. Вместо сахарного  тростника  тут
произрастает  маис  и  расстилаются  обширные  плантации   широколиственного
табака. Здесь  растут  ялапа,  бакаут,  благоуханный  сассафрас  и  лечебная
копайва.
   Я еду вперед и  вперед,  поднимаясь  по  крутым  откосам  и  спускаясь  в
глубокие мрачные ущелья. Глубина этих пропастей часто  достигает  нескольких
тысяч метров, а  спускаться  приходится  по  узенькой  тропинке  —  по  краю
обрывистого гребня, нависающего балконом над клокочущим горным потоком.
   Но я все еду вперед. И вот отроги остались позади. Я вступаю в  настоящее
горное ущелье — перевал через мексиканские Анды.
   Конь бежит под сенью мрачных лесов и синих порфировых скал. Я попадаю  на
открытое место уже по другую сторону горной цепи. И тут перед моими  глазами
открывается новая картина — картина такой мягкой прелести,  что  я  невольно
натягиваю поводья и оглядываюсь с изумлением и восторгом. Передо  мной  одна
из мексиканских валле — этих огромных  плато,  лежащих  на  несколько  тысяч
метров над уровнем моря, между  отрогами  Анд.  Перемежая  горы,  эти  плато
тянутся вместе с ними до самых берегов Ледовитого океана.
   Огромный луг гладок и ровен, как стоячий пруд. Со всех сторон он  стиснут
горами, но между этими горами есть проходы,  ведущие  на  другие  плато  или
валле. Горы эти отрогов  не  имеют.  Они  поднимаются  прямо  от  равнины  —
поднимаются то откосно, то крутыми обрывами.
   Я пробираюсь по равнине, озираясь кругом.  Она  ничем  не  напоминает  те
места, которые я только что оставил, — область, где царит жара.
   Теперь я попал на землю умеренных погод.  Другие  виды  возникают  передо
мной, другой воздух охватывает меня. Стало гораздо прохладнее —  температура
напоминает нашу весну. Но я так недавно оставил за собою полосу тропического
зноя, что зябну и плотнее закутываюсь в плащ.
   Открытая равнина почти совсем безлесна. Картина уже не производит  дикого
впечатления. Земля возделана, все кругом имеет культурный вид. Ведь как  раз
на этих  горных  плато,  в  этой  области  умеренного  климата  и  развилась
мексиканская цивилизация. Здесь находятся крупные города с богатыми церквами
и монастырями; здесь живет большинство населения.  Ранчо  сооружают  тут  из
необыкновенных кирпичей (адобе), и  часто  они  окружаются  живой  изгородью
колоннообразных  кактусов.  Попадаются  целые  деревни   из   таких   хижин,
населенные темнокожими потомками древних ацтеков.
   Меня окружают плодородные поля. Высится  колоссальная  культурная  агава.
Копьевидные листья маиса, разрастающегося здесь с исключительной  пышностью,
сухо шелестят  под  ветром.  Пшеница,  стручковый  перец  и  испанские  бобы
покрывают огромные пространства. Глаз  с  удовольствием  останавливается  на
розах, поднимающихся по стенам и обвивающих входы.
   Здесь родина картофеля; в плодовых садах  растут  груши,  гранаты,  айва,
яблоки; бок о бок с  тропическими  cucurbitaccae  произрастают  злаки  стран
умеренного пояса.
   Пересекши невысокую горную цепь, я попадаю  с  одного  валле  на  другое.
Опять перемена! Передо мной широкое, ровное зеленое  пространство,  со  всех
сторон ограниченное подножиями  гор.  Это  —  альпийский  луг,  по  которому
верховые вакеро пасут бесчисленные стада.
   Я миную еще одну горную цепь, и новое валле открывается передо мной.  Еще
одна перемена! Я вижу  песчаную  пустыню,  по  которой,  подобно  гигантским
призракам, движутся высокие темные столбы смерчей. А  заглянув  в  следующее
валле, я наталкиваюсь на ровные голубые воды озер. Берега их покрыты  осокой
и окружены зелеными саваннами и обширными болотами, на которых растет  камыш
и тростник.
   И еще одно плато проезжаю я. Оно все  черно  от  лавы  и  шлака  погасших
вулканов. Ни травинки, ни кустика не растет на нем, никакой жизни нет в этой
пустыне...
   Такова полоса горных плато — полоса обширная, разнообразная и  бесконечно
любопытная.
   Я покидаю ее и еду дальше. По крутым откосам Кордильер  я  продвигаюсь  к
tierra fria — холодным землям Мексики.
