ак чекист Столяров, попадалась не каждый день. Как этот
полицай будет рад рассчитаться с "гражданином следователем"! Да, новая
встреча с таким типом-верный конец.
   Дверь наконец отворилась, но Алексей не сразу смог заставить себя
открыть глаза. И все-таки сквозь прикрытые веки в дверном проеме Алексей
узнал Лещевского и понял, что, кажется, на этот раз спасен.
   Алексей не знал, что весь день больные испуганно переговаривались,
время от времени произнося страшное слово "тиф". Это слово как бы
построило вокруг Алексея незримый барьер. За последние сутки даже хромой
надзиратель не заглядывал в палату ј 3, откуда убрали тифозного. В
инфекционном отделении дежурила одна старая санитарка...
   Алексей почти не верил тому, что с ним происходит. Все было слишком
неожиданным и почти нереальным. То ли от легкого с морозцем воздуха и
сверкающих звезд над головой, то ли от необычности всего происходящего у
него на мгновение закружилась голова, фигуры выносящих его санитаров
расплылись и как бы отдалились. Голос Лещевского, разговаривавшего у
машины, видимо, с шофером, стал более приглушенным и отдаленным, и когда
Столяров пришел в себя, он уже лежал в темноте крытого кузова, пропахшего
бензином и карболкой. Присмотревшись, он различил смутно белевшие халаты
санитаров, очертания гроба рядом.
   Алексеи даже решил, что это ему померещилось, но в кузов взобрался
Лещевский.
   - Не волнуйтесь, Попов, - услышал Алексей приглушенный хрипловатый
голос. - На днях в изоляторе умер от тифа мужчина примерно вашего возраста.
   Нам удалось заменить документы. Сегодня мы хороним Алексея Попова, вы
будете жить под другой фамилией. Не волнуйтесь, вокруг русские - наши
друзья.
   Ваш план, как видите, вполне удался. Человек, под чьим именем вы будете
жить, нездешний. Вам нечего опасаться...


                               ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                              1. МАТЬ И ДОЧЬ

   Работа в больнице не нравилась Рите. Ее отталкивал вид окровавленных
бинтов, пугали стоны раненых.
   А когда из палат выносили мертвых, она отворачивалась. Но Рита любила
звучные латинские названия, с удовольствием носила белый халат, который ей
очень шел. Дома она рассказывала матери о Лещевском, о раненых, щеголяя
при этом медицинскими терминами.
   - Сегодня поступил раненый. Адам Григорьевич говорит, что у него
образовался инфильтрат.
   - Что, что? - переспрашивала Софья Львовна.
   - Инфильтрат, ну, это когда после укола... опухоль...
   Мало знавшим ее людям Рита говорила, что окончила медицинский техникум.
На самом деле это было не так. Она не кончала ни медицинского, ни
педагогического, никакого другого техникума или училища, а только посещала
краткосрочные курсы медицинских сестер.
   Рита еще училась в школе, когда от отца, уехавшего в командировку на
Дальний Восток, Софья Львовна получила телеграмму. Телеграма состояла
всего из четырех слов: "Больше не вернусь, прощай".
   Рита не могла понять, как отец мог бросить жену: ведь мама такая еще
молодая, красивая, образованная, свободно говорит по-французски и
по-немецки, так хорошо играет на рояле. И ее, Риту, свою хорошенькую,
умненькую дочку, он, видно, тоже не любил... С этим пятнадцатилетняя
девочка никак не могла примириться. Женился ли он на ком-нибудь другом или
покинул семью, опасаясь дворянского происхождения жены, как утверждали
соседи, так и осталось неизвестным. Потом Рита узнала, что отец получил
очень крупный пост, но денег брошенной семье почему-то не посылал. Гордая
Софья Львовна в суд на мужа не подавала.
   Но школьнице было ясно, что в семье случилось чтото непоправимое, и,
стыдясь того, что отец их оставил, девочка объясняла подругам:
   - Мой папа погиб. Он поехал в Арктическую экспедицию и не вернулся.
   Это была ее первая ложь. С годами рассказ о романтической смерти отца,
обрастая все новыми и новыми живописными подробностями, стал для Риты
реальным фактом, который, словно предохранительный футляр, оберегал ее
самолюбие от сочувствия и любопытства посторонних.
   Исчезновение отца пробило крупную брешь в бюджете семьи. Рита штопала
жизненные прорехи пестрыми нитками вымысла. И чем труднее становилось им с
матерью, тем больше требовалось этих нитей.
