— позади. Восклицание охотника заставило  нас
обернуться. Мы так устали, нас охватила  такая  апатия,  что  никакая  новая
опасность не в состоянии была испугать нас,  и  потому  вид  догонявшей  нас
кавалерии уже не мог произвести прежнего впечатления.
   — Ну, товарищи, еще последнее усилие! — крикнул Линкольн,  больше  других
сохранивший бодрость. — Не падайте духом. Я всажу пулю  в  первого,  который
приблизится к нам. Бегите!..
   На минуту мы действительно ободрились было и попробовали бежать, но  силы
изменяли... Рауль кое-как успел добраться до опушки леса, но, увидев, что мы
отстали, опять пошел к нам навстречу, чтобы разделить нашу участь.
   Пули свистали вокруг, срезая траву под ногами.
   Неприятель догонял нас...
   — Спасайся хоть ты, Рауль! — крикнул я французу.
   Но он продолжал подвигаться нам навстречу. Я слышал за собою восклицания,
свист пуль, топот лошадей, звуки выхватываемых из ножен сабель...
   Слышал я и выстрелы Линкольна, и его дикие завывания.
   Вдруг страшный удар грома покрыл весь этот шум. Небо точно загорелось — с
одного конца до другого. Затем  наступил  мрак...  Я  задыхался  от  серного
смрада и чувствовал, как что-то обожгло меня, кто-то ударил в грудь...
   Я упал на землю...
   Ощущение холода привело меня в сознание. Это была вода.
   Я открыл глаза и увидел Рауля, наклонившегося надо мною и брызгавшего мне
в лицо.
   — Что такое? — едва слышно пробормотал я.
   — Невдалеке ударила молния, капитан! — сказал он.
   — Молния?!
   — Да, капитан! Вас оглушило.  Да  и  не  вас  одного;  только  я  остался
невредимым.
   Клейли, Линкольн и Чэйн лежали недалеко от меня. Они казались мертвыми...
На синевато-бледных лицах выступили темные пятна...
   — Они умерли? — спросил я.
   — Надеюсь, что нет... Сейчас узнаем, — сказал Рауль.
   Он влил несколько капель из находившейся у него в  руках  бутылки  в  рот
Клейли. Лейтенант глубоко вздохнул и зашевелился.
   Рауль перешел к Линкольну.  Наш  гигант  при  первом  прикосновении  воды
вскочил на ноги, схватил Рауля за горло и, тряся его изо всех сил, заорал:
   — А, мерзавец! Ты что же это задумал, а? Повесить меня хочешь?
   Разглядев, однако, с кем имеет дело, он выпустил француза из рук и  обвел
вокруг себя изумленным взглядом. Увидав валявшуюся  на  земле  винтовку,  он
быстро поднял ее и начал заряжать.
   Пока Рауль возился с Клейли и Чэйном, я занялся осмотром местности.
   Ливень все еще продолжался; молнии бороздили небо во  всех  направлениях.
Шагах в пятидесяти от нас чернела неподвижная масса рухнувших друг на  друга
лошадей и людей: все  были  убиты  наповал  ударом  молнии.  Немного  дальше
человек тридцать всадников тщетно старались успокоить испуганных  лошадей  и
направить их на нас. Это были товарищи убитых, пощаженные  молнией,  подобно
Раулю.
   — Вставайте, вставайте! — кричал Рауль, тряся  за  плечи  то  Клейли,  то
Чэйна. — Нельзя терять ни минуты! Мустанги не вечно будут брыкаться, и, если
мы не попадем раньше их в лес, мы погибли!..
   Предостережение подействовало. Прежде чем гверильясы справились со своими
лошадьми, мы достигли леса и уже пробирались по чаще, среди мокрых кустов  и
веток...
