она там нашла бы исчезнувшую парочку, но можно с уверенностью  сказать,  что
они отнюдь не поблагодарили бы Марион за ее старания.
   Но  Марион  пошла  в  противоположную  сторону  и  медленно,  то  и  дело
останавливаясь и прислушиваясь, дошла до конца длинной аллеи и  очутилась  у
старых, заросших плющом ворот, выходящих на Оксфордскую дорогу.
   Потом, испугавшись, быть может, что она забрела так далеко, - солнце  уже
скрылось за деревьями и начало смеркаться, - она повернулась и пошла обратно
к замку.
   На лице ее, правда, было какое-то испуганное выражение, но ее страшило не
то, что она забрела так далеко от дома, а то, что она решилась на  поступок,
за который ее могут осудить.
   Она уже теперь не пыталась обманывать себя и делать вид, что  разыскивает
Лору и Уолтера; она думала не о них, а о том, кто ей  был  дороже  кузины  и
брата. Она ждала Генри Голтспера - этого благородного  кавалера,  чей  образ
всецело завладел ее сердцем.

***

   В только что наступивших сумерках всякий, кто зашел бы на  эту  тропинку,
заметил  бы  белый  силуэт,  мелькавший  среди  деревьев.  Этот  силуэт   то
останавливался, то вдруг исчезал, а потом снова появлялся  в  другом  месте,
чуть-чуть поближе к дому.
   Генри Голтспер, ехавший верхом по тропинке после своего свидания с  сэром
Мармадьюком,  заметил  этот  силуэт.  Он  подумал,  что   это   какая-нибудь
крестьянская девушка идет по тропинке к  дому,  -  в  сумерках  и  на  таком
расстоянии трудно отличить королеву от поселянки.
   Если бы он только мог подумать, что этот белый силуэт, мелькающий вдалеке
за деревьями, - прекрасная Марион Уэд, он ринулся бы ей навстречу, не  помня
себя от счастья.
   Но ему это не приходило в голову. Он ехал  разочарованный  и  огорченный,
оттого что ему не удалось увидеть ее, хотя он был под одной крышей с ней.
   И вдруг вся кровь хлынула ему в голову и сердце его бешено  забилось:  он
узнал в этом белом силуэте, который сначала принял за крестьянку, прелестную
Марион Уэд.
   Он круто остановил коня и, сняв шляпу, склонился в почтительном поклоне.
   - Мисс Марион! - вымолвил он с радостным изумлением.
   На минуту оба смутились.  Но  это  замешательство  продолжалось  недолго.
Генри Голтспер был уже не юноша, он перешагнул  за  третий  десяток.  Марион
тоже была не девочка. Чувство,  захватившее  обоих,  было  не  пустой  игрой
воображения или детским увлечением. С его стороны  это  была  любовь  вполне
зрелого мужчины, а со стороны Марион - глубокое чувство  к  мужественному  и
благородному  человеку,  достойному  любви,  чья   романтическая   внешность
говорила ей о его подвигах, о славном прошлом, к человеку,  который  казался
ей героем.
   Это была первая любовь Марион  -  она  никогда  не  испытывала  подобного
чувства. А для Голтспера это, наверно, была его последняя любовь в жизни,  -
что может быть сильнее такой любви,  когда  сердце  уже  отреклось  от  всех
надежд!
   Молоденькой девушке не полагалось начинать разговор, а Голтспер  был  так
ошеломлен этим неожиданным счастьем, что не в силах был вымолвить ни  слова.
Но, видя, что она остановилась и стоит, глядя на него, он сделал  над  собой
усилие и положил конец неловкому молчанию.
   - Простите, я помешал вашей прогулке! - сказал он.  -  Но,  признаюсь,  я
мечтал о возможности поговорить с вами. Это злосчастное происшествие  вчера,
которое, кажется, разыгралось на ваших глазах, помешало мне  подойти  к  вам
еще раз. И я только сейчас думал  о  том,  что  вот  сегодня  мне  опять  не
посчастливилось, как  вдруг  вы  появились!  Я  надеюсь,  мисс  Уэд,  вы  не
сердитесь на меня, что я вас задерживаю?
   - О, конечно  нет!  -  ответила  Марион,  удивленная,  а  может  быть,  и
разочарованная его невозмутимо-спокойным тоном. - Ведь вы, кажется,  были  у
моего отца?
   - Да, - отвечал Голтспер, в  свою  очередь  огорченный  этим  равнодушным
вопросом.
