ежду  прочим,
— продолжал он, —  он  мне  страшно  не  нравится.  По-моему,  это  какой-то
прохвост.
   — Да, похоже на то. Но если это так, то как же его могут выбрать?
   — Ну, здесь никто друг друга не знает, а  он  превосходный  фехтовальщик,
как, впрочем, и все креолы. Он продемонстрировал уже здесь свое искусство  и
произвел большое впечатление. Кстати, ведь вы, кажется, тоже  не  промах  по
части рапир? Кем вы собираетесь быть у нас?
   — Капитаном, — ответил я.
   — Отлично! Я кандидат  в  старшие  лейтенанты,  так  что  мы  с  вами  не
соперники. Давайте заключим союз.
   — От всего сердца.
   — Вы пришли сюда вон с тем бородатым охотником... Он вам друг?
   — Друг.
   — Ну, так могу сообщить вам, что он здесь всё. Глядите, он уже начал!
   В самом деле, Линкольн разговаривал с  несколькими  молодцами  в  кожаных
штанах. В них нетрудно было узнать охотников. Вдруг все они  рассыпались  по
зале и вступили в  разговоры  с  людьми,  которых  за  минуту  до  этого  не
удостаивали вниманием.
   — Собирают голоса, — пояснил Клейли.
   В это время Линкольн, проходя мимо, шепнул мне на ухо:
   — Капитан, намотайте на ус: все эти ребята очень славные малые. Вам  надо
подружиться с ними, а кстати и выпить. Это — самое главное.
   — Хорошо сказано, — усмехнулся Клейли. — Но если бы вам удалось  победить
вашего соперника в фехтовании, то дело было  бы  в  шляпе.  Черт  возьми!  Я
думаю, Галлер, вы способны на такой подвиг.
   — Я и сам решил попробовать.
   — Но только не сейчас, а за несколько часов до выборов.
   — Вы совершенно правы. Действительно,  лучше  повременить.  Принимаю  ваш
совет, а пока что последуем совету Линкольна: «сойдемся и выпьем».
   — Ха-ха-ха, — разразился веселым смехом Клейли. — Сюда, ребята! — крикнул
он, обращаясь к группе добровольцев, очевидно томившихся жаждой... —  Пойдем
опрокинем по рюмочке. Вот, позвольте представить вам капитана Галлера...
   В следующий момент я уже пожимал руки довольно потрепанным  джентльменам,
а еще через минуту все мы чокались и болтали с фамильярностью,  словно  были
друзьями с самого детства.
   В следующие три дня  запись  добровольцев  продолжалась,  а  одновременно
развертывалась и предвыборная  кампания.  На  четвертый  день  вечером  были
назначены выборы.
   Между тем моя антипатия к сопернику все возрастала по мере  того,  как  я
ближе знакомился с ним, и, как часто бывает в  подобных  случаях,  антипатия
эта оказалась взаимной.
   За несколько часов до голосования мы стояли друг против друга с  рапирами
в руках,  с  трудом  подавляя  обоюдную  неприязнь.  Враждебность  эта  была
замечена и зрителями, которые окружили нас тесным кольцом  и  с  нетерпением
ждали схватки: исход ее, как понимали все, предрешал исход выборов.
   В арсенальном зале имелось много оружия. Мы сами выбрали себе по  рапире.
Одна из лежавших здесь рапир была без наконечника и достаточно остра,  чтобы
в руках раздраженного человека представлять собою опасное оружие. Я заметил,
что мой противник взял именно эту рапиру.
   — Ваша рапира не в порядке, — сказал я ему. — У нее нет наконечника.
   — Ах, простите! — ответил он по-французски. — Я не заметил.
   — Странный недосмотр, — с многозначительным взглядом шепнул Клейли.
   Француз отбросил рапиру и взял другую.
   — Не угодно ли вам выбрать, сэр? — спросил я.
   — Нет, благодарю. Эта вполне хороша.
   В это время к нам подошли все бывшие в зале. Добровольцы, затаив дыхание,
ждали схватки. Мы стояли лицом  к  лицу  и  были  похожи  не  на  любителей,
задумавших  посостязаться  в  фехтовальном  искусстве,  а  на  двух  врагов,
сошедшихся на смертный бой. Противник мой был  опытным  фехтовальщиком:  это
выяснилось, как только он принял исходную позицию. Что касается меня,  то  в
студенческие годы фехтование было моим коньком. На протяжении нескольких лет
я не знал себе соперников в этом  искусстве.  Но  с  тех  пор  прошло  много
времени, и я успел потерять технические навыки.
