалота, силуэты шлюпок были едва заметны, а  потом  и  самка
увлекла нас очень далеко вперед. Мое искусство  плавать  было  бесполезно.
"Летучее облако" было слишком далеко, я не смог бы достичь его, даже  если
бы меня вела какая-нибудь небесная звезда или огни,  зажженные  на  мачтах
"Летучего облака". Солнце заходило, и приближение ночи навело меня на  эту
мысль о звездах и огнях.
     По примерному расчету  меня  отделяли  от  корабля  миль  двенадцать.
Двенадцать миль! Я  ни  за  что  не  смог  бы  их  преодолеть!  Я  начинал
чувствовать что-то похожее на отчаяние.
     Я сделал последнее усилие, чтобы еще раз оглядеть пенные гребни волн.
Потом лег  на  спину,  на  этот  раз  полный  отчаяния.  Мне  теперь  было
безразлично, продолжать плыть или исчезнуть в пучинах океана.
     Некоторое время, с сердцем,  исполненным  тоски,  я  оставался  почти
неподвижен, изредка только делая необходимые движения, чтобы  удерживаться
на воде. Но вскоре, считая смерть  неизбежной,  я  решил  прекратить  свои
мучения и погрузиться с головой. Готов ли я был к самоубийству?  Если  да,
то разве ужас положения не смягчал моего греха? Не могу уверить вас, что в
эти минуты я предавался таким философским размышлениям. Я думал о доме,  о
братьях, сестрах, особенно о матери. Никогда я не сознавал так  ясно  всей
правоты ее доводов и справедливости ее упреков, которыми она осыпала  меня
за неповиновение. О, зачем я не послушал ее предостережений! Только теперь
я понял их мудрость.
     Не могу определить, сколько времени я предавался этим мыслям.  Я  был
как во сне, только инстинкт самосохранения заставлял меня двигаться,  воля
здесь была ни причем. Но я хорошо, даже  слишком  хорошо,  помню  то,  что
вывело меня из этого оцепенения. Это был труп человека с  огромной  раной,
нанесенной холодным оружием. Волна пронесла его передо мною,  прямо  перед
глазами, но я видел только его спину. Подхваченный волной, я обогнал его и
увидел его лицо: это был Билл, наш рулевой. В  ужасе  от  этого  страшного
зрелища, я быстро отвернулся и очутился лицом к лицу с другим  потерпевшим
крушение. Но этот не был мертв,  по  грудь  в  воде,  он  держался  прямо,
вероятно на каком-нибудь обломке. Высокая волна подняла его, и  я  увидел,
что он сидит верхом на толстом бревне. Бревно  было  явно  обломком  нашей
шлюпки. Что касается самого человека, то это был Коффен. Он еще  держал  в
руке копье, которым готовился ударить самку, когда был сброшен в море. Это
копье старинного образца, случайно попавшее в шлюпку, было так  широко  на
конце, что Коффен пользовался им как веслом. Я не мог удержать  радостного
крика и, собрав все силы, поплыл прямо к  Лиджу  Коффену.  Я  считал  себя
спасенным.
     Прошло всего несколько мгновений, и я убедился в своей ошибке.  Когда
я подплыл настолько близко, что уже мог разглядеть выражение лица Коффена,
я увидел, что он стремится избежать встречи со мной, потому  что  он  стал
усиленно грести, чтобы увеличить  расстояние,  разделяющее  нас.  Его  лоб
омрачился, а на лице без труда читалось: "Тебе здесь делать нечего".
     Но мое положение было не таково, чтобы я дал себя спровадить, вопрос,
как и для него, стоял о спасении жизни, и я не хотел упустить единственный
шанс. Я еще раз напряг силы и поплыл к обломку. Он заметил это и, перестав
грести своим копьем, поднял его над головой. Если  бы  я  не  понял  этого
угрожающего жеста, то его слова рассеяли бы все мои сомнения.
     - Назад! - крикнул он глухим и зловещим голосом. - Если приблизитесь,
вы мертвец! Назад, в море, если дорожите жизнью!