   Приближался выпускной вечер в школе. Заработков матери, перебивавшейся
случайными уроками, на жизнь не хватало, и некогда богатый гардероб Софьи
Львовны неотвратимо превращался в сахар, мыло и муку.
   Рите, привыкшей к дорогим платьям, кружевным воротничкам, уже давно
пришлось проявлять чудеса изобретательности, чтобы переделать бывшую
мамину ночную сорочку в нарядную блузку. А теперь уже не осталось ничего,
что можно было бы перешить в платье для выпускного вечера.
   Тогда она призвала на помощь свою фантазию.
   - Понимаете, - рассказывала она в школе, - это настоящий японский шелк
с вышитыми золотыми звездами. Мама говорит, что к нему очень пойдет черная
лента р волосах.
   А на выпускном вечере она появилась в обыкновенной черной юбке и
пожелтевшей блузке - той самой, что была перешита из маминой сорочки.
   - Ужасно смешная история, - объясняла Рита пето
   другам. - В последнюю минуту мама решила разгладить складки на платье.
А тут как раз принесли телеграмму, и мама оставила утюг, а когда вернулась
- на самом видном месте красовалась дыра. Мама так плакала.
   По окончании школы Рита поехала в Минск, но в институт, куда она
пыталась поступить, ее не приняли.
   Потянулась скучная жизнь мелкой служащей - она работала
делопроизводителем в небольшой заготовительной конторе. Перед самой войной
окончила вечерние курсы медицинских сестер.
   Рита пошла работать в городскую больницу, когда туда уже начали
прибывать раненые с фронта. Да и сам фронт стремительно приближался к
городу. Одна мысль об эвакуации, о вагонах, кузовах грузовиков, чемоданах
приводила Софью Львовну в ужас. Родственников и знакомых на востоке у нее
не было. Бывший муж не подавал о себе вестей. И Софья Львовна решила: будь
что будет, она никуда не поедет из своего обжитого угла.
   Когда по бульвару мимо их окон пронеслись первые мотоциклисты в касках,
надвинутых на глаза, Софья Львовна обняла Риту, тяжело вздохнула и утешила:
   - Да, да, это ужасно, девочка. Но другого выхода у нас нет. Мы люди
незаметные. Как-нибудь проживем.
   И вот теперь Рита ругала себя: "Какая же я дура, что послушала маму.
Надо было уехать, все равно куда, но уехать".
   Рита боялась Венцеля, его настойчивых расспросов о раненых и не менее
настойчивого ухаживания. Как вести себя с ним, она не знала. Не ладилось у
нее и с Лещевским. Ее угнетали и замкнутость хирурга, и его короткие
насмешливые реплики.
   - Девочка, это не губная помада, это шприц!
   К тому же Рите казалось, что он догадывается о ее связи с начальником
полиции.
   Штурмбаннфюрер Венцель стал часто бывать в квартире Ивашевых. Опускался
в старое, продранное кресло и просил Софью Львовну что-нибудь сыграть.
   И Софья Львовна садилась за рояль. Венцель слушал молча, скрестив
всегда до блеска начищенные сапоги и подперев подбородок рукой. Его щеки
бледнели еще больше, веки вздрагивали. Казалось, в такие минуты он был
весь во власти звуков, вырывавшихся из-под длинных, проворных пальцев
Софьи Львовны.
   Софья Львовна, сидя за роялем, забывала и о присутствии немецкого
офицера, и о неотвратимо приближающейся старости, и о холоде в квартире, и
о том, что творилось за стенами дома. Но когда она краем глаза ловила
блеск лоснящихся сапог Веицеля, женщина возвращалась в реальный мир. Хотя
она убеждала себя, что не все немцы одинаковы и что слухи о расправах
преувеличены, Софья Львовна не могла в присутствии Венцеля отделаться от
ощущения душевной неуютности и страха. Правда, она старалась вспоминать о
том, как добр Венцель к ней, к Рите. И потом он, кажется, по-настоящему
ценит музыку. Но эти мысли не приносили ей облегчения, не снимали
постоянного беспокойства и тревоги.