   Мы начали схватку очень неуверенно. Оба были возбуждены, и  первые  удары
наносились и отражались не слишком ловко. Но вскоре обоих нас охватил  гнев,
и искры  посыпались  от  клинков.  В  течение  нескольких  минут  исход  был
сомнителен, но я с каждой секундой становился все спокойнее, а мой противник
все больше раздражался при каждом моем удачном выпаде. Наконец  мне  удалось
коснуться его щеки. Громкие крики приветствовали мою удачу,  и  я  расслышал
голос Линкольна:
   — Хорошо, капитан! Да здравствуют горцы!
   Француз окончательно вышел из себя и стал драться еще отчаяннее прежнего,
так что мне было нетрудно  повторить  свой  выпад.  На  этот  раз  удар  был
неплохой, а после еще нескольких выпадов я попал в противника в третий  раз,
причем оцарапал его до  крови.  Зрители  кричали  от  восторга.  Француз  не
скрывал бешенства. Схватив рапиру обеими руками, он с  бранью  сломал  ее  о
колено, а затем, пробормотав что-то  невнятное  насчет  «другого  случая»  и
«более серьезного оружия», смешался с толпой и выскользнул из залы.
   Через два часа после этого я стал капитаном. Клейли  был  избран  старшим
лейтенантом. Спустя неделю вся рота была официально принята в  состав  армии
Соединенных Штатов, как особый отряд «вольных стрелков». Тогда же нам выдали
вооружение и обмундирование. 26 января 1847 года корабль понес нас по  синим
водам к берегам Мексики.
 
   Глава IV
   НА ОСТРОВЕ ЛОБОС
 
   Нам было приказано плыть на остров Лобос (в ста километрах от  Вера-Круц)
с заходом в Брасос — Сант-Яго. Вскоре мы уже были на месте. Здесь мы  должны
были устроить учебный  лагерь.  На  остров  одновременно  высадились  другие
отряды; солдаты были немедленно посланы на рубку  леса,  и  через  несколько
часов зеленая чаща исчезла с лица земли,  а  на  ее  месте  появились  белые
пирамиды  палаток  под  развевающимися  флагами.  На  восходе  солнца  Лобос
представлял  собой  остров,  густо  заросший  изумрудно-зеленым  тропическим
лесом. Как изменился он в один-единственный день! Когда взошла луна, лучи ее
осветили не зеленый остров, а целый военный городок, как бы  вынырнувший  из
моря. А в море стоял на якоре военный флот...
   Через несколько дней на необитаемый до  того  островок  высадились  шесть
полков, и военный шум заглушил на нем все звуки.
   Все эти полки состояли из  совершенно  необученных  новобранцев,  и  мне,
наравне с прочими офицерами, пришлось прежде всего «обтесать»  своих  людей.
Бесконечная муштра шла с утра до ночи, и тотчас  же  после  ранней  вечерней
поверки я с радостью забирался в палатку и ложился  спать,  насколько  можно
спать среди бесчисленных скорпионов, ящериц и крабов. Казалось, что на  этом
маленьком острове назначили друг другу свидание все  пресмыкающиеся  земного
шара.
   22 февраля, в день рождения Вашингтона, мне не удалось лечь  спать  рано:
неудобно было отказаться  от  приглашения  майора  Твинга,  переданного  мне
Клейли. Как  выражался  мой  лейтенант,  в  палатке  майора  нам  предстояла
«недурная ночка».
   После вечерней зари мы с Клейли отправились  в  палатку  Твинга,  которая
была разбита в самом центре островка, в роще каучуковых деревьев.  Мы  нашли
ее без труда: из нее далеко разносился звон бокалов, шум голосов и отчаянный
хохот.
   Подойдя  поближе,  мы  увидели,  что  палатка  была  расширена:  передние
полотнища вытянуты вперед и накрыты сверху еще одним  полотном,  державшимся
на дополнительном шесте. Несколько нестроганых досок, стащенных с кораблей и
уложенных на пустые бочки, изображали  собою  стол.  На  этом  столе  стояло
множество всевозможных бутылок, стаканов и бокалов. Между ними стояли  банки
с консервами, лежали стопки морских сухарей и куски  сыра.  Кругом  валялись
пробки и куски фольги, а под столом виднелась целая груда  темных  предметов
конической формы: здесь легло костьми немало бутылок шампанского.
   По обе стороны  стола  сидели  полковники,  капитаны,  поручики,  военные
врачи. Вся эта компания сидела  без  чинов  —  всякий  усаживался  там,  где
находил свободное место. Было и несколько морских офицеров, а также шкиперов
с торговых кораблей.