   - Я надеюсь, сэр, - участливо спросила Марион, - вы  не  были  ранены  на
вчерашнем поединке?
   - Благодарю вас, мисс Марион! Нет, я не был ранен... если не считать...
   - Чего, сэр? - спросила Марион с тревогой.
   - Если не считать того, что я напрасно искал  прелестные  глаза,  которые
приветствовали бы мою скромную победу.
   - Если мои глаза меня не обманули, вам не на  что  жаловаться.  Она  была
там, и она не только приветствовала  вас,  но  даже  пыталась  вас  увенчать
цветами. Это понятно: вы обнажили шпагу, защищая ее!
   - Ах, вы вот о чем! - отвечал  Голтспер,  по-видимому,  только  сейчас  в
первый раз вспомнив об этих цветах.  -  Вы  говорите  об  этой  крестьянской
девушке, которая изображала девицу Марианну? Да, она действительно  поднесла
мне букет цветов. Но она напрасно считает себя так сильно обязанной  мне.  Я
сделал вызов не столько для того, чтобы вступиться за нее, сколько для того,
чтобы проучить нахала. По правде говоря, я совсем забыл об этих цветах.
   - Вот как! - вскричала Марион, вспыхнув от радости,  но  в  то  же  время
стараясь ее скрыть. - Вот как вы принимаете благодарность! Мне кажется, сэр,
вам следовало бы больше ценить ее.
   - Это зависит от  того,  заслужена  она  или  нет,  -  возразил  кавалер,
несколько озадаченный ее словами. - Я лично считаю, что я  не  имею  никаких
прав на  благодарность  этой  девушки.  Поведение  капитана  кирасиров  было
оскорблением, вызовом для всех, кто там был. И если вы уж хотите  знать  всю
правду, признаюсь вам, что, принимая этот вызов, поднял  перчатку  от  имени
всех.
   Марион  покосилась  на  маленькую  перчатку  на   шляпе   Голтспера.   Ей
показалось, что он как-то  особенно  подчеркнул  эти  иносказательные  слова
"поднял перчатку". Но как  только  она  подумала  об  этом,  она  сейчас  же
опустила глаза, словно боясь выдать свои мысли.
   И опять наступило молчание. Оба не знали, что сказать, и  ни  у  кого  не
поворачивался язык говорить о ничего не значащих вещах.
   Марион вспомнила, с чего начала разговор, и ей  очень  хотелось  спросить
Голтспера, что означали его слова, но  Голтспер,  словно  угадав  ее  мысли,
заговорил сам.
   - Да, - сказал он, - бывают случаи, когда человек  вовсе  не  заслуживает
благодарности, если он и поступил честно. Ну вот, например, если  кто-нибудь
найдет потерянную вещь и возвратит ее владельцу не сразу, а спустя некоторое
время и с большой неохотой...
   С этими словами Голтспер поднял руку к перчатке на своей шляпе.
   Марион не знала, радоваться ей или огорчаться. Она была так смущена,  что
промолчала.
   Голтспер продолжал, поясняя:
   - Ведь счастливец, который нашел, не имеет права на  найденную  вещь,  ее
нужно возвратить. Это простая честность и вряд ли заслуживает благодарности.
Вот я, например, поднял эту хорошенькую перчатку, и, хотя желал бы  оставить
ее себе как воспоминание об одной  из  счастливейших  минут  моей  жизни,  я
чувствую, что, по всем правилам порядочности и честности, должен вернуть  ее
настоящему владельцу, если только этот владелец, узнав, как я дорожу ей,  не
согласится оставить ее мне.
   Голтспер низко наклонился с седла и, затаив дыхание, ждал ответа.
   - Оставьте ее себе! - сказала Марион, робко улыбнувшись и даже не пытаясь
делать вид, что она не понимает. - Оставьте  ее  себе,  сэр,  если  вам  так
хочется! - И, испугавшись,  что  она  так  легко  сдалась,  немножко  наивно
добавила: - Мне она уже больше все равно не пригодится - я потеряла вторую.
   Услышав это, Генри Голтспер, только что обрадованный ее согласием,  снова
стал мучиться неизвестностью и сомнениями.
   "Значит, она не нужна ей, - думал он,  повторяя  ее  слова.  -  Если  она
только поэтому мне ее дарит, тогда она не имеет для меня никакой цены".
   Его охватило чувство горечи. Он был почти готов вернуть по принадлежности
этот сомнительный дар.
