грозивший ему, повис в воздухе. Прежде чем враг собрался его
нанести, ему помешали. Кто-то из зрителей схватил поднятую руку  ирландца  и
закричал громким голосом:
     -- Не  убивай  его!  Нам не придется его съесть! Гляди туда!.. Спасены,
спасены!

Глава LXXIV. ОГОНЬ!

     С этими странными словами матрос, так  неожиданно  прервавший  смертный
поединок,   протянул  руку  в  морскую  даль,  словно  указывая  на  что-то,
замеченное им на горизонте.
     Взоры всех  тотчас  же  устремились  в  ту  сторону.  Магическое  слово
"спасены"  поразило  не  только зрителей, но и актеров внезапно оборвавшейся
трагедии. Сладостный звук этого слова укротил злобу в их сердцах.  Ирландец,
который,  подобно  большинству  своих  соотечественников,  был  вспыльчив от
рождения и загорался легко -- "как огниво от искры",-- мгновенно остыл.
     Он не вырвал у матроса руку, поднятую для удара: она ослабела;  пальцы,
которыми он крепко сжимал горло противника, разжались. И француз, очутившись
на свободе, смог беспрепятственно отступить с поля боя.
     Вместе  с  остальными  О'Горман обернулся и стоял, всматриваясь в даль,
туда, где кто-то увидел спасение для них всех.
     -- Что это там?  --  воскликнули,  как  один,  несколько  матросов.  --
Неужели земля?
     Но  нет,  это  было  невозможно. Никто из них не был новичком в морском
деле и не мог думать, будто он и на самом деле видит землю.
     -- Парус? Корабль?..
     Вот это уже больше походило на  правду;  хотя,  на  первый  взгляд,  на
горизонте не было заметно ни паруса, ни корабля.
     -- Что же это такое?--все снова и снова спрашивали матросы.
     -- Огонь!  Как же вы не видите? -- спросил матрос с глазами рыси -- тот
самый, чье вмешательство в поединок вызвало это  неожиданное  отклонение  от
программы.  --  Смотрите! -- продолжал он. -- Вон там, где солнышко садится.
Маленькая точка, но я-то отлично вижу. Это, верно, светится  нактоуз[22]  на
корабле.
     -- Черт  побери!--воскликнул  какой-то испанец. -- Это просто солнечный
отблеск. Ты видел блуждающий огонек, приятель!
     -- Ба!--сказал другой.--Пусть даже ты прав и это в самом деле  лампа  с
нактоуза,  нам-то  что до этого? Только себя раздразнить -- и все без толку.
Если это нактоуз, то судно  обращено  к  нам  кормой.  Где  уж  нам  догнать
корабль!
     -- Клянусь   Богом,   огонь!   Огонь!   --  вскричал  зоркий  маленький
француз.--Я вижу его. Да, да, в самом деле! Но только... черт побери!..  это
не лампа с нактоуза!
     -- И я вижу! -- воскликнул другой.
     -- И я!-- присоединился третий.
     И  тотчас  же матросы заговорили все сразу: каждый вставлял свое слово,
чтобы поддержать веру в этот огонек, зажегшийся на  море.  Никто  не  посмел
усомниться, даже те, кто вначале отнесся недоверчиво.
     Правда, этот свет, который показался в океане, был всего лишь крошечной
искоркой,  слабо  мерцавшей на фоне неба; легко можно было ошибиться, приняв
звезду за него. Но в этот час на  западе,  где  еще  рдеют  лучи  заходящего
солнца, звезд не бывает.
     Как  ни  огрубели  морально  матросы,  но  они  еще  не  потеряли своих
умственных способностей и,  раздумывая  над  появлением  огонька,  не  могли
принять  за  звезду  это  желтоватое пятнышко, едва выделявшееся на таком же
желтом закатном небе.
     -- Нет, это не звезда, бьюсь об заклад! -- уверенно заявил один из них.
-- А если это огонь на корабле, так не лампа с нактоуза. Уж будьте  покойны,
это  я вам говорю! И кому это вздумалось тут болтать о нактоузах да о всяких
там лампах! Может, что-то и светится на  корабле,  но  тогда  это  камбузная
плита -- кок готовит кофе для команды.