   Я стою на высоте нескольких тысяч метров над уровнем моря, в густой  тени
горного леса. Огромные стволы окружают меня, заслоняя горизонт. Где  я?  Уж,
конечно, не в тропиках, ибо лес этот — северный. Я узнаю узловатые  ветви  и
дольчатые листья дубов, серебристые сучья рябины,  сосновые  шишки  и  иглы.
Холодный ветер, шелестящий палым листом, прохватывает меня дрожью  и  совсем
по-зимнему завывает в верхушках деревьев.  Но  ведь  я  нахожусь  в  области
тропиков, и то самое солнце, которое сейчас так холодно освещает меня сквозь
просветы  дубовой  листвы,  всего  несколько  часов  назад   опаляло   меня,
прорываясь сквозь огромные пальмы!..
   Вот и опушка. За ней открываются обработанные  поля.  Здесь  растут  лен,
конопля и выносливые злаки холодной полосы. Ранчо здешних земледельцев — это
бревенчатые избы с далеко выступающими тесовыми кровлями. Я миную  дымящиеся
ямы карбонеро, угольщиков, и встречаюсь  с  арриеро,  погонщиком  мулов;  он
ведет вниз караван, или атахо, груженный льдом с  высоких  горных  ледников.
Внизу, в больших городах, этим льдом будут замораживать вино.
   Вперед и выше! Дубы остались позади, и кругом — только хилые, низкорослые
сосны. Ветер все холоднее и холоднее. Вокруг меня — зима.
   Еще выше! Сосны исчезли. Из всей растительности  остались  только  мхи  и
лишаи, облепляющие голые скалы. Кажется, что я попал за полярный круг. Вот и
граница вечных снегов.
   Я поднимаюсь по ледникам и далеко под собою вижу зелень лишайников.
   Холодно и мрачно кругом. Я продрог до мозга костей...
   Вперед, вперед! Я еще не достиг вершины. По сугробам и ледяным полям,  по
крутым откосам  и  скользким  обрывам,  нависающим  над  головокружительными
пропастями, я лезу и лезу все выше. Колени мои дрожат, дыхание  прерывается,
пальцы окоченели. Ага! Я достиг цели. Я поднялся на самую вершину...
   Я стою на кумбре Орисавы, или горы  Горящей  Звезды,  —  на  высоте  пяти
километров над уровнем моря. Повернувшись лицом к  востоку,  я  гляжу  вниз.
Полоса снега, полоса мхов и голых скал, темный  пояс  сосен,  более  светлая
листва дубов,  ячменные  поля,  шелестящий  маис,  заросли  юкки  и  акаций,
тропический пальмовый лес,  песчаный  берег,  самое  море  с  его  лазурными
волнами — все это я охватываю одним взглядом.  Глядя  с  вершин  Орисавы  на
берега Мексиканского залива, я сразу вижу  все  климатические  пояса,  какие
только существуют в природе. Я смотрю с полюса на экватор!..
   Я один. Голова у меня кружится. Пульс  работает  с  перебоями,  и  сердце
бьется так сильно, что я слышу его удары. Чувство  собственного  ничтожества
подавляет меня, я чувствую себя крохотным, почти невидимым атомом  на  груди
огромного мира.
   Я оглядываюсь и вслушиваюсь. Я вижу,  но  не  слышу.  Вокруг  меня  стоит
страшная тишина — величественная тишина природы...
   Но что это? Тишина нарушена. Или это гремит гром? Нет! Это грохот лавины.
Я трепещу, заслышав ее голос. Это — голос самой земли...
   Читатель, если бы вам довелось стоять на вершине  Орисавы  и  глядеть  на
берег  Мексиканского  залива,  то  перед  вашими  глазами,  как  на   карте,
развернулись бы места наших приключений.
 
   Глава II
   ПРИКЛЮЧЕНИЕ С НЬЮ-ОРЛЕАНСКИМИ КРЕОЛАМИ
 
   Осенью 1846 года я находился в Нью-Орлеане и  кое-как  заполнял  один  из
промежутков, разделяющих эпизоды богатой событиями жизни, то есть,  попросту
говоря, бездельничал. Богатой событиями жизни — сказал я только что. Да,  за
десять лет я  не  прожил  на  одном  месте  и  десяти  недель.  Я  исколесил
американский материк с крайнего севера  до  крайнего  юга,  пересек  его  от
океана до океана. Нога моя попирала вершины Анд и взбиралась  на  Кордильеры
Сьерра-Мадре. Я спускался на пароходе по Миссисипи и поднимался на веслах по
Ориноко. Я охотился за буйволами с индейцами племени пауни в степях Платтэ и
за страусами в пампасах Ла-Платы. Сегодня я дрожал от холода  в  эскимосской
юрте, а через месяц нежился в гамаке под тонкой, как паутина, листвою пальмы
коросо.