   Она не могла понять, что влечет в ее квартиру этого человека. Вальсы
Шопена? Или все-таки ее дочь, с которой, как заметила она, Венцель охотно
и подолгу болтал. Может быть, оттого у нее и тревожно на ду1ые, что ей
страшно за дочь? Правда, Венцель был всегда вежлив,
снисходительно-дружелюбен и к Рите и ;к ней, Софье Львовне, и даже помог
ей, старшей Ивашевой, устроиться па работу секретарем-переводчицей в
городской управе. Софья Львовна знала, какую должность занимал Венцель. И
именно поэтому все то ужасное, что приходилось ей слышать о фашистах, она
связывала .с Венцелем. Ежедневно она перепечатывала сводки о сдаче хлеба
крестьянами, об угоне молодежи в Германию. Ежедневно доводилось слышать о
расстрелах и арестах. И если раньше все это проходило где-то мимо нее,
стороной, то теперь она словно оказалась в эпицентре гигантского
землетрясения.
   "Боже мой, какой ужас, какой ужас!" - думала она.
   'А Софье Львовне все чаще вечером приходилось оставаться одной. Теперь
Рита постоянно возвращалась домой после комендантского часа. Она бесшумно
выпивала на кухне чай и укладывалась спать. И только изредка Софья Львовна
слышала жалобы дочери:
   -Не могу, мама! Как это страшно! Грязь, кровь, стоны, немцы пристают на
каждом шагу.
   - Что делать, дочка? Что делать? По крайней мере паек! Бывает хуже. Вон
у Новиковых обеих дочерей отправили в Германию. Кому теперь хорошо?
   Однажды Рита вернулась особенно поздно. Пришла повеселевшая, румяная,
возбужденная, в состоянии какой-то отчаянной беззаботности.
   Софья Львовна хотела разогреть ей ужин или вскипятить чайник, но Рита
отрицательно покачала головой.
   - Не хочу!
   Софья Львовна пристально посмотрела на дочь.
   Большие черные глаза Риты блестели, подкрашенные губы вздрагивали.
   - Опять ужинала с Куртом? - спросила мать.
   Рита вызывающе кивнула.
   Софья Львовна промолчала и только укоризненно посмотрела на дочь.
   Рита бросилась в кресло и, откинув голову на спинку, нервно засмеялась.
   - Ты что? - тревожно спросила мать.
   - Ничего. Все хорошо. Ах, как весело было! Свет, музыка, танцы. Ты
знаешь, мама, я ведь после выпускного вечера ни разу не танцевала. Видела
бы ты, как меня без конца приглашали. У нашего столика собралась уйма
офицеров. Со всех сторон только и слышно было: "Курт, где нашел такую?
Будь другом, уступи на вечерок". Они ведь и не подозревали, что я знаю
немецкий. Так что говорили не стесняясь.
   - Ты бы поосторожней, - посоветовала мать с тревогой в голосе. - А то...
   - А! - Рита махнула рукой. - По крайней мере, мне сегодня было весело.
И потом я досыта поела. Знаешь, что подавали? Сосиски, настоящие сосиски!
   Софья Львовна села рядом с дочерью на подлокотник кресла и погладила ее
по густым темным волосам.
   Рита смотрела на нее снизу вверх. Софья Львовна вдруг уловила запах
спиртного. И сразу от дочери повеяло чем-то чужим и враждебным. Стараясь
придать голосу как можно больше мягкости, Софья Львовна сказала:
   - Понимаешь... как-то нехорошо это, - и, заметив, что Рита сделала
нетерпеливое движение рукой, настойчивей и торопливей продолжала:-Нет,
послушай...
   Все-таки они враги. Они убивают наших людей. И ты не имеешь права... Ты
не знаешь всего, что они делают.
   А мне приходится сталкиваться с этим каждый день.
   За городом каждый день расстрелы. И может быть, сегодня ты чокалась и
кокетничала с одним из тех, который, не дрогнув, стреляет в детей. Ведь
это ужасно!
   Рита вскочила с кресла и забегала по комнате.
   Остановившись перед матерью, яростно закричала:
   - Да, ужасно! А при чем здесь я? Скажи, я-то при чем?
   - Постой... - снова заговорила мать, но Рита закричала еще громче:
   - Я-то при чем, что они расстреливают? Разве я виновата, что они сюда
пришли? Мне надоело быть всегда голодной, надоело видеть раны, грязь,
кровь. Я хочу хоть немного забыть об этом. Меня еще никто в жизни, не
приглашал в ресторан, не дарил цветов. А я хочу этого, хочу... Я хочу
жить. Мне уже двадцать четыре. Не успеешь оглянуться - и старость... Это
ужасно!..