     Великолепное  видение  комфорта,  вызванное перед ними, было уж слишком
для умирающих от голода людей  --  нервы  их  не  выдержали,  и  дикий  крик
ликования  раздался  в  ответ на речь матроса. Камбуз, камбузная плита, кок,
кофе для команды, тушеная говядина с картофелем и морскими сухарями,  пудинг
с  изюмом,  пирог  с  мясом, даже когда-то столь ненавистные гороховый суп и
солонина -- все  это  казалось  теперь  сказкой  из  иного  мира,  радостями
прошлого, которыми больше никогда уже не придется наслаждаться.
     Теперь, когда перед глазами у них вспыхнул огонек камбузной плиты -- за
который  они принимали этот свет в океане,-- самые дикие фантазии возникли в
их разгоряченном мозгу.
     Мгновенно были позабыты и недавний поединок и его участники. У  каждого
матроса  на  плоту все помыслы, все взгляды, исполненные страстного желания,
оставались прикованными к этой светлой  точке,  которая  тускло  мерцала  на
красноватом фоне неба, озаренного закатным солнцем.
     Пока   они   так   смотрели,   крошечная  искорка,  казалось,  росла  и
разгоралась; не прошло и нескольких минут -- и это  была  уже  не  искра,  а
яркое пламя, окруженное светящимся ободком.
     Постепенно  бледнели краски закатного неба и усиливалась темнота вокруг
-- вот чем объясняется эта перемена.
     Так думали  зрители,  уверившись  более  чем  когда-либо,  что  огонек,
который они видят там, вдали,--пламя камбузной плиты.

Глава LXXV. НА МАЯК!

     Когда  искорка  на  горизонте  разгорелась  в яркое пламя, все на плоту
воодушевились  одним  стремлением  --  поскорее  добраться  до  места,   где
показался  свет.  Будь то в камбузе или еще где-нибудь, будь это пламя плиты
или свет лампы--все равно огонь горит на борту корабля. В этой  зоне  океана
не было земли; откуда же взяться огню посреди моря, если не на корабле?
     В том, что это было судно, никто не сомневался ни на мгновение.
     Все  так  были  уверены,  что несколько матросов, едва только мысль эта
пришла им в голову, закричали что есть силы: "Эй, на корабле, эй!"
     Но в окликах матросов сейчас  уже  не  было  прежней  силы:  их  голоса
ослабели  так  же, как их изможденные тела. Правда, если бы моряки кричали и
вдесятеро сильнее, их все равно не услышали бы на таком расстоянии: свет был
еще очень далеко от плота.
     Огонек горел  не  меньше  чем  в  двадцати  милях  от  них.  Но  в  том
возбужденном  состоянии, в котором они находились сейчас под влиянием жажды,
голода и безумного волнения, вызванного открытием, у них возникло обманчивое
представление о расстоянии: многим показалось, будто огонек совсем близко.
     Впрочем, среди них нашлись рассуждавшие более разумно. Они  не  тратили
сил  попусту,  надрываясь  в бесполезном крике, а старались убедить других в
необходимости приложить всю энергию и подойти к огню поближе.
     Некоторые думали, что для этого особых усилий не потребуется: ведь свет
как будто приближается к  ним.  И  в  самом  деле  так  казалось.  Но  более
умудренные  опытом моряки знали: это только оптический обман, вызванный тем,
что море и небо с каждой минутой становятся все темнее.
     И словом и личным примером  эти  матросы  убеждали  товарищей  идти  на
огонек -- все они верили, что свет горит на судне.
     -- Давайте  пойдем  навстречу,  --  говорили они, -- если корабль стоит
здесь, на пути; а если нет, сделаем все, чтобы нагнать его.
     Уговоров не понадобилось  --  даже  самые  ленивые  из  команды  горячо
принялись   за  работу.  Новая  надежда  на  жизнь,  неожиданно  открывшаяся
перспектива  спасения  от  смерти,   казавшейся   многим   уже   неизбежной,
воодушевили их, заставили напрячь все силы. Никогда раньше они не работали с
таким рвением, с таким единодушием, еще недавно столь чуждым им, как сейчас,
когда они гнали свой неповоротливый плот вперед, в море.
     Одни бросились к веслам, другие принялись хлопотать вокруг паруса.
     Давно  уже  никто  не  обращал  на него внимания; он болтался, свисая с
мачты и слегка вздуваясь под случайным бризом. Матросы не имели ни малейшего
представления, куда держать курс, а если бы даже они и  наметили  курс,  все
равно  у  них не хватило бы решимости следовать ему. Уже много дней носились
они в океане, отдавшись на волю волн и ветров.