   На верхнем конце стола восседал сам майор Твинг, которого  никто  никогда
не видал без походной фляжки на зеленом шнуре. За эту фляжку майор  держался
крепче, чем за свои эполеты. Во время долгих и трудных переходов мне не  раз
приходилось слышать, как  какой-нибудь  усталый  офицер  бормотал:  «Вот  бы
хорошо хлебнуть сейчас из Твинговой фляжки!» «Не хуже  Твинговой  фляжки»  —
так говорили мы все, когда хотели особенно  похвалить  понравившуюся  водку.
Такова была одна из причуд майора, но причуда далеко не единственная.
   Когда мы с моим приятелем появились  в  палатке,  компания  была  уже  на
значительном «взводе» и все  наслаждались  свободными  нравами  американской
армии. Клейли был любимцем майора, и тот сразу заметил его.
   — А, Клейли! — закричал он. — Это вы? Тащите сюда вашего  друга!  Стулья,
джентльмены, ищите себе сами.
   — Капитан Галлер, майор Твинг, — сказал Клейли, представляя меня.
   — Очень рад познакомиться с вами, капитан! Вы не можете найти себе  стул?
Ничего, сейчас мы это устроим. Куджо, сбегай в палатку полковника Маршалла и
стащи там один-два стула! Эдж, сверни шею этой бутылке! Где штопор? Куда  он
подевался? Да где же штопор?
   —  Никаких  штопоров,  майор!  —  закричал  адъютант.  —  У   меня   есть
патентованный инструмент.
   С этими словами он схватил бутылку  шампанского  левой  рукой,  а  правой
ударил по ней сверху вниз. Головка отскочила в  сторону,  и  срез  получился
совершенно ровный, словно снятый пилой.
   — Здорово! — воскликнул ирландец Геннесси, сидевший недалеко от  хозяина.
Такой способ откупорки бутылок пришелся ему по вкусу.
   — У нас это называется «кентуккский штопор», — спокойно заметил адъютант.
— Два преимущества: экономится время и вино остается чистым от...
   — За ваше здоровье, джентльмены! Капитан Галлер! Мистер Клейли!
   — Благодарю вас, майор! За ваше здоровье, сэр!
   — А вот и стулья! Как, только один?  Ну,  что  ж,  джентльмены,  придется
устраиваться. Клейли, старый приятель, вон там лежит  патронный  ящик!  Эдж!
Переверни-ка этот ящик кверху дном. Лапу, приятель, как поживаешь? Садитесь,
капитан, садитесь, пожалуйста! Эй, подать сигары!
   В этот момент на дворе раздался ружейный выстрел,  и  в  палатку  влетела
пуля. Она сбила фуражку с капитана Геннесси и, ударив в графин, разбила  его
вдребезги.
   — Недурной выстрел, —  сказал  Геннесси,  спокойно  подбирая  фуражку.  —
Промахнуться на вершок — все равно что на километр, — добавил он, просовывая
палец в дырку от пули.
   Но все офицеры были уже на ногах. Многие кинулись к выходу.
   — Кто стрелял? — кричали они.
   Ответа не было, и несколько человек  побежало  в  чащу,  надеясь  нагнать
виновника. В чапаррале было темно  и  тихо,  и  преследователи  вернулись  с
пустыми руками.
   — Должно быть, — предположил полковник  Гардинг,  —  какой-нибудь  солдат
нечаянно выстрелил и убежал, чтобы не попасть под арест.
   — Ну, джентльмены, идем обратно в палатку, — сказал Геннесси. —  Садитесь
по местам, пусть уж бедняга удирает.  Будем  радоваться,  что  это  была  не
граната.
   — Вам, капитан, это должно быть особенно приятно.
   — Право, не знаю, граната ли,  бомба  ли  —  мне  бы  одинаково  разнесло
голову. Но артиллерийский снаряд был бы чрезвычайно нежелателен и для головы
нашего друга Галлера.
   Геннесси был совершенно  прав.  Моя  голова  находилась  почти  на  линии
выстрела, и, будь он не ружейным, а пушечным, друзья уже оплакивали бы меня.
Впрочем, пуля и так пролетела над моим ухом.
   — Очень любопытно, в кого из нас метил этот малый? — сказал мне Геннесси.
   — Ну, надеюсь, ни в кого. Я согласен с полковником Гардингом: это, должно
быть, простая случайность...
   —  Скверная  случайность,  клянусь  честью!  Эта  случайность   испортила
шикарнейшую фуражку ценою в пять долларов и загубила полпинты  самой  лучшей
водки, какая когда-либо смешивалась с горячей водой и лимонным соком.