     Взгляд  его  глубоко  запавших   глаз,   угрожающий   тон,   страшное
красноречие жеста - все ясно говорило о его решимости ударить меня копьем,
если я приближусь к нему на расстояние удара. Нечто еще более убедительное
наглядно показывало мне ожидающую меня участь,  если  я  не  позабочусь  о
себе. Капризная волна опять нанесла на меня труп Билла, бросив  его  между
мною и Коффеном. Когда Коффен заметил это, он  резким  жестом  показал  на
труп и сказал:
     - Вы видите это? Он сам виноват в своей смерти. Он хотел сесть  рядом
со мною. Но бревно может выдержать только одного, я принужден был  сказать
ему об этом. Но нет, он настаивал, и я должен был спасать свою жизнь... Вы
поймете  меня  без  слов,  у  вас  есть  глаза,  чтобы  видеть.  Еще   раз
предупреждаю, не приближайтесь!
     Я дошел до предела отчаяния, чтобы не бояться угроз, но его  страшное
признание заставило меня похолодеть от ужаса. Я перестал гнаться за ним  и
удовольствовался тем, что лишь удерживался на поверхности.
     Чтобы избежать  соседства  с  несчастным  Биллом,  я  поплыл.  Скорее
какой-то инстинкт, чем воля, заставил меня  издали  следить  за  Коффеном,
хотя ни малейшей надежды на помощь не оставалось. Было очевидно, что он не
может помочь мне, не рискуя погибнуть сам. Я все еще видел его нахмуренный
лоб, суровое безжалоствное лицо, крепко сжатые губы. Он действительно  мог
убить меня, если бы я к нему приблизился.
     Тем не менее я продолжал следовать за ним,  благоразумно  держась  на
почтительном расстоянии  от  грозного  оружия,  которому  он  нашел  такое
страшное употребление.



                            4. ПОМНИТЕ БИЛЛА!

     Почти десять минут я плыл за  Коффеном.  Он  направлялся  все  прямо,
кое-как помогая себе копьем, и я следовал за ним с  такой  легкостью,  что
иногда мне казалось, будто меня тащат на буксире. Мы продвигались  вперед,
сохраняя между собою одно и то же расстояние. Мы не обменялись  больше  ни
единым словом, но каждый раз, когда он оборачивался ко  мне,  я  видел  на
лице его все то же холодное, неумолимое выражение.
     Я думаю, для него было бы большим облегчением, если  бы  я  пошел  ко
дну. Я же, уверенный в своем искусстве плавать и в своей  природной  силе,
думал, что смогу плыть за ним до  бесконечности.  Но  все  чаще  спрашивал
себя: для чего? Да, для чего? Однако словно какой-то  необъяснимый  магнит
влек меня помимо моей воли за человеком, который не мог и не хотел оказать
мне никакой помощи и, не моргнув глазом, убил бы меня, если  бы  я  только
протянул руку, чтобы коснуться его бревна.  Может  быть,  я  действительно
находился под властью магнетизма и  был  зачарован  Коффеном,  как  птичка
змеей.
     Но вместе с тем это чувство было понятно: если было суждено  умереть,
то я предпочел бы умереть на глазах другого человеческого существа, а не в
ужасной пустыне океана, покинутый всеми. Я приходил в ужас при мысли,  что
отстану и умру одиноким, поглощенный и захлестнутый волнами,  и  никто  не
услышит моей мольбы и не скажет мне последнего прости! Я  буду  слышать  в
час своей кончины только нетерпеливые  крики  голодных  птиц,  потому  что
море, как и суша, имеет своих хищников. Эти ужасные крики звучали  в  моих
ушах. Птицы знали, что скоро я опущусь в бездну, чтобы потом снова всплыть
и стать их добычей...
     Ужас,  охвативший  меня,  становился  невыносимым.  И   физически   и
нравственно я едва держался. Но что делать? Перестать плыть и пойти ко дну
или собрать все силы и вступить в  борьбу  с  Коффеном  за  обладание  его
обломком, рискуя жизнью, не обращая внимания на его угрозы?
     К счастью, я не прибегнул к таким крайностям, и  позднее  мне  оказал
помощь именно этот человек, на которого я смотрел как на злейшего врага.
     Когда мы оба в  отчаянии  боролись  с  волнами,  наши  взгляды  часто
встречались.  И  вдруг  мне  показалось,  что  на  его  лице  блеснул  луч
сострадания. Я знал, что по натуре он не был ни зол, ни жесток, и  что  не
по отсутствию человеколюбия он был  так  неумолим.  В  нем  говорил  самый
могущественный инстинкт, инстинкт самосохранения. Я  и  теперь  в  глубине
души не могу осудить его за его поведение при таких  условиях.  Но  в  эти
страшные минуты я и сам боролся за свою  жизнь,  во  мне  говорил  тот  же
инстинкт. Взгляд Коффена, устремленный на меня,  казалось,  говорил:  "Ну,
бедный мальчик, вы мужественно боролись, и я в  отчаянии,  что  ничего  не
могу сделать для вас. Вы видите, что этот обломок не  выдержит  двоих,  и,
конечно, не ждете, что я принесу свою жизнь в жертву, чтобы спасти вашу".