     Теперь парус живо был  поднят  снова  и  приведен  в  состояние  полной
готовности.  Натянули  и  укрепили  как следует шкоты, установили совершенно
прямо мачту, чтобы она не кренилась набок.
     Так как "судно", к которому они направились,  находилось  не  совсем  с
подветренной  стороны,  им  пришлось  управляться  с  парусом  при  ветре на
траверзе. С этой целью двух матросов назначили  к  рулю.  Правда,  это  была
всего  лишь  широкая  доска,  поставленная  на  самый  край  и прикрепленная
наклонно к бревнам на кормовой части плота. Но при  помощи  этого  нехитрого
приспособления им удалось вести плот "носом вперед", прямо на огонек.
     Гребцы сели с обеих сторон. Почти каждый, кто не был занят у паруса или
руля,  помогал  грести.  Весел на всех не хватило, и тем, кому не досталось,
пришлось орудовать чем попало--гандшпугами, обломками досок,--словом,  всем,
что хоть немного годилось в помощь гребцам.
     Борьба  шла  не  на жизнь, а на смерть -- так, во всяком случае, думали
матросы. Они твердо верили, что корабль близко. Вот-вот они  его  нагонят--в
этом их спасение; если же не удастся -- все погибнут. Еще день без пищи -- и
кто-нибудь  из  них умрет. Еще день без воды -- и каждого ждут муки страшнее
самой смерти.
     Благодаря их дружным усилиям и широкому парусу громоздкий плот довольно
быстро шел по воде -- правда, далеко не так  быстро,  как  им  хотелось  бы.
Иногда  они  молчали;  но  время  от  времени  сквозь шум весел слышались их
голоса, и -- увы! -- слишком часто это были нечестивые речи.
     Они кляли плот, его неповоротливость, медлительность, с которой они шли
к кораблю, кляли и самый корабль за то, что он не идет им навстречу.  Теперь
те,  кто  прежде думал, что огонек движется к ним, отказались от этой мысли.
Наоборот, сейчас, после почти целого часа гребли, всем казалось, что корабль
удаляется.
     Не проходило и минуты, чтобы кто-нибудь не впивался взглядом в  огонек.
Гребцы,  сидевшие  к  нему  спиной,  то и дело оборачивались и глядели через
плечо, чуть не рискуя свихнуть себе шею, и все это только для того, чтобы  с
огорченным видом снова принять прежнюю позу.
     Многие  не  могли  скрыть горького разочарования. Некоторые утверждали,
что огонек уменьшается, что корабль на всех парусах уходит от них и что  нет
ни малейшей надежды нагнать его.
     Матросы за веслами начали уставать.
     Были  и такие, которые выражали вслух сомнение -- а вдруг вообще ничего
этого нет: ни корабля, ни огонька на корабле? Ведь то, что они  заприметили,
было  всего  лишь  светлое  пятнышко  в океане, какой-то искрящийся предмет,
может  быть,  фосфоресцирующая  мертвая  рыба  или  моллюск,  всплывшие   на
поверхность.  Многим  из  них и не то еще доводилось видеть на своем веку! И
кое-кто прислушивался к этим речам довольно доверчиво.
     Недовольство все усиливалось и с течением времени, верно, привело бы  к
тому,  что  моряки  побросали  бы  весла,  как  вдруг  всеобщее  напряжение,
достигнув высшей точки, разрешилось неожиданно и одновременно  для  всех  --
свет погас!
     Он  исчез  внезапно, на глазах у матросов, не сводивших с него взгляда.
Свет гаснул не постепенно, как бледнеет и тает, скрываясь из  виду,  звезда,
-- нет, он потух сразу, как если бы кто быстро задул его.
     "Словно  бочку  соленой воды опрокинули на камбузную плиту",--вспоминал
один матрос, увидевший исчезновение огня.
     Едва свет погас, гребцы тотчас же  отшвырнули  весла  и  бросили  руль.
Стоит  ли  дальше  вести  плот?  Ни  луны,  ни  звезд на небе. Огонек был их
единственной путеводной  звездой,  и,  когда  он  исчез,  они  не  имели  ни
малейшего  понятия, куда держать курс. Ветер то и дело менял направление, но
даже если бы он дул все время в одну сторону, всякий знал, как ненадежно ему
доверяться, особенно с таким парусом и рулем!
     Если и прежде матросы были почти  убеждены,  что  преследуют  в  океане
блуждающий огонек, и готовы были бросить погоню, то теперь стоило только ему
погаснуть, как ночное плавание прекратилось.