   —  Ничего,  капитан,  в  запасе  еще  много!  —  закричал  майор.  —  Ну,
джентльмены, не задерживайтесь по пустякам! Наливайте, наливайте! Эдж, долой
все пробки! Куджо, где штопор?
   — Никаких штопоров, майор! — воскликнул адъютант  и  тут  же  расправился
по-свойски с  новой  бутылкой.  Отбитая  головка  полетала  в  кучу  пробок,
валявшихся на полу.
   Снова зашипело и запенилось  вино,  заходили  стаканы,  загремело  шумное
веселье. Вскоре все забыли о  выстреле.  Офицеры  пели  песни,  рассказывали
забавные истории, провозглашали тосты. Так под звуки песен и звон  стаканов,
под веселые разговоры и заздравные восклицания, в бесшабашном разливе вина и
шуток промелькнула ночь. Многие из юных сердец, бившихся надеждой и пылавших
честолюбием, праздновали в ту ночь  последнее  22  февраля  в  своей  жизни.
Половина присутствовавших не дожила до следующего года.
 
   Глава V
   ВСТРЕЧА СО СКЕЛЕТОМ
 
   После полночи я покинул пирушку. Кровь моя была разгорячена, и я пошел на
берег, чтобы освежиться прохладным ветром, дувшим с Мексиканского моря.
   Живописная и величественная картина открылась передо мной, и  я  невольно
задержался, любуясь. Винные пары еще усиливали мой восторг.
   Яркая тропическая луна стояла в  безоблачном  темно-синем  небе.  Под  ее
светом звезды бледнели и были еле  видны.  Отчетливо  выделялись  лишь  пояс
Ориона, Венера да лучистый Южный Крест.
   От моих ног и до самого горизонта по морю тянулась к луне широкая, прямая
серебряная дорога; ее прерывала линия кораллового рифа, над которым кипел  и
искрился фосфористым блеском прибой. Риф простирался во все стороны, как  бы
опоясывая островок огненным кругом. Только над ним и двигались волны, словно
гонимые невидимой и подводной силой: дальше море было тихо и подернуто  лишь
легкой рябью.
   С южной стороны в глубокой гавани стояла  на  якорях  сотня  кораблей  на
кабельтов друг от друга; кузова, мачты и снасти разрастались под трепетным и
обманчивым светом луны до гигантских размеров. Все корабли были  неподвижны,
словно море превратилось в твердый лед.
   Флаги безжизненно обвисли вниз, прилипая к мачтам  или  обвиваясь  вокруг
фалов. А выше, на пологом склоне, раскинулись длинные  ряды  белых  палаток,
сиявших под серебряным светом луны, как снежные пирамиды. Из  одной  палатки
просвечивал сквозь полотно желтый свет; должно быть, какой-то  солдат  сидел
там, устало чистя ружье или до блеска натирая медную пряжку пояса.
   Изредка  между  палатками  мелькали  неясные  человеческие  силуэты:   то
возвращались от полковых товарищей  запоздалые  солдаты  и  офицеры.  Другие
силуэты прямо и неподвижно стояли вокруг всего лагеря, на ровном  расстоянии
друг от друга, и луна поблескивала на их сторожевых штыках.
   Отдаленный плеск весла, долетавший с  какой-нибудь  шлюпки,  тихий  рокот
прибоя, время от  времени  —  оклик  часового  «Кто  идет?»  и  затем  тихий
разговор, стрекот цикад в  темной  чаще,  вскрик  морской  птицы,  спугнутой
подводным врагом со своей влажной постели, — вот  и  все  звуки,  нарушавшие
глубокое молчание ночи.
   Я тихо шел по берегу, пока не добрался до той  стороны  острова,  которая
обращена прямо к Мексике. Здесь густо разросся запутанный лианами чапарраль;
он спускался до самой воды, где и кончался  купой  мангифер.  В  этом  месте
палаток не было, и нетронутая чаща оставалась пустынной и темной...
   Луна уже заходила, и блуждающие тени спускались на морские воды.
   Да, кто-то скользнул в кусты! Прошуршали листья... Конечно, это  какой-то
солдат пробрался за линию часовых и теперь боится вернуться в лагерь... Ага,
челнок! Рыбачий, конечно. Клянусь жизнью, этот челнок —  мексиканский!..  Но
кто же мог пригнать его сюда? Какой-нибудь рыбак  с  Туспанского  побережья?
Нет, он попал сюда не случайно; должно быть, это...
   Подозрение охватило меня, и я бросился в заросли  мангифер,  куда  только
что скользнул солдат. Но, не пройдя и пятидесяти шагов, я понял все  безумие
своего поступка. Я попал в темный, непроходимый  лабиринт;  со  всех  сторон
меня окружали стены листьев и шипов. Ветви мангифер, склоненные до  земли  и
ушедшие  в  нее  корнями,  перепутанные  и   связанные   крепкими   лианами,
преграждали мне путь.