   Вместе с охотниками за пушниной — трапперами Скалистых гор  —  я  питался
вяленым  мясом,  а  у  индейцев  племени  москито   угощали   меня   жареной
обезьяниной. Немало испытал я в своей жизни, но благоразумнее  от  этого  не
стал. Жажда приключений, очевидно, не знала границ. В то время я только  что
выпутался из небольшой переделки с команчами западнее Техаса, но  ничуть  не
собирался осесть на месте.
   — Что же дальше? Что же дальше? — думал я. — Ага! Война с Мексикой.1Война
между этой страной и  Соединенными  Штатами  только-только  начиналась.  Моя
шпага — прекрасный толедский клинок, снятый  при  Сан-Хасинто  с  испанского
офицера, — бесславно ржавела, висела над камином. Тут же в мрачном  молчании
целились друг в друга мои пистолеты — новомодные револьверы системы  Кольта.
Воинственный пыл одолел меня, и, схватившись не  за  шпагу,  а  за  перо,  я
написал заявление в военное министерство, прося назначить меня в действующую
армию. Затем, собравшись с терпением, стал ждать ответа.
   Однако я ждал напрасно. Во  всех  бюллетенях  из  Вашингтона  красовались
целые списки новоиспеченных офицеров, но моего имени в них  не  было.  Новый
Орлеан — самый патриотический из всех американских городов — был  переполнен
золотыми эполетами, а я вынужден был праздно смотреть на них  и  завидовать.
Каждый день с театра военных действий приходили новые сообщения,  пестревшие
именами   отличившихся   в   боях;   пароходы   пачками   привозили   оттуда
свежеиспеченных героев: тот был без ноги, этот без руки, у того была пробита
пулей щека и, быть может, не хватало  во  рту  дюжины  зубов,  но  все  были
увенчаны лаврами...
   Наступил ноябрь, а я все еще не получил назначения.  Скука  и  нетерпение
совершенно замучили меня, и свободное время давило.
   Как бы мне получше убить время?  Пойти,  что  ли,  во  французскую  оперу
послушать Кальве?..
   Так рассуждал я однажды вечером, сидя в своей одинокой комнате.  Задумано
— сделано, и я пошел в театр; но  воинственные  звуки  оперы  не  только  не
утушили моего боевого жара, но еще больше разогрели его, так что  по  дороге
домой я ни на минуту не переставал ругать президента,  военного  министра  и
вообще всю власть — законодательную, судебную и исполнительную.
   — Республика неблагодарна, — злобно говорил  я  вслух.  —  Разве  я  мало
сделал для  этого  правительства?  Мои  политические  связи...  Кроме  того,
правительство обязано мне...
   — Дорогу, прохвосты! Вам чего надо?
   Такие слова услышал я, проходя по одному из темных  закоулков  предместья
Треме.  Последовало  несколько  восклицаний  на  французском  языке.   Затем
послышался шум свалки, раздался  пистолетный  выстрел,  и  я  снова  услышал
первый голос:
   — Четверо на одного! Мерзавцы, убийцы! На помощь!
   Я побежал на шум. Было очень темно, но далекий уличный фонарь все же  дал
мне возможность  разглядеть  человека,  защищавшегося  посреди  мостовой  от
четырех  противников.  Человек  этот  был  гигантского  роста  и  размахивал
каким-то блестящим  оружием,  которое  я  принял  за  охотничий  нож.  Враги
напирали на беднягу со всех сторон с палками  и  кинжалами.  В  стороне,  на
тротуаре, метался, призывая на помощь, неизвестный мальчик...
   Я, думая, что наткнулся на обычную уличную ссору,  попробовал  разнять  и
уговорить дерущихся. Я бросился к ним, выставив вперед свою трость.  Но  тут
один из нападавших хватил меня по  пальцам  ножом.  Было  очевидно,  что  он
намерен продолжать в том же духе, и я сразу потерял миролюбие. Не сводя глаз
с человека, который ударил меня,  я  вытащил  из  кармана  револьвер  (иначе
защититься я не мог) и выстрелил. Человек, не пикнув, свалился  замертво,  а
его товарищи, видя, что я снова взвожу курок, поспешно скрылись  в  соседнем
переулке.
   Вся эта история отняла гораздо меньше времени, чем сколько  нужно,  чтобы
прочесть ее описание. Только что я спокойно шел домой, а  сейчас  уже  стоял
посреди улицы рядом с незнакомым гигантом,  а  у  моих  ног  лежал  в  грязи
скрюченный труп. На тротуаре был смутно виден худенький, дрожащий мальчик, и
со всех сторон меня окружали мрак и тишина.
