о сдержанно. Домой возвращался глухими переулками, избегая
случайных встреч со знакомыми. Но все-таки неизбежное произошло. В тот
вечер он спокойно закрыл парикмахерскую и направился к дому обычным путем
по малолюдной Сенной улице. Не успел Борис пройти и квартала, как около
него скрипнул тормозами крытый грузовик.
   - Крюков! - окликнули его.
   - Да, - еле слышно выдавил Борис. И, прежде чем он успел что-либо
понять и рассмотреть окруживших его людей в немецкой форме, Крюкова
швырнули в кузов машины.
   Когда четверть часа спустя его ввели в кабинет главного следователя, он
увидел за столом сухопарого немолодого немца в черном мундире.
   Крюков не знал точно, кто этот насмешливо улыбающийся офицер с белесыми
волосами и узким переносьем. Он лишь догадывался: перед ним важный
начальник.
   - Ваша профессия? - через переводчика спросил Штроп.
   - Парикмахер, - еле слышно ответил Крюков.
   - А другая?
   - Другая?
   - Да, та, ради которой вас оставило в городе ваше партийное начальство?
   "Неужели он все знает? - пронеслось в голове у Крюкова. - Но откуда?"
   - Меня никто не оставлял... Я сам...
   - Это правда? - Штроп впился взглядом в бледное лицо Крюкова.
   - Да, абсолютная правда. Честное слово, - произнес Борис, как
показалось ему, вполне искренне.
   Офицер нажал кнопку звонка и сделал какой-то знак вошедшему адъютанту.
Кто еще вошел в кабинет, Крюков не видел, поскольку сидел спиной к двери,
а оглянуться не решался. Вдруг сильный удар в ухо свалил его вместе со
стулом. Потом его били чем-то гибким и твердым. Он закрывал голову руками
до тех пор, пока не потерял сознание.
   Когда Крюков пришел в себя, лицо его, рубашка были мокрыми. Струйки
холодной воды стекали за спину.
   Бориса начал трясти озноб. Чьи-то руки подхватили его и снова усадили
на стул. Он увидел слева от себя кусок шланга, который стискивала огромная
волосатая рука с пудовым кулаком. При виде этой руки и сапог громадного
размера Борис начал лязгать зубами.
   - Вот что, Крюков, - словно откуда-то издалека донесся до него голос
переводчика, - мы знаем о вас все. Слышите? Все1
   Это было не совсем так. Штроп не знал о Крюкове ничего, кроме того, что
он коммунист. Отдавая приказ об аресте, Штроп не очень-то надеялся на
успех допроса. Но едва главный следователь увидел, как перепуган
арестованный, сразу понял, что перед ним "нестойкий человеческий
материал", И вызвал своего сотрудника по кличке Клещ - громадного эсэсовца
с огромными кулачищами, один вид которого действовал на подследственных
устрашающе. Штроп считал себя недурным психологом.
   Крюков молчал, по-прежнему лязгая зубами.
   - Ну? Будете говорить?
   Крюков молчал. Штроп усмехнулся.
   - Понятно. Хотите разыграть из себя жертву? Зря, зря стараетесь,
Крюков. Никому не нужна ваша жертва. Вас ждет виселица, Крюков... Если вы,
конечно, будете упорствовать. Подумайте хорошенько, у вас есть еще время
спасти свою жизнь. Для этого вам нужно только честно во всем признаться.
   "Как поступить? - лихорадочно думал Крюков. - Надо было в горкоме сразу
настойчиво отказаться.
   Ведь я не гожусь в подпольщики".
   - Итак, я жду, - резко проговорил Штроп и, видя, что Крюков молчит,
снова дал знак Клещу.
   Борис вскочил со стула.
   - Нет, нет, не надо!- закричал он, закрывая лицо.
   - Это почему же? - с издевкой полюбопытствовал Штроп. - Может, вы
образумились?..
   "Все это бесполезно, - проносилось в голове у Крюкова, - все
бессмысленно. Они же все знают, а сила за ними". - И вслух произнес:
   - Да, да... Я скажу. Я все скажу, как есть.
   - Очень хорошо. - Штроп удовлетворенно откинулся на спинку стула. - Так
с какой целью вас оставили в городе?
   - Ко мне должен прийти кто-то из подполья.
   Кто - не знаю. Подпольщики готовят склад продовольствия и оружия.
   - Склад оружия? И вы знаете, где этот склад?
   - Еще нет. Этот человек мне и скажет.
   Штроп переглянулся с Клещом.
   - Кого вы' знаете еще из оставленных в городе?
   - Никого. Я никого не знаю...
   - Лжете, Крюков! Вы должны назвать...
   - Я не...
   Штроп сделал знак Клещу.
   Избитого Крюкова отнесли в камеру.
   Крюков лгал. Он знал имена трех подпольщиков, которые готовили склад в
лесу. Их он встречал в городе еще до оккупации, как только поступил на
работу в парикмахерскую. Он знал даже адрес одного из них - завхоза
горисполкома. Однако при немцах Крюков не встречал никого из них и с
ужасом ждал, что кто-нибудь из них наведается к нему и поручит ему
какое-нибудь дело. На первом допросе Борис не решился назвать знакомые
имена, понимая, что если он проговорится, то подпольщиков ждет смерть.
   На втором допросе после очередного избиения Крюков был сломлен.