   Рита бросилась в кресло и, уронив голову на руки, зарыдала.
   Софья Львовна почувствовала острую жалость к дочери. Она кинулась к
Рите, гладила ее по вздрагивающим плечам, раздела, уложила в постель,
укутала одеялом, набросив поверх старое пальто.
   И только когда Рита успокоилась и заснула, Софья Львовна, поглядев еще
раз на мокрые ресницы дочери, пошла в свою комнату. На душе у не„" было
тяжело.
   "Пусть живет как знает, - решила она, - ведь дочь уже взрослый
человек... В конце концов, такое страшное время..."
   После этого разговора Рита. стала пропадать по ночам еще чаще,
возвращаться еще позднее и всегда приносила с собой едва уловимый запах
духов, вина и табачного дыма.
   Больше Софья Львовна ни о чем дочь не расспрашивала.
   Вьюжная февральская ночь навсегда запомнилась Софье Львовне. В квартире
было холодно. Укрывшись одеялом и двумя старыми пальто, Софья Львовна
пригрелась и задремала. Проснулась она будто от внезапного толчка. Сердце
болело, билось с перебоями. Приступ необъяснимой тоски заставил женщину
встать.
   Она чиркнула спичкой, будильник на стуле показывал половину четвертого.
Неужели она не слышала, как пришла Рита? Дрожа от озноба, Софья Львовна
открыла дверь в соседнюю комнату. Постель Риты была пуста. Так поздно она
еще не задерживалась.
   Не в силах больше заснуть, Софья Львовна напряженно прислушивалась. Она
ждала, что вот-вот послышатся шаги на лестничной площадке, в замочной
скважине звякнет ключ. Но кругом стояла пугающая до звона в ушах тишина.
   Так она пролежала до рассвета с открытыми глазами. Рита не вернулась и
утром.
   Рабочий день в городской управе начинался в девять. Софья Львовна
пришла на час раньше, когда в холодных коридорах трехэтажного здания еще
никого не было и все двери кабинетов были заперты. По дороге на службу она
забежала в больницу: девушка на работу не пришла.
   Софья Львовна звонила по всем телефонам знакомым ей служащим управы и
полиции. О Рите никто ничего не знал. Она упросила своего начальника
-бургомистра Ивана Ферапонтовича Базылева, - чтобы он навел справки, но и
в полиции и в гестапо бургомистру отвечали одно и то же - среди
арестованных Маргариты Ивашевой не значилось.
   Совсем потеряв голову, Софья Львовна побежала к Венцелю.
   Он уверил Софью ЛьвЪвну, что видел Риту только накануне, а вечером
заезжал за ней в госпиталь, но там ему сообщили, что Ивашева уже ушла.
Начальник полиции был, как всегда, очень любезен и обещал выяснить все в
ближайшее время.
   - Я вам очень сочувствую, и я приму все меры...
   Дни шли. О Рите ничего не было слышно.
   Софья Львовна не находила себе места. Особенно по вечерам. Большая
трехкомнатная квартира пугала ее тишиной. Софья Львовна не теряла надежды.
Ей казалось, что вот-вот дочь даст о себе знать.
   И вот один служащий полиции, который брал у Софьи Львовны уроки
немецкого языка, признался ей, что сам видел Риту в ту ночь, когда девушка
не вернулась домой. Она вместе с другими арестованными стояла в кузове
грузовика, который ехал за город.
   У Софьи Львовны потемнело в глазах.
   - Куда повезли? - вскрикнула она.
   - На Дронинский карьер. Ищите ее там.
   Софья Львовна на миг потеряла всякое ощущение реальности. "Это сон", -
мелькнуло в сознании.
   Но вполне реальный перед ней стоял страшный вестник беды. Как и каждый
житель города, она знала:
   Дронинский карьер - место массовых казней.


                             2. ПАМЯТНЫЙ ДЕНЬ

   После мнимых похорон Алексея отвезли в пригородный поселок Краснополье,
в трех километрах от города, и поместили у шестидесятилетней старушки
Пелагеи Ивановны. Муж ее давно умер, оба сына воевали в Красной Армии,
жила она совершенно одна и была несказанно рада, что в доме появился
мужчина - всетаки в хозяйстве подмога.
   Пока совсем не зажила оперированная нога, Алексей отсиживался дома, а
потом стал потихоньку выходить на улицу.