     Ни одно из этих слов не было произнесено, но я готов был  поклясться,
что он произнес их и что я их слышал. Вот почему я сказал ему:
     - Я хорошо понимаю, что это бревно не выдержит двоих, но, может быть,
вы увидите что-нибудь, на чем я могу спастись? Вы  выше,  чем  я,  вы  над
водой. Ради Бога, взгляните вокруг!
     Он сдался на мои мольбы и внимательно осмотрел  поверхность  моря.  Я
жадно следил за его взглядами и изучал  выражение  его  лица  с  тягостным
беспокойством.
     Спустя немного времени он взглянул на меня и разочарованно произнес:
     - Ничего!
     - Смотрите еще! - кричал я ему в отчаянии.  -  Осмотрели  ли  вы  всю
линию горизонта? Может быть, видно корабль или флаг, который  мы  воткнули
на кашалоте? Может, вы их просто не заметили?
     - Я бы хотел что-нибудь увидеть, - отвечал он уныло, -  я  слежу  уже
давно. Пусть Господь сжалится над нами, но я не вижу ни того, ни другого.
     Снова сжалось мое сердце, но  я  продолжал  плыть  со  всей  энергией
отчаяния. Я следовал за Коффеном на том  же  расстоянии,  мои  взоры  были
по-прежнему прикованы к его лицу, но уже совершенно бессознательно, потому
что я от него ничего не ждал. Я видел, что мое присутствие  тяготило  его.
Он боялся, может быть, что в последний момент я схвачусь за его  бревно  и
подвергну опасности его жизнь. Но я думал об этом меньше  всего  на  свете
или, по крайней мере, не больше, чем об ином.
     Когда он жадно всматривался в волны, очевидно разыскивая какой-нибудь
обломок, могущий меня поддержать, его сочувствие заставило меня забыть его
жестокость и угрозы - я был обезоружен.
     Внезапно он вздрогнул, и его взор  с  глубоким  вниманием  устремился
куда-то в море.
     - Что там? - спросил я без всякой надежды.
     - Там, вон там, кажется, что-то похожее на весло.
     - Где? Укажите мне направление поточнее!
     - Вон  там,  направо,  плывите  с  этой  стороны,  отсюда  легче  его
различить!
     Я не заставил его повторять  и,  руководимый  его  указаниями,  смело
поплыл вперед. Да, там,  вдали,  что-то  было,  я  смутно  видел  какой-то
предмет. Когда я к нему приблизился, то увидел, что это не весло, а  ворох
большой темной травы. Волна бросила меня на нее, и она окутала меня своими
длинными стеблями. Она  парализовала  меня,  сковала  движения,  и  я  уже
предчувствовал свой конец.
     Однако мне удалось высвободиться,  и  я  снова  поплыл  к  тому,  кто
расставил мне эту западню. Вся моя  ненависть,  весь  мой  гнев  вспыхнули
снова. Конечно, он хорошо знал, что плывущий предмет был просто травой,  а
не обломком лодки. Ему представился случай избавиться от меня, не  отягчая
свою совесть новым убийством. Но на этот раз я  решил  вступить  с  ним  в
борьбу за обладание бревном.
     Я был ослеплен бешенством до такой степени, что ни  на  мгновение  не
задумался о том, на чьей стороне сила. Коффен был силен  и  смел.  У  него
было двойное преимущество передо мною. Он был вооружен и имел точку опоры,
чтобы действовать своим страшным оружием. У меня же не было иного  оружия,
кроме моих рук, без помощи которых я не мог держаться на воде. Нужно  было
совершенно обезуметь, чтобы решиться на такой поступок.
     Но я считал это вполне естественным. По виду юноша, я обладал  ростом
и силой мужчины, по ловкости и смелости знал  немного  соперников.  Еще  в
школе я слыл за атлета, и это воспоминание подстегивало  меня  напасть  на
Коффена, несмотря на неравенство наших положений. Что еще  побуждало  меня
на этот шаг? Желание погибнуть в море. Я твердо знал, что рано или  поздно
это случится, и мне хотелось  поскорее  покончить  с  этим  в  короткой  и
бешеной борьбе, к которой я и готовился.