   - Может быть, - нерешительно сказал он, - я прогневил вас  тем,  что  так
долго держал ее без вашего разрешения, а еще больше тем,  что  носил  ее  на
своей шляпе? За первую вину я прошу прощения на том основании, что у меня не
было возможности ее вернуть. Что касается второй - боюсь,  что  у  меня  нет
оправданий. И я могу только умолять о прощении, потому что меня  побудила  к
этому безумная надежда  -  чувство,  которое  следует  считать  безнадежным,
потому что оно слишком самонадеянно.
   С  какой  радостью  слушала   Марион   это   горестное   признание!   Она
почувствовала в нем голос любви, она узнала его.
   - Как могу я сердиться на то, что вы держали мою перчатку и носили ее!  -
отвечала она, с трудом сдерживая свою радость и ласково улыбаясь  Голтсперу.
- Что касается первого, вы не могли поступить  иначе;  вторым  я  могу  быть
только польщена. То, что вы так дорожите женским сувениром,  сэр,  не  может
оскорбить женщину.
   Сувенир! Значит, это предназначалось для него!
   При этой невысказанной мысли лицо Голтспера снова засветилось надеждой.
   - Я больше не в силах мучиться сомнениями, - прошептал  он,  -  я  должен
объясниться с ней!.. Марион Уэд!
   Он произнес ее имя  таким  умоляющим  тоном,  что  она  подняла  на  него
удивленный взгляд. Но в этом взгляде не  было  ни  тени  неудовольствия,  ни
возмущения тем, что он осмелился назвать ее по имени.
   - Говорите, сэр! - ласково сказала она. - Вы хотите что-то сказать мне?
   - Я должен задать вам вопрос, только один вопрос! О, Марион Уэд, ответьте
на него откровенно! Вы обещаете?
   - Обещаю.
   - Вы сказали мне, что потеряли другую перчатку?
   Марион кивнула головой.
   - Так вот, ответьте мне, но только правду: а эту вы тоже потеряли? - И он
указал на перчатку на своей шляпе.
   - Что вы хотите сказать, сэр?
   - Ах, Марион Уэд, вы не хотите ответить! Скажите мне: вы потеряли ее,  вы
не заметили, как она упала, или вы уронили ее умышленно?
   Он мог бы прочесть ответ в ее глазах, но длинные густые ресницы скрыли от
него синие очи Марион.  Краска,  вспыхнувшая  на  ее  лице,  тоже  могла  бы
подсказать ему многое, если бы он был подогадливее. А ее смущенное  молчание
было красноречивее всяких слов.
   - Я был откровенен с вами, - настойчиво продолжал он,  -  и  теперь  я  в
вашей власти. Если вам нет дела до счастья  человека,  который  рад  был  бы
пожертвовать для вас жизнью, я умоляю вас,  не  скрывайте  от  меня  правду,
скажите мне: вы уронили вашу перчатку нечаянно или нарочно?
   Склонившись с седла, Генри Голтспер молча ждал ответа с  таким  чувством,
как если бы он ждал приговора.
   Ответ прозвучал, словно эхо, повторяющее последнее слово.
   - Нарочно! - прошептала Марион Уэд тихим и прерывающимся голосом, который
мгновенно рассеял все сомнения Голтспера.
   Пропасть, разделявшая их, созданная  светскими  условностями,  исчезла  -
одно слово Марион перекинуло через нее мост.
   Генри Голтспер соскочил с коня и сжал Марион в своих  объятиях,  губы  их
слились в страстном поцелуе, и  сердца  их  соединились  в  одном  радостном
биении, трепеща и замирая от блаженства.
   -  До  свиданья,  до  свиданья,  моя  любимая!  -  воскликнул  влюбленный
Голтспер, когда Марион наконец оторвалась от его  груди  и  выскользнула  из
удерживавших ее объятий.
   - Последняя любовь в моей жизни! - прошептал он, вскакивая в седло, почти
не коснувшись стремени.
   Вымуштрованный конь стоял не двигаясь, пока всадник не  уселся  в  седло.
Так же спокойно и не двигаясь он стоял все время, пока длилось это свидание.
Казалось, он гордился победой, одержанной его хозяином, так же как вчера  он
гордился его победой на поединке. Возможно, Хьюберт немало способствовал как
той, так и этой победе.
   Конь не двигался, пока не почувствовал  прикосновения  шпор,  но  даже  и
тогда, словно  разделяя  чувства  всадника,  не  проявил  никакой  прыти,  а
неохотно и медленным шагом двинулся с места.