 
   Глава XLVI
   ОБЕЗЬЯНИЙ МОСТ
 
   Рауль надеялся, что испуганные мексиканцы  не  решатся  преследовать  нас
дальше. Но мы не очень доверяли  этому  предположению  и  потому  продолжали
подвигаться вперед по густой заросли, стараясь запутать  наши  следы,  чтобы
неприятель не нашел нас.
   Положение  было  ужасное:  голодные,  промокшие  до  костей,  истерзанные
собаками, еле живые  от  усталости,  мы  едва  брели.  Даже  Линкольн,  этот
железный человек, поддерживавший нас до сих пор своей энергией, и тот  ослаб
и приуныл. Он все оглядывался с растерянным видом и бормотал  что-то  сквозь
зубы.
   — Да что же это такое?! — воскликнул он наконец, потрясая  крепко  сжатым
кулаком. — От этой молнии, чуть не отправившей нас  на  тот  свет,  мне  все
кажется желтым.
   — Успокойся, Линкольн, это пройдет, — говорил Рауль, — а пока уж  я  буду
смотреть за тебя. Если встретится что подозрительное, возьму у тебя ружье да
и...
   — Так я тебе и дал его!  —  проворчал  Линкольн,  крепко  сжимая  карабин
обеими руками. — Нет, милейший, пока я жив, никому стрелять из  моего  ружья
не дам!
   Километров семь протащились мы по лесу, пока не встретили небольшую реку,
на берегу которой решили разбить лагерь.
   Рауль развел костер и набрал орехов с пальмы corozo, под тенью которой мы
укрылись. Мы сняли с себя промокшие лохмотья,  и  Линкольн  принял  на  себя
обязанности санитара. Он обмыл  и  перевязал  наши  раны;  при  этом  сильно
пострадали наши рубашки, послужившие перевязочными средствами, но зато  боль
утихла, и  после  обильного  ужина,  состоявшего  из  пальмовых  орехов,  мы
растянулись на траве и быстро заснули...
   Не знаю, сколько времени я проспал, как вдруг был разбужен шумом  детских
голосов...  Подняв  голову,  я  увидал,  что  и   Линкольн   не   спал;   он
прислушивался, вытянув шею.
   — Что случилось, Боб? — спросил я. — Кто это кричит?
   — Сам не пойму, капитан! Надо спросить Рауля... Рауль, на каком это языке
там болтают?
   — Это araguatoes, — пробормотал сонный француз.
   — Что такое?! Говори толком, Рауль, что это за племя? — кричал  Линкольн,
тряся Рауля за плечо.
   — Ну, чего ты пристал ко мне? Я спать хочу... Это такая  порода  обезьян,
понял?
   — А! Ну, обезьяны —  народ  неопасный,  можно  опять  заснуть,  —  сказал
успокоенный охотник, собираясь повернуться на другой бок.
   — Они хотят перебраться  через  реку,  —  продолжал  совсем  проснувшийся
Рауль.
   — Вплавь? — спросил я. — При таком быстром течении?
   — Да, как же! Обезьяны скорее бросятся в огонь, чем в воду.  Они  устроят
мост.
   — Мост? Как так!
   — А вот подождите немного, капитан, — увидите сами.
   На противоположном берегу показалось стадо обезьян под  предводительством
седобородого самца, которому все повиновались, как солдаты — начальнику.
   Это  были  araguatoes  (Simia  ursina)  из  породы  обезьян-ревунов.  Они
принадлежат к  виду,  известному  под  названием  monos  colorados  (красных
обезьян). Величиной они с гончую собаку, какими пользуются для травли лисиц.
Самки немного меньше самцов. Они несли детенышей у себя  на  плечах  или  же
нежно прижимали их к груди. Но и самки и самцы  были  темно-красного  цвета,
имели длинные бороды и огромные, в метр длиною, хвосты. Их голые, с  толстой
загрубевшей кожей концы служили,  по-видимому,  очень  удобным  орудием  для
цепляния. Даже детеныши цеплялись за своих матерей не  руками  и  ногами,  а
хвостами.