   После того как он назвал завхоза и подробно описал внешность остальных,
его отпустили. Но предварительно Штроп взял с него расписку, что он, Борис
Крюков, тысяча девятьсот пятнадцатого года рождения, бывший член
большевистской партии, обязуется сотрудничать со службой СД.
   В доме напротив парикмахерской немцами был установлен пункт наблюдения.
В случае если кто-нибудь из подпольщиков явится к Крюкову, он обязан был
подать условный сигнал: передвинуть горшок с цветами с правой стороны
подоконника на левую.


                       11. "НЕ ЗАБУДУ МАТЬ РОДНУЮ!"

   Полицейские под командой эсэсовца пришли в палату на следующее утро.
Суженные, рыскающие глаза.
   На руках - повязки. Вошедшие на мгновение задержались у дверей, затем
решительно направились к койке, около которой разыгрались события накануне
вечером.
   По палате пронесся тревожный шорох. Все следили за каждым движением
фашистов. И только тот, за которым пришли, оставался по-прежнему
безучастным, его черные, сухо блестевшие глаза невидяще смотрели в потолок.
   Стиснув зубы, Алексей наблюдал, как гитлеровец с жирными складками на
затылке принялся шарить под подушкой раненого. Откуда-то из самых дальних
закоулков памяти у Алексея поднималась уверенность, что где-то он уже
видел эти жирные складки на затылке, широкий, приплюснутый, как у боксера,
нос, щеки.
   Поймав на себе взгляд, полицейский с черной повязкой обернулся к
Алексею и близоруко прищурился.
   Они встретились глазами, и чекист понял в эту минуту, что встречал
этого человека. Больше того, он почувствовал, что вошедший тоже вспомнил
его лицо.
   А может быть, не только лицо? Алексей ощутил на лбу холодные капельки
пота. Меньше всего он ждал, что здесь, в этой душной, темной комнате,
появится кто-то из прошлого. Интуиция подсказывала: они сталкивались
где-то не как друзья. Но где? Когда?
   Чекист знал это ощущение, когда нужно обязательно вспомнить и одна
какая-то незначительная деталь восстановит все по порядку. Пока деталь
ускользала, расплывалась. Но как было нужно ее поймать! От того, как
быстро он вспомнит, что это за человек, зависели его судьба, жизнь, успех
дела.
   Не глядя туда, где стояли сейчас двое, Столяров чувствовал, что жирный
полицай не сводит с него глаз.
   В Москве как будто предусмотрели все варианты и возможные
неожиданности. Но сегодняшней встречи не мог предвидеть даже Фатеев.
   От нервного напряжения, от досады на собственную забывчивость, а скорее
от слабости и голода у Алексея подступила к горлу тошнота. Он закрыл
глаза, и тогда все вокруг вдруг закачалось, кровать поплыла под ним.
   Преодолев минутную слабость, он разлепил веки.
   Взгляд его остановился на окне. На водосточной трубе сидел воробей и
крутил маленькой темно-коричневой головкой...
   Когда он снова посмотрел на постель соседа, предметы вокруг встали на
свои места. Кровать больше не качалась.
   Полицейские положили раненого на носилки. Рука бессильно повисла,
коснувшись пола желтоватыми негнущимися пальцами. Глаза были по-прежнему
безучастны. А когда раненый смежил ресницы, лицо его утратило последние
признаки жизни. Собственно, эти мерзавцы с повязками зря старались.
Напрасно ждут гестаповский офицер, переводчик и стенографистка.
   В кабинете следователя умирающий уже не сможет сказать ни слова.
   В дверях полицейский с жирными складками на шее резко обернулся и в
упор посмотрел на Столярова. В ту же минуту Алексей увидел татуировку на
толстой волосатой кисти полицая: "Не забуду мать родную!" На некотором
расстоянии от последней буквы красовался жирный восклицательный знак.
   Ну конечно. Этот восклицательный знак, эту надпись и жирные складки на
затылке Алексей видел в 1935 году на допросе убийц главного инженера
артемовской шахты. Парень тогда сквозь зубы отвечал:
   - Не помню, забыл.
   - Ну а мать родную ты тоже забыл? - спросил тогда Столяров, кивнув на
татуировку.
   - Матери моей вы не касайтесь.
   И впервые за последние дни Столяров с ужасающей ясностью понял:
оставаться в госпитале больше нельзя.
   Бежать, бежать... Как можно скорее. Только один человек в городе мог
ему помочь. Шерстнев! Тот, к которому дал ему явку Фатеев. Шерстнев...
Могила прасола Москалева. Букетик цветов. Только в крайнем случае можно
было прибегнуть к этому сигналу. Но кто положит букет на могилу.
Лещевский? Аня? Ну что ж, другого выхода нет.
   Алексей оглядел притихшую палату. Сержант сворачивал самокрутку.
   - Денек-то, кажется, разгуливается, - сказал он.
   После утреннего обхода врачей Алексей дождался Лещевского в коридоре.
Странная просьба Попова - положить цветы на могилу давно умершего богача
Москалева - удивила хирурга. Лещевский хорошо помнил пышный и безвкусный
беломраморный памятник в центре городского кладбища, однако никак не мог
уловить связь между богатым купцом и простым шофером.
   Но когда Алексей увидел замешательство Лещевского и стал снова
упрашивать хирурга