Глава 28
РЕВНИВЫЙ ПОДСЛУШИВАТЕЛЬ

   Если ничей глаз не видел свидания Марион Уэд с Генри Голтспером,  нашелся
человек, который с гневом и болью  видел,  как  они  расставались.  Это  был
Ричард Скэрти.
   Встав из-за обеденного стола,  капитан  кирасиров  отправился  к  себе  и
посвятил часа два разным служебным делам, но, так как после этого ему нечего
было делать, он решил скоротать время в беседе с  дамами,  в  особенности  с
той, которая за один день зажгла в нем столь пламенные чувства.
   Он был влюблен в Марион, насколько такое чувство было  доступно  человеку
его склада. Если бы ему довелось прожить целый месяц в одном доме с ней,  он
не способен  был  бы  влюбиться  сильнее.  Невозмутимая  холодность  Марион,
спокойное равнодушие, с  каким  она  принимала  его  вкрадчивые  любезности,
которые он расточал с тонким искусством опытного соблазнителя, не только  не
охлаждали, а, наоборот, разжигали его пыл. Он так хорошо  владел  искусством
побеждать девическую скромность, что отнюдь не  отчаивался,  встречая  такой
отпор.
   - Она будет моя, я не сомневаюсь в этом, несмотря на все ее равнодушие  и
эти односложные "да" и "нет"! - говорил он Стаббсу, когда они возвращались к
себе. - Все это просто притворство перед посторонними! Клянусь  честью,  мне
это даже нравится! Терпеть не могу легких побед! Пусть  эта  будет  немножко
потрудней - это позволит мне  убить  скуку,  от  которой  можно  сдохнуть  в
деревне. Я сумею уговорить ее, как уговаривал многих других, как уговорил бы
само„ Лукрецию, если бы она жила в наше время!
   Его подчиненный  отвечал  на  это  хвастовство  с  обычной  выразительной
краткостью.
   -  Можно  не  сомневаться,  черт  возьми!  -  пробормотал  он  с   полной
убежденностью, ибо он всерьез считал Скэрти неотразимым, так как тот не  раз
становился ему поперек дороги.
   Скэрти  решил  не  терять  времени,  а  сразу  повести  приступ.  Страсть
побуждала его к немедленному действию; первым шагом к победе было свидание и
разговор с женщиной, которую он твердо решил сделать своей.
   Однако желать свидания с  дочерью  сэра  Мармадьюка  Уэда  было  одно,  а
добиться его - совсем другое. У капитана кирасиров не было никаких оснований
ни требовать, ни просить свидания. Всякая попытка с его стороны настоять  на
этом могла окончиться для него очень плохо, так как, если он именем короля и
мог заставить сэра Мармадьюка предоставить ему для него и его солдат  жилье,
стол и фураж,  все  же  король  не  решался  заходить  так  далеко  в  своем
самовластии, чтобы нарушить святость семейного очага  дворянина.  Достаточно
было и того, что монаршая милость нарушала неприкосновенность его жилища.
   Учитывая все эти обстоятельства, капитан Скэрти отлично понимал,  что  он
может добиться свидания только хитростью, то есть  подстроив  все  так,  как
если бы это вышло случайно.
   Чтобы привести в исполнение свою затею, капитан Скэрти вышел  прогуляться
перед заходом солнца и  стал  бродить  по  парку,  то  останавливаясь  около
цветочной клумбы, то разглядывая какую-нибудь статую, как если бы ботаника и
скульптура были в этот момент единственными интересовавшими его предметами.
   Но всякий, кто наблюдал бы за выражением его лица, не обнаружил бы в  нем
ни интереса к  искусству,  ни  восхищения  природой.  Глаза  его,  когда  он
останавливался полюбоваться статуей или  цветами,  украдкой  устремлялись  к
дому, и взгляд его бегло скользил от окна к окну.
   Чтобы не повредить  своей  репутации  хорошо  воспитанного  человека,  он
держался на некотором расстоянии от дома, по ту сторону цветника, и  так  он
прогуливался вдоль всего фасада, а потом, обогнув дом, пошел вдоль  западной
стены.
   Здесь он повел свою разведку с еще большей тщательностью, так как хотя он
и не знал точно, в какой части дома помещаются дамы, у него  были  некоторые
основания  предполагать,  что  их  комнаты  находятся  в   западном   крыле.
Живописный вид, открывавшийся из окон, тщательно ухоженные цветочные  клумбы
и зеленый газон - все свидетельствовало о том, что  именно  здесь  и  должна
находиться женская половина.