   Происшедшее начинало казаться мне  сном.  Но  голос  человека,  стоявшего
рядом со мной, разрушил иллюзию.
   — Сударь, — сказал он, упершись руками в бока и глядя мне прямо в лицо. —
Если вы скажете мне ваше имя, то я его не забуду. Нет,  Боб  Линкольн  —  не
такого сорта человек!..
   — Как! Боб Линкольн? Боб Линкольн с гор?
   Я узнал знаменитого горного охотника, моего старого приятеля,  с  которым
не встречался уже несколько лет.
   — Как, черт меня побери, неужели это вы капитан Галлер?  Провались  я  на
месте,  это  вы!  Ура!..  Впрочем,  я  сразу  понял,  что  это  стрелял   не
приказчик... Алло, Джек! Где ты там?
   — Я здесь, — отвечал мальчик.
   — Ну так поди сюда. Ты не ранен?
   — Нет, — твердо сказал мальчик, подходя к нам.
   —  Я  отнял  этого  мальчишку  у  одного  прохвоста,  которого  поймал  в
Иеллоустоне. Он наплел целую историю. Мальчишку он будто бы взял у команчей,
а те, дескать, привели его с юга, с Рио-Гранде. Но все это, конечно, вранье.
Мальчик — белый, белый американец. Кто видал желтокожего мексиканца с такими
глазами и волосами?.. Джек, вот это капитан  Галлер.  Если  когда-нибудь  ты
сможешь спасти его, пожертвовав жизнью, то ты это сделай! Слышишь?
   — Хорошо, — решительно ответил мальчик.
   — Бросьте, Линкольн! —  сказал  я.  —  Это  совершенно  лишнее.  Вы  ведь
помните: я у вас в долгу...
   — Об этом и говорить не стоит, капитан: что прошло, то прошло.
   — Но как вы попали в Нью-Орлеан? И, в частности, как вы ввязались в такую
историю?
   — Я сначала отвечу на второй вопрос, капитан! У меня в кармане было ровно
двенадцать долларов, так вот я и подумал, что можно заработать  еще  столько
же. Тогда я зашел в один тут дом, где и играют в крапе.  Мне  повезло,  и  я
выиграл около сотни. Потом мне все это надоело, я взял с собой Джека и ушел.
Ну, так вот, когда я загибал за этот угол, выскочило четверо парней — вы  их
видели — и бросились на меня, как дикие кошки. Я видел их там, за  игрой,  и
думал, что они просто шутят, пока один из них не хватил меня по голове и  не
выпалил из пистолета. Тогда я вытащил нож — и началась свалка, а  дальше  вы
сами все знаете...
   — Ну-ка посмотрим, что с этим малым, — продолжал  охотник,  нагибаясь.  —
Так и есть, не дышит!.. Черт возьми, вы угостили его как раз между глаз. Да,
да, не будь я Боб Линкольн, я видал его за игорным столом. По  этим  усам  я
узнал бы его из тысячи...
   В этот момент подошел полицейский патруль, совершавший ночной обход, и мы
с Линкольном и Джеком были взяты в участок,  где  и  провели  остаток  ночи.
Утром нас представили судебному следователю. Но я имел  предусмотрительность
заранее послать за несколькими друзьями, которые и рекомендовали меня  этому
чиновнику надлежащим  образом.  Показания  мои,  Линкольна  и  Джека  вполне
совпали; товарищи убитого креола к следователю не явились,  а  в  нем  самом
полиция опознала известного  грабителя.  Принимая  все  это  в  соображение,
следователь подвел убийство под самозащиту — и мы с охотником были  отпущены
на все четыре стороны.
 
   Глава III
   СБОРНЫЙ ПУНКТ ДОБРОВОЛЬЦЕВ
 
   — Теперь, капитан, — сказал Линкольн, усевшись  со  мной  за  столиком  в
кафе, — я отвечу вам на другой ваш вопрос. Я был в Арканзасе,  услыхал,  что
здесь формируются добровольческие отряды, и приехал записываться. Я, правда,
не часто бываю в городах, но уж очень меня тянет помериться с  мексиканцами.
Я не забыл, какую штуку они сыграли со мной года два назад, около Санта-Фе.
   — Итак, вы записались добровольцем?
   — Понятно. А вы почему не  отправляетесь  в  Мексику?  Удивляюсь  я  вам,
капитан! Приключений  там,  говорят,  не  оберешься,  со  всех  сторон  идет
чертовская драка, — и вы как раз из тех молодцов, которые там нужны. Чего же
вы здесь сидите?!