   Когда все стадо остановилось на берегу, один  из  самцов  —  нечто  вроде
адъютанта  или  главного  разведчика  —  подбежал  к  самому   краю   скалы,
выдававшейся над рекой,  измерил  взглядом  расстояние  до  другого  берега,
внимательно вгляделся  в  склоненные  над  водой  деревья  и  возвратился  с
докладом к начальнику. Последний выслушал его и что-то крикнул. Из  середины
стада  выделились  несколько  обезьян,  ответили  таким  же  криком  и  дали
остальным знак следовать за собой. Поднялся шум и гвалт. Штук  двадцать  или
тридцать ловко вскарабкались на вершину  дерева  и  выбрали  крепкий  сучок.
Затем одна из них обмотала вокруг него конец хвоста и повисла головою  вниз.
Другая зацепилась хвостом за голову и плечи первой и  тоже  повисла.  Третья
зацепилась хвостом за вторую, четвертая — за третью, и таким образом в конце
концов составилась длинная цепь, последнее звено которой касалось земли.
   Эта живая  цепь  начала  раскачиваться  взад  и  вперед  с  регулярностью
маятника, постепенно все  усиливая  и  ускоряя  движение,  причем  обезьяна,
висевшая ниже всех,  каждый  раз  отталкивалась  руками  от  земли.  Дерево,
выбранное  для  этих  маневров,  был  виргинский  тополь,  у  которого  мало
выдающихся сучков, и потому оно не стесняло свободы движений.
   Раскачивание продолжалось до тех пор, пока последняя в цепи  обезьяна  не
перекинулась через реку и не уцепилась за стоявшее там дерево.  Маневр  этот
должен  был  быть  исполнен  так  искусно,  чтобы  средние  звенья  цепи  не
пострадали от сильного толчка. Для этого передняя обезьяна должна  стараться
уцепиться за противоположное дерево на наивысшей точке  кривой,  описываемой
животными в воздухе. Таким образом над  водой  повис  мост,  по  которому  с
завидной быстротой перешло  все  стадо,  состоявшее,  по  крайней  мере,  из
четырехсот голов...
   Это было одно из самых любопытных зрелищ, какие мне приходилось видеть  в
жизни. Трудно описать уморительные гримасы  обезьян,  бежавших  через  мост,
более крупных самцов, самок с  детенышами,  вцепившимися  в  спины  матерей.
Обезьяны, изображавшие собой мост, что-то беспрерывно болтали  и  кусали  за
ноги перебиравшихся по ним товарищей, словно подгоняя их...
   Наконец все стадо очутилось на  противоположном  берегу.  Но  как  теперь
переправится сам «мост»? Этот вопрос очень занимал меня. Очевидно,  придется
отделиться от тополя той обезьяне, которая является номером первым, но тогда
переместится сразу точка  опоры:  ведь  конец  «моста»  на  том  берегу  был
подвешен ниже, а  от  толчка  номер  первый  с  полдюжиной  товарищей  может
шлепнуться в воду...
   Мы с нетерпением ожидали решения этой интересной задачи.
   Но вот одна из переправившихся на ту сторону обезьян  зацепилась  хвостом
за последнее звено моста. За нее уцепилась другая,  за  ту  третья,  и  мост
удлинился, таким образом, на дюжину здоровых обезьян. Последняя взбежала  на
высокую ветку и подтянула  за  собой  весь  мост,  принявший  горизонтальное
положение.
   Затем  последовал  крик,  вероятно,  обозначавший,  что  все  в  порядке,
обезьяны, составлявшие конец моста на нашем берегу, отцепились  от  ветки  и
разом перемахнули на ту сторону...
   Это совершилось так быстро, что мы не в состоянии  были  проследить  всех
подробностей процедуры. После этого все обезьяны исчезли в чаще леса...