   Вскоре к Пелагее Ивановне наведался староста поселка Иван Архипыч
Барабаш, хромой толстоносый мужчина лет пятидесяти в старомодных очках.
   - Ну, как твой жилец? - осведомился он у старухи.
   Посмотрев документы Алексея и не найдя в них ничего подозрительного,
староста погрозил пальцем постояльцу.
   - Только смотри у меня, веди себя как положено.
   Не забывай: я за тебя в ответе. - И со вздохом, допивая предложенную
ему самогонку, добавил: - 0-ох, свалился ты на мою голову.
   И ушел не попрощавшись, тяжело опираясь на палку.
   - Ишь, сволочуга! - проворчала ему вслед Пелагея Ивановна. - До войны
тихоня был, счетоводом в совхозе работал. А как власть ему дали, злее
кобеля цепного стал!
   Алексей не знал, следит ли кто за ним, кроме старосты, но на всякий
случай решил пока не предприму
   нимать никаких шагов, могущих навлечь на него подозрение. Жить ему было
не на что, и он, немного знакомый с сапожным ремеслом, занялся подшивкой
валенок и починкой сапог, что окончательно расположило к нему Пелагею
Ивановну. Она уважала мастеровых людей.
   Староста пока не придирался, получая от заработков Алексея некоторые
"отчисления".
   Длинные вечера в Краснополье были для Алексея томительны. Беспокоила
мысль о жене. Наверное, каждый день звонит в управление и каждый день
слышит одно и то же: "Нет, пока ничего нового... Если узнаем, сообщим..."
А что, если действительно, как твердят немцы, Москва в руках врага и жена
с сыном бродят где-нибудь в толпе беженцев по России? Но такое
предположение Алексей тут же отбрасывал: "Нет, этого не может быть".
   Что гитлеровская армия споткнулась у Москвы, Алексей догадался, прежде
чем об этом стали говорить в городе. Среди соседей Алексея в поселке жила
семья Грызловых - беженцев из-под Полоцка. Со Степаном Грызловым Алексею
помогла сблизиться новая профессия сапожника. Детишкам Грызлова - а их
было трое - Алексей бесплатно чинил ботинки и валенки, после чего--его
растроганный отец пригласил сапожника зайти поужинать. Они разговорились.
Степан рассказывал о том, как шел он с женой и детьми по пыльным дорогам,
о непрерывных бомбежках... И, теребя Алексея за рукав, говорил:
   - Как-то оно обидно, понимаешь... Он ведь, гад, уже к самой Москве
припер... - И затем, размахивая беспалой рукой - пальцы оторвало ему на
паровой мельнице, - упрямо твердил: - Нет, брат, Россию ему все равно не
одолеть.
   Как-то Степан шепотом рассказал Алексею, что кое-что припрятал. Жена
Степана обозвала мужа пустомелей и просила подумать о детях. Но Грьгзлов
оборвал ее:
   - Да будет тебе. Не видишь, что ли, свой человек.
   Еще точно не зная, как отнестись к Степану, Алексей посоветовал ему
устроиться на железнодорожную станцию. Грызлова приняли смазчиком. И когда
Столяров осторожно стал расспрашивать его, какие грузы и в каком
направлении проходят через станцию, Степан сообщил, что в последние дни с
запада прибывают вагоны с теплым обмундированием.
   - Ты понимаешь, Степан, что это значит? - осторожно спросил Алексей
со'седа, желая выяснить окончательно настроение Степана.
   - А что тут понимать, - ответил тот. - И дураку ясно. Стало быть,
брешут они насчет конца войны.
   Видать, она только начинается, раз им валенки и шубы потребовались.
   - Верно, брат, - весело согласился Алексей. - Война только
начинается... - И после паузы добавил: - Ты говорил, у тебя, кажется,
что-то припрятано?
   - Кое-что имеется, - неопределенно ответил Степан и .повел Алексея в
сарай. Там Грызлов сдвинул в сторону кучу хвороста и приоткрыл
припорошенную землей крышку погреба.
   На дне его, завернутые в тряпки, лежали несколько винтовок, пистолетов
и десятка два толовых шашек.
   - Э-э, брат, да у тебя тут целое богатство, - пробормотал Алексей. - А
никто из соседей не видел?
   Степан отрицательно замотал головой.
   Несмотря на гибель товарищей, Алексей все-таки надеялся установить
связь с местными подпольщиками и начать разведывательную работу. Но
бездействие мучило его, и он не мог удержаться от соблазна устроить с
помощью