   «Если это в самом деле шпионы, — подумал  я,  —  то  таким  путем  их  не
поймаешь! Впрочем, я могу как-нибудь пробраться через лес. Тыл лагеря должен
быть тут недалеко. Ух, какой мрак!..»
   И я двинулся вперед, перелезая через поваленные стволы, путаясь в  цепких
лианах. Вьющиеся стебли хватали меня  за  шею,  шипы  царапали  меня,  ветви
мескито до крови хлестали в лицо. Я  схватился  рукой  за  свисавшую  ветвь;
липкое  тело  испуганно  и  злобно   забилось   под   моим   прикосновением,
высвободилось и перебросилось через мое плечо  и,  убегая,  зашуршало  палым
листом. Я услышал зловонное дыхание, холодная чешуя задела мне щеку. То была
отвратительная игуана...
   Огромная летучая мышь хлопала  мне  в  лицо  своими  похожими  на  паруса
крыльями. Она  ежесекундно  возвращалась  ко  мне;  дух  захватывало  от  ее
зловония. Два раза пытался я ударить ее шпагой, но промахивался  и  протыкал
пустой воздух. На третий раз шпага запуталась в  лианах.  Это  было  ужасно.
Борьба с такими врагами пугала меня...
   Наконец, после долгих усилий, я увидел просвет. За деревьями  открывалась
лужайка, и я радостно бросился к ней.
   — Как хорошо! — воскликнул я, выбравшись из лесного мрака. И  вдруг  я  с
криком ужаса отскочил назад. Руки и ноги отказались повиноваться мне.  Шпага
выпала из моих пальцев. Я стоял  бледный  и  оцепенелый,  словно  пораженный
молнией.
   Прямо передо мной, не более как в трех шагах,  стоял,  простирая  ко  мне
костлявые руки, образ самой смерти. Я ясно увидел белый обнаженный  череп  с
пустыми глазницами, длинные голые кости ног, неприкрытые иззубренные  ребра,
костлявые пальцы скелета...
   Немного справившись со своим страхом, я услыхал в кустах  шум.  Казалось,
двое человек отчаянно боролись там.
   — Эмиль, Эмиль! — кричал женский голос. — Не убивай его, не надо!
   — Прочь! Не мешай мне, Мари! — отвечал низкий голос мужчины.
   — О нет, — продолжала женщина, — не надо, не надо, нет, нет.
   — Проклятие всем женщинам! Говорят тебе, пусти!
   Послышался звук яростного удара... вскрик... и в ту же секунду из  кустов
вынырнул человек.
   — А, капитан! Удар за удар! — закричал он по-французски. Больше я  ничего
не слышал. Страшный удар обрушился на меня, и я упал замертво...
   Первое, что я  увидел,  придя  в  сознание,  была  длинная  рыжая  борода
Линкольна, потом сам  Линкольн,  потом  бледное  лицо  маленького  Джека  и,
наконец, кучка солдат из моей роты. Оглянувшись, я увидел, что лежу в  своей
палатке, на своей походной кровати.
   — Как? Что?.. В чем дело?.. Что такое? —  заговорил  я,  нащупывая  рукой
мокрую повязку на голове.
   — Лежите смирно, капитан, — сказал Боб, отнимая мою  руку  от  повязки  и
укладывая ее вдоль тела.
   — Ожил, ожил! Вот и хорошо! — воскликнул ирландец Чэйн.
   — Ожил? Да, что же со мною было? — спросил я.
   — Ох, капитан, ведь вас чуть не убили. Всё они — эти  мерзавцы  французы,
чтоб им всем провалиться!..
   — Убили? Мерзавцы французы? В чем дело, Боб?
   — Понимаете, капитан, вы ранены  в  голову.  И  мы  думаем,  что  это  те
французы...
   — Ах, теперь вспоминаю! Удар, да... но смерть?.. Смерть?
   Я приподнялся на постели, словно ко мне вернулся мой ночной призрак.
   — Смерть, капитан? Какая смерть? — спрашивал Линкольн,  поддерживая  меня
своими крепкими руками.
   — Капитан, верно, вспомнил скелет, — сказал Чэйн.
   — Какой скелет? — спросил я.
   — Ну, да, старый скелет, что наши ребята нашли в лесу, капитан! Он  висел
на дереве, под которым вы лежали, и качался  над  вами,  словно  знамя.  Вот
подлые французы!
   Больше я о «смерт