   — Ну, ну! — воскликнул Чэйн, разводя руками. —  В  этой  стране  животные
куда умнее людей, честное слово! Как они ловко все  это  проделали,  бестии,
просто завидно делается!..
   Все громко рассмеялись...
   Однако нам пора было в путь. Сон освежил нас. Гроза ушла, и длинные  лучи
солнца, близкого к закату,  проникали  сквозь  широкие  листья  пальм;  пели
птицы. Над нашими головами мелькали пестрые попугаи, кардиналы и трогоны. На
ветках сидели с глупым видом туканы с огромными горбатыми носами.
   Мы перешли реку — вода уже спала после дождя, — и углубились в чащу леса.

   Глава XLVII
   СНОВА В ПЛЕНУ
 
   Мы направились к Пуенте-Насиональ. На полдороге жил  приятель  Рауля,  на
которого, по его словам, можно было рассчитывать, как на него самого.  Ранчо
этого человека расположено в уединенном месте, невдалеке от дороги,  ведущей
в монастырь Сан-Мартина.
   — Там поужинаем и переночуем, — говорил француз. — Надоело уже валяться в
лесу на мокрой траве...
   Мы достигли ранчо около полуночи, но ни сам Хозе Антонио, ни  его  семья,
состоявшая из жены и дочери, еще не спали. Они сидели за  столом  при  свете
толстой восковой свечи.
   Сначала хозяин очень неласково встретил  пятерых  оборванцев,  но,  узнав
Рауля, превратился в любезнейшего человека.
   Хозе Антонио  был  уже  старик,  седой  и  худощавый,  с  проницательными
глазами, в кожаной куртке и брюках. Он сразу понял, кто мы такие.
   Но, несмотря на радушный прием, Рауль был чем-то обеспокоен;  я  заметил,
как внимательно осматривал он единственную комнату ранчо.
   — No han cenado, caballеros? (Вы не ужинали,  сеньоры?)  —  спросил  Хозе
Антонио, оглядывая нас.
   — Ni comido, ni almorzado (не завтракали и не обедали), — сказал Рауль.
   — Carambo! Рафаэла! Хесусита! — воскликнул  хозяин,  делая  один  из  тех
знаков, которые у мексиканцев заменяют целую речь.
   Эффект этого знака был  просто  волшебный.  Хесусита,  восемнадцатилетняя
дочь хозяина, побежала  к  очагу,  а  Рафаэла,  жена  его,  схватила  связку
хвороста и бросила  в  очаг.  Раздуваемый  пальмовою  ветвью,  огонь  весело
затрещал, вода начала  закипать,  мясо  поджаривалось,  черные  бобы  весело
плясали в горшке, пенился шоколад, и мы уже предвкушали вкусный ужин.
   Между тем Рауль все что-то поеживался и косился.
   В темном углу  хижины  сидел  маленький,  худенький  человечек  в  одежде
католического монаха. Я  знал,  что  Рауль  терпеть  не  может  мексиканских
монахов, и потому приписывал его смущение присутствию одного  из  них  и  не
ошибся.
   — Откуда он? — тихо осведомился Рауль у хозяина.
   — Это священник из Сан-Мартина.
   — Новый, должно быть?..
   — Hombre de bien! (Хороший человек!) — сказал Хозе Антонио, утвердительно
кивнув головой.
   Рауль замолчал.
   Я стал наблюдать за этим hombre de bien и вскоре заметил, что  он  явился
сюда вовсе не с целью поучения и спасения душ, но  единственно  ради  черных
глазок прелестной Хесуситы.
   Было что-то плотоядное в  его  улыбке,  когда  он  следил  за  движениями
молодой девушки, но взгляд его сделался положительно страшен, когда ирландец
Чэйн с галантностью принялся вертеться вокруг Хесуситы, оказывая  ей  разные
мелкие услуги.
   — Откуда явился padre? — шепотом спросил Рауль  Хозе  Антонио,  сообразив
что-то.