     Разве у него больше прав на это бревно, чем у меня?  Разве  жизнь  не
одинаково притягательна и для него и для меня? Он старше меня,  он  больше
видел свет, он многим насладился, тем больше оснований, чтобы он, а  не  я
ушел из жизни, не я, еще не достигший возраста возмужалости,  не  успевший
помириться с матерью... Эта последняя мысль была для меня невыносима.  Она
довела меня до безумия и придала моим рукам сверхъестественную  силу.  Как
мне помнится, я никогда не плавал с такой быстротой.
     Я приблизился к тому, на кого смотрел как на своего врага. Его  глаза
были устремлены на меня, и я легко прочел в них его  намерение.  Он  вынул
свое копье из воды и с угрожающим видом закричал:
     - Еще раз предупреждаю, держитесь подальше! Помните Билла!
     Ни его угрозы, ни страшный образ, вызванный его  последними  словами,
не удержали бы меня от борьбы, нет, меня удержали чувство более благродное
и мысль более возвышенная, мелькнувшая  в  это  мгновение.  Имел  ли  этот
человек действительное намерение устроить мне западню? Не стал ли  он  сам
жертвой оптического обмана? Может, он был искренен и  я  ошибался  на  его
счет? Если это так, то кем бы я стал, покусившись на его  жизнь?  А  если,
победив, я узнаю, что он невинен, жертвой каких упреков совести  я  должен
стать!.. Потому что он несомненно утонул бы, отними я у него  копье.  Всем
известно,  что  Лидж  Коффен,  отличный  и  знающий   моряк,   был   очень
посредственным пловцом.
     Я решил оставить его в покое, если он  сумеет  убедительно  объяснить
мне, что принял траву за весло.
     - Мистер Коффен, когда вы  сказали  мне,  чтобы  я  подплыл  к  этому
предмету, знали вы, что это не весло?
     - Нет, я не знал этого. Кроме того, я не утверждал, что это весло,  я
говорил совершенно честно.
     - Это правда, мистер Коффен?
     - Это правда, но у меня нет обыкновения клясться по пустякам, и я  не
вижу теперь надобности в такой клятве. Для чего я стал бы  лгать?  Неужели
вы думаете, я боюсь, что вы отнимете у меня этот обломок? С этим копьем  я
держу вас в своей власти, как кошка мышь. Даже сейчас мне довольно  только
пожелать, чтобы убить вас. Но ни за что в мире я не хотел бы сделать  это.
Я жалею только о том, что ничем не могу  помочь  вам.  Иначе  как  погубив
себя, я не могу вас спасти.
     Это объяснение рассеяло все мои  сомнения.  Я  ошибался  относительно
характера этого человека, теперь я лучше узнал его и, мне казалось,  смогу
покорнее и терпеливее подчиниться своей участи.
     По-видимому, моя драма приближалась к развязке. Я так ослаб, что  мог
продержаться на поверхности очень недолго. Еще  раз  спросил  я  себя,  не
лучше ли покончить разом и пойти ко дну, перестав сопротивляться. Я  почти
решился, мне стоило только перестать двигать руками, чтобы  опуститься  на
дно бездны. Я подумал, что это будет  самоубийством,  хотя  и  вынужденным
обстоятельствами, но  тяжким  грехом.  Однако  разве  я  уверен,  что  Бог
окончательно покинул меня?
     В эту минуту до меня донесся голос Коффена. В нем слышалась  симпатия
человека, тронутого моим положением. Быть может, он все это время думал, в
свою очередь, о грехе эгоизма, который совершал, предоставляя  меня  моему
печальному жребию?
     - Мэси, если вы поклянетесь  вернуть  мне  бревно  по  первому  моему
требованию, я уступлю вам его, чтобы вы могли немного отдохнуть. Я  плохой
пловец, но все же некоторое время продержусь на воде. Ветер падает,  и  мы
должны быть недалеко от нашего кашалота.  Мы  сможем  к  нему  пристать  и
дождемся лодок или корабля, определенно  отправленных  на  поиски.  Хотите
дать клятву, какой я потребую?
     - Да.
     - Поклянитесь всеми вашими надеждами на вечное спасение.
     Я едва имел силы повторить за ним слова клятвы.
     - Довольно! - крикнул он и,  бросившись  в  воду,  оттолкнул  бревно.
Минуту спустя я уже сидел на этом обломке, и так  как  я  был  значительно
легче Коффена, то бревно поднялось выше над  поверхностью  моря.