   Скэрти окидывал внимательным взглядом одно окно за другим, тщетно пытаясь
заглянуть в комнаты, но, потратив по  меньшей  мере  четверть  часа  на  это
усердное разглядывание, он не обнаружил ничего, что  могло  бы  вознаградить
его за старания, - ни одного живого лица.
   В нижнем этаже ему удалось  увидеть  мельком  какую-то  фигуру  в  темной
одежде. Приглядевшись повнимательнее, он разобрал, что  это  сэр  Мармадьюк,
который расхаживал взад и вперед у себя в библиотеке.
   - По-видимому, никого  из  женщин  нет  дома!  -  с  досадой  пробормотал
капитан. - А может быть, они гуляют в парке? Да, в самом деле,  вечер  такой
прекрасный, чудесный закат... Неудивительно, если они пошли полюбоваться им.
Ах, если бы я мог только встретить ее в парке! Ведь это как раз то, что  мне
нужно. Попробую пройтись - может, и впрямь встречу ее. Вполне возможно!
   С этими словами он отошел от статуи, которую так  долго  рассматривал,  и
ступил на мостик, чтобы перейти через ров.
   Но не успел он отворить калитку, как вся кровь бросилась ему в лицо, и он
как вкопанный остановился на месте.
   С моста открывалась аллея, ведущая к западной ограде парка. В конце  этой
аллеи, у  самых  ворот,  стояла  оседланная  верховая  лошадь,  на  которую,
казалось, вот-вот вскочит всадник.
   Лошадь была не на привязи, никто не смотрел за ней, и  поблизости  никого
не было видно.
   Как ни странно было видеть лошадь без хозяина в парке сэра Уэда, вряд  ли
это произвело бы такое сильное впечатление на капитана кирасиров, если бы по
длинной, изогнутой шее и гладкой спине, блестевшей, как атлас,  и  отчетливо
выступавшей даже в  сумерках,  Скэрти  не  узнал  коня,  который  так  рьяно
способствовал его унижению.
   - Конь Голтспера, клянусь Небом! - вырвалось у него. - Наверно, он и  сам
здесь, где-нибудь за деревьями. Но что он здесь делает?  Пойду  посмотрю,  -
решил он после недолгого колебания.
   Открыв калитку, Скэрти быстро зашагал к тому месту, где стояла лошадь.
   Но он пошел не прямо по тропинке, а  углубился  в  чащу  деревьев,  тесно
обступавших ее с обеих сторон. У него были свои причины скрываться.
   - Голтспер в парке сэра Мармадьюка Уэда! - бормотал он,  крадучись  между
деревьями осторожным шагом охотника, выслеживающего дичь. - Интересно, а где
же дочь сэра Мармадьюка?
   При этом ревнивом подозрении кровь закипела в его жилах, и  он  зашатался
на месте, потому что ноги отказывались ему служить.
   Муки его усилились, когда он, укрывшись в листве каштанов, растущих вдоль
аллеи, осторожно высунул голову и увидел, как из-за деревьев вышел человек и
подошел к коню; и в ту же минуту в листве мелькнуло что-то белое  -  женское
покрывало или платье.
   Мужчину он узнал: Генри Голтспер! Женщину он не успел разглядеть, но  это
не мог быть никто иной, кроме нее - Марион Уэд, владевшей его мыслями!
   Хотя  Скэрти  не  был  трусом  и  привык  к  любым  внезапным  и  опасным
столкновениям, на этот раз его охватило чувство нерешительности и страха. Он
мог бы, не помня себя от ярости и обиды, броситься на Голтспера  и  заколоть
его  без  всяких  угрызений  совести.  Но  он  не  хотел  действовать  столь
неосмотрительно. Вчерашний поединок, о котором ему усиленно напоминала  боль
в раненой руке, отбил у него всякую охоту связываться с Черным Всадником. Он
только не знал, как ему  поступить:  спрятаться  за  деревьями  и  позволить
Марион вернуться домой или подождать, пока она поравняется  с  ним  и  тогда
присоединиться к ней?
   Теперь у него уже больше  не  было  сомнений.  Женская  фигура  в  белом,
видневшаяся отчетливо на тропинке, была Марион Уэд. Ни  у  кого  другого  не
могло быть такой горделивой осанки, по которой ее нельзя было спутать  ни  с
кем, даже в сумерках.
   Только после того, как всадник вскочил в седло и медленно  поехал  прочь,
Скэрти вышел из состояния нерешительности.  Он  чувствовал,  что  сейчас  он
просто смешон, и потому лучше не  попадаться  ей  на  глаза.  Но  уязвленная
гордость причиняла ему невыносимые страд