   — Сегодня утром был в ringonada.
   — В ringonada? — повторил Рауль, привскакивая со своего места.
   — Да. Они направились к мосту. Эта шайка имела стычку с вашими и потеряла
несколько человек.
   — И он утром  был  в  ringonada?  Ого!  В  таком  случае  нам  надо  быть
настороже, — бормотал француз как бы про себя.
   — Пойдете от нас, держитесь стороной, авось,  не  встретитесь.  Ваши  уже
дошли до Эль-Плана и готовятся атаковать Cerro Gordo; там сам Санта-Анна  во
главе двадцати тысяч человек...
   Во время этой беседы монах беспокойно ерзал на стуле.
   Вдруг он встал, пробормотав «buenas noches» и направился к выходу.  В  то
же мгновение Линкольн, исподтишка наблюдавший за ним,  вскочил  и  загородил
дверь.
   — Не угодно ли вам остаться? — спокойно, но решительно сказал он.
   — Que cosa? (В чем дело?) — с видимой тревогой спросил священник.
   — Вы не выйдете отсюда, пока мы здесь... Рауль, попроси у своего приятеля
хорошей веревки, слышишь?
   Падре лишь молча взглянул на хозяина не то с упреком, не  то  с  угрозою.
Бедный мексиканец  растерялся.  С  одной  стороны,  он  не  хотел  оскорбить
священника, а с другой, боялся противоречить охотнику.
   — Боб Линкольн  никогда  не  нарушает  обычаев  гостеприимства,  —  снова
заговорил охотник. — Но это случай  исключительный.  Глаза  этого  попа  мне
что-то не нравятся.
   Рауль старался убедить охотника, что это мирный  священник  из  соседнего
села и друг Хозе Антонино. Боб все еще стоял  в  дверях  в  нерешительности.
Только заметив, что я отношусь совершенно безучастно к происходившему в  эту
минуту вокруг меня (я задумался о чем-то), Линкольн выпустил священника.
   — Смотри, Рауль, как бы худа не было! — проговорил он,  снова  садясь  на
свое место.  —  Советую  не  оставаться  здесь  ночевать.  Как  вы  думаете,
капитан?
   — В чем дело, сержант?
   — Да вот Рауль заставил меня выпустить этого монаха, а я уверен,  что  он
натравит на нас своих. По-моему, надо скорее убраться отсюда.
   Мы поужинали, выпили по чашке шоколада и уже  хотели  было  проститься  с
нашими добрыми хозяевами, когда  Хозе  Антонио  предложил  нам  выкурить  по
сигаре.
   Это был большой соблазн, так как мы давно не курили.
   Но не успели мы усесться вокруг огня и закурить наши puros, как Хесусита,
выходившая за дверь, вбежала с криком:
   — Papa, papa, hay gente fuera! (Папа, на дворе люди!)
   Действительно, за сквозными стенами хижины обрисовывались чьи-то фигуры.
   Линкольн схватил ружье и подбежал к двери, крича:
   — Говорил я вам, что быть беде!
   Не давая себе труда отворить дверь,  он  всей  своей  тяжестью  налег  на
легкую бамбуковую стену, которая с треском проломилась.
   Мы хотели последовать за ним,  когда  вся  хижина  рухнула,  засыпая  нас
досками, пальмовыми листьями и тростником... Мы слышали  выстрел  Линкольна,
стон умирающего, залп из пистолетов и ружей, какие-то выкрики...  Затем  нас
вытащили из-под развалин ранчо, поволокли в  лес,  привязали  к  деревьям  и
принялись  осыпать  пинками  ног  и  ударами  кулаков.  Нас  окружала  толпа
озверевших  людей.  Они  кричали  и  дико  хохотали,  издеваясь  над   нашей
беспомощностью. Среди них был и знакомый нам падре.  Не  подлежало  никакому
сомнению, что это он натравил на нас эту дикую  шайку.  Негодяй  внимательно
рассматривал каждого из нас; очевидно, он искал Линкольна,  но  охотника  не
было: он исчез к великому разочарованию падре.