     Отчаяние вновь овладело матросами, и с дикими, злобными проклятиями они
бросили  парус  на  произвол судьбы--пусть ветры несут их по волнам, в любое
место  на  океане,  где,  по  воле  рока,  их  злосчастная  доля  завершится
мучительной агонией!

Глава LXXVI. ТЬМА КРОМЕШНАЯ

     Ночь была темная -- как образно говорят испанцы, "словно горшок дегтя".
     Трудно  было  представить  себе,  что  она  станет еще темней. И все же
вскоре с воды тихо поднялся густой туман, окутавший большой плот.
     В таком мраке ничего нельзя было разглядеть--даже огонек, если бы он  и
загорелся вновь.
     Пока  не  было  тумана, они все высматривали огонек: то один, то другой
вставал на вахту, с отчаянной надеждой ожидая, не зажжется ли он  вновь.  Но
по  мере  того  как  воздух  все  больше  насыщался испарениями, это мрачное
упорство понемногу ослабевало и под конец покинуло их.
     К полуночи туман настолько сгустился, что  ничего  не  стало  видно  на
расстоянии  и шести футов. Люди на плоту смутно различали только своих самых
ближайших соседей, да и то словно сквозь прозрачную серую пелену.
     Но темнота не мешала им разговаривать.  Так  как  вместе  с  призрачным
огоньком погасла всякая надежда на помощь, естественно, их мысли должны были
направиться  по  другому руслу. Матросы вспомнили о той драме, от которой их
так неожиданно отвлекли.
     Голод, жгучий, нестерпимый голод, заставил их  перенестись  мысленно  к
сцене,  которую  так  и  не  удалось закончить должным образом, чему помешал
блеснувший впереди обманчивый свет. И теперь моряки задумались над тем,  как
по-иному сложилось бы все, не сделайся они жертвой миража.
     Вот  что  занимало  их  мысли  и служило темой для разговоров. И в этот
торжественный,  полуночный  час,  в  туманной  мгле,  мрачно  нависшей   над
бездонной  пучиной,  они  снова  принялись  обсуждать  страшный вопрос: "Кто
следующий?"
     Прийти к решению теперь, казалось, уже не так трудно, как прежде.
     Большая часть матросов надумала, какого держаться курса. О  том,  чтобы
опять бросать жребий, и речи не было. Да и к чему? Они уже прошли через это.
Ну,  а  если  те  двое  еще  не свели счеты до конца, то, без сомнения, дело
должно решиться только между ними. Тут и спорить не о чем.
     Все единогласно заявили,  что  на  съедение  изголодавшимся  скитальцам
пойдет  либо  Легро,  либо  О'Горман.  Иными  словами, надо снова продолжать
поединок, который так неожиданно пришлось отложить.
     Пожалуй, такое решение вряд ли  можно  признать  несправедливым,  разве
только  по  отношению  к  ирландцу. В тот момент, когда ему помешали, победа
была уже за ним. Будь у него еще полсекунды--враг лежал бы бездыханным у его
ног.
     Любой третейский суд вынес бы решение в пользу О'Гормона и, быть может,
избавил бы его от дальнейшей необходимости рисковать жизнью. Но  здесь,  где
судьями  выступали жертвы кораблекрушения, разбойничья шайка с невольничьего
судна, причем добрая половина склонялась на сторону его противника, приговор
был иной.
     Большинством голосов постановили:  поединок  между  ирландцем  и  Легро
начнется снова и закончится только со смертью одного из участников.
     Впрочем, сейчас нельзя было возобновить схватку: мешали ночь и мрак. Но
с первыми же солнечными лучами смертный бой возобновится.
     Порешив  таким  образом,  бывшие матросы с "Пандоры" улеглись отдыхать.
Правда, спалось им не так покойно, как на баке невольничьего  судна.  Жажда,
голод,   страх   перед  беспросветным  будущим,  не  говоря  уже  о  жестком
ложе,--плохие спутники для сна. Да и измучены были матросы и телом  и  духом
почти до полного изнеможения.
     Некоторые  спали. Они заснули бы даже в преддверии ада, у врат Плутона,
под вой Цербера, раздающийся прямо у них над ухом.