   — Я уже  давно  написал  в  Вашингтон,  чтобы  мне  дали  назначение.  Но
правительство, кажется, совсем забыло обо мне.
   — К черту правительство! Назначьте себя сами.
   — То есть? — удивился я.
   — Да так. Запишитесь к  нам  в  партизанский  отряд,  и  мы  выберем  вас
начальником...
   Я и сам уже думал об этом, но  боялся  очутиться  в  положении  чужака  в
хорошо спевшейся компании и потому оставил  эту  мысль.  Записавшемуся  уйти
было нельзя, и если бы меня не выбрали в офицеры, то  пришлось  бы  идти  на
войну рядовым. Однако, поговорив с Линкольном, я увидел вещи в новом  свете.
По его словам, партизаны все были друг другу чужие, так что я имел такие  же
шансы быть избранным в офицеры, как и всякий другой.
   — Послушайтесь меня, — говорил Линкольн. — Пойдемте со  мной  на  сборный
пункт, там вы сами можете осмотреться.  Запишитесь  только  да  выпейте  как
следует с ребятами — и ставлю связку бобров против  шкуры  монаха,  что  вас
выберут капитаном всей роты!..
   — Хотя бы лейтенантом, — заметил я.
   — Ни в коем случае, капитан! Брать так брать, а то не стоит  рук  марать.
Лучше вас там капитана нет. Я могу потолковать о вас с нашими партизанами...
Но там есть поганая компания — настоящее стадо буйволов! — и, между  прочим,
один малый из креолов.  Он  с  утра  до  ночи  буянит  и  фехтует  какими-то
кухонными вертелами. Я был бы чертовски рад,  если  бы  вы  посбавили  этому
молодцу спеси.
   Я принял решение. Через полчаса мы  уже  стояли  в  огромном  арсенальном
зале. Это и был сборный пункт добровольцев; почти все они  толпились  здесь.
Быть может,  более  разношерстной  компании  никогда  не  бывало  на  свете.
Казалось, здесь встретились представители всех  национальностей,  а  что  до
обилия языков, то  в  этом  смысле  наше  общество  могло  бы  поспорить  со
строителями вавилонской башни.
   У дверей стоял стол, и на  нем  лежал  большой  лист  пергамента,  сплошь
покрытый подписями. Я взял перо и тоже расписался  на  листе.  Тем  самым  я
потерял свободу: то был лист присяги.
   «Вот они — мои соперники, кандидаты на капитанское  место»,  —  думал  я,
поглядывая на группу людей, стоявших у стола.
   Люди эти отличались от прочих сравнительно приличным видом; некоторые  из
них уже щеголяли в полувоенных костюмах, и  у  большинства  были  фуражки  с
пуговками армейского образца по бокам и лакированными козырьками.
   — А, Клейли! — воскликнул я, узнав знакомого. То был  молодой  хлопковод,
веселый и расточительный юноша, промотавший все свое состояние.
   —  Галлер,  старый  приятель!  Очень  рад  вас  видеть.  Как   поживаете?
Собираетесь с нами?
   — Да, я уже подписал. А кто этот человек?
   — Один креол. Его фамилия Дюброск.
   Лицо человека, о котором  я  спрашивал,  обратило  бы  на  себя  внимание
наблюдателя в любой толпе.  Красивый  правильный  овал,  обрамленный  шапкой
волнистых  черных  волос,  круглые  черные  глаза,   черные   дуги   бровей.
Бакенбарды,  покрывая  щеки,  оставляли   свободными   крупный,   энергичный
подбородок. Тонкий, мужественный рот, изящные усы,  прекрасные  ровные  зубы
ослепительной белизны. Лицо это можно было назвать  прекрасным,  но  красота
была особенная — та красота, которая восхищает нас в змее или тигре.  Улыбка
Дюброска была цинична, глаза — холодны и ясны; в этой  ясности  было  что-то
животное  —  то  был  блеск  не  разума,  а  инстинкта.  В  выражении   лица
чувствовалась странная смесь приятного и отвратительного, физической красоты
с нравственным уродством.
   С первого  же  взгляда  я  почувствовал  к  этому  человеку  необъяснимую
антипатию. Это был тот самый креол, о котором говорил Линкольн и  с  которым
мне, очевидно, предстояло бороться за капитанскую должность.
   — Этот малый  собирается  стать  нашим  капитаном,  —  прошептал  Клейли,
заметив, что я приглядываюсь к Дюброску с особым вниманием. — М