 
   Глава XLVIII
   ПАДРЕ ХАРАУТА
 
   Из разговора разбойников можно было  заключить,  что  мы  попали  в  руки
jarochos, шайки знаменитого бандита-священника Харауты.
   — Черт возьми! — стонал Рауль. — Зачем я помешал Линкольну удержать этого
монаха? Теперь не миновать нам петли. Должно быть, еще нет самого  —  только
ждут его...
   В это время послышался топот скачущей лошади. Вскоре показался  мчавшийся
во всю прыть всадник, направлявшийся прямо к нам.
   — Вот и сам Хараута! — шепнул Рауль. — Если он меня узнает... Впрочем, не
все ли равно теперь! Повесят нас всех, хуже ничего не будет...
   — Где янки? — крикнул подъехавший, соскакивая на землю.
   — Вот они, капитан! — ответил один из  харочо,  отвратительный  старик  в
красном мундире, по-видимому, помощник начальника шайки.
   — Сколько их?
   — Четверо, капитан!
   — Хорошо. А чего вы тут ждете?
   — Приказа повесить их или расстрелять.
   — Расстрелять, расстрелять. Carambo! Некогда нам заниматься петлями...
   — Тут прекрасные деревья, капитан! — заметил другой, обводя вокруг рукой.
   Очевидно, ему очень хотелось насладиться зрелищем повешения.
   — Madre  de  Dios!  Я  говорю,  что  нам  некогда  забавляться...  Санчо!
Габриэль! Карлос! Прошибите скорее черепа этим тупоголовым!..
   Трое названных сошли с седел, взяли винтовки, осмотрели  их  и  выступили
вперед.
   — Отлично! — философствовал вслух Рауль. — Хуже смерти ничего  не  будет.
Давай-ка потолкую на прощание с достопочтенным  padre.  Я  скажу  ему  такое
словечко, от которого он проворочается  всю  ночь  без  сна.  Эй,  padre!  —
крикнул он с иронией. — Нашли вы, наконец, прекрасную Маргариту?
   При слабом свете луны было видно, как  Хараута  побледнел  и  пошатнулся,
точно получил сильный удар.
   —  Стойте!  —  обратился  он  к  прицеливавшимся  людям.  —  Ведите  этих
оборванцев сюда. Огня! Зажгите этот хлам! Vaya! — добавил  он,  указывая  на
развалины хижины.
   Сухой тростник,  доски  и  листья  мгновенно  вспыхнули  ярким  пламенем,
освещая красноватым светом всю сцену.
   «О! Они хотят поджарить нас!» — подумал я, когда нас отвязали и  потащили
к костру, перед которым стоял наш судья и палач.
   Вокруг нас сгруппировались все харочо. Я никогда не видал — ни раньше, ни
после — людей, до такой степени походивших на сумасшедших. Большая часть  их
состояла из самбо и метисов,  но  было  немало  и  чистокровных,  совершенно
черных негров с Антильских островов  и  острова  Кубы.  У  многих  выражение
свирепости усиливалось татуировкой, покрывавшей  их  лица.  Среди  них  были
пинтосы: пятнистые люди из лесов Акапулько. Я впервые видел людей  из  этого
племени. Во мне вызывали отвращение их лица, покрытые  красными,  черными  и
белыми пятнами...
   Одного взгляда на это нелепое сборище было бы  достаточно,  чтобы  понять
предстоявшую нам  участь.  Все  глядели  на  нас  с  кровожадностью  зверей,
схвативших добычу; ни в одном взгляде не мелькало  и  луча  сострадания  или
жалости...
   Появление вождя этой шайки не могло изменить  нашего  убеждения,  что  мы
доживаем последние минуты своей жизни. Его отталки