     Лишь немногие не могли или не хотели уснуть. Всю ночь напролет то один,
то другой, а иногда и двое сразу, бродили по плоту или  ползали  по  доскам,
едва  ли сознавая толком, что делают. Просто чудо, как эти люди не свалились
за борт -- ведь они были, в  полном  смысле  слова,  почти  лунатиками.  Но,
несмотря  на всю неестественность движений, им как-то удавалось удерживаться
на плоту. Бултыхнуться через край -- значило бы прямехонько угодить  головой
в  пасть  акул,  которые  уже  поджидали,  готовясь растерзать жертву своими
острыми зубами. Быть может, сохранять равновесие этим  бессонным  скитальцам
помогал какой-то инстинкт или же смутное предчувствие опасности.

Глава LXXVII. ТАЙНЫЙ СГОВОР

     Большинство матросов задремали, но тишины, полной, глубокой тишины, все
еще не  было.  Временами  слышался  то  шепот ветра, шелестевшего в поднятом
парусе, то слабый плеск волн, рассекаемых тяжелыми бревнами плота.
     Звуки  эти  перемежались  с  шумным  дыханием  спящих:  кто   ненароком
всхрапнет,  кто  пробормочет  что-то--непроизвольные речи человека, которому
снится страшный сон.
     Изредка раздавался шум совсем иного рода.  Это  несколько  отверженных,
которым  не  удалось  заснуть,  завели короткий разговор. Или же кто-нибудь,
спросонок  наткнувшись  на  распростертое  тело  сотоварища  и  нарушив  его
сладостный    отдых,    вернул    несчастного    к    сознанию   мучительной
действительности, от которой тот искал забвения во сне.
     Обычно в таких случаях затевалась злобная перебранка. Угрозы, проклятия
градом сыпались с языка и у разбуженного и у того,  кто  его  потревожил.  И
вслед за тем оба, все еще ворча, умолкали.
     В  этот  час,  когда  ночь  всего  темнее,  а  туман  гуще, два матроса
примостились у подножия мачты:  впрочем,  заметить  их  можно  было,  только
подойдя вплотную.
     Согнувшись  в три погибели, на коленях, подавшись туловищем вперед, они
упирались в доски обеими руками.
     Поза была явно неподходящая  для  отдыха.  И  в  самом  деле,  если  бы
кто-нибудь  понаблюдал за ними или подслушал их тихий разговор, он понял бы,
что помыслы этих людей далеки от сна.
     Но кто мог увидеть их в  этой  кромешной  тьме?  Правда,  некоторые  их
спутники лежали всего в нескольких футах, но они либо спали, либо находились
слишком далеко, чтобы расслышать шепот этих двух матросов.
     А те продолжали разговаривать чуть слышно, поочередно подставляя губы к
самому уху собеседника. И пока они шептались, по выражению их взглядов можно
было догадаться, о чем -- или, вернее, о ком -- идет речь.
     Речь  шла  о  человеке,  который  лежал,  растянувшись  во весь рост на
бревнах, неподалеку от мачты и как будто спал. Да он и в самом  деле  крепко
спал: оглушительный храп вырывался временами из его рта.
     Этот  спящий,  так шумно храпевший матрос был ирландец О'Горман -- один
из  участников  прерванной  дуэли,  которая  должна  была  возобновиться  на
рассвете.  Какие  бы  злодейства  ни  совершил  он  за  свою жизнь (а за ним
числилось немало грехов, ведь мы назвали его только наименее  преступным  из
всей  этой  злодейской  шайки!),  трусом  он, во всяком случае, не был. Если
человек может так крепко спать, зная, что ждет его при пробуждении,  значит,
он храбр и не боится смерти.
     Два  матроса  у  мачты  не  сводили  с  него  глаз. Однако они не могли
отчетливо  разглядеть  лежащего.   Сквозь   белую   пелену   тумана   смутно
вырисовывалось человеческое тело, раскинувшееся на досках, причем видны были
только  нижняя  часть  туловища  и  ноги.  Впрочем, даже при свете дня им не
удалось бы увидеть отсюда его плечи и  голову:  их  заслоняла  пустая  бочка
из-под рома, о которой мы уже говорили.
     Пока  в бочке оставалась хоть капля, ирландец больше всех увеселял себя
этим напитком: теперь же,  когда  ром  был  распит,  возможно,  самый  запах
спиртного привлек сюда матроса, подыскивавшего местечко для отдыха.
     Так  или  иначе,  оно  должно было стать его последним приютом в жизни.
Волей жестокого рока О'Горману не суждено уже было проснуться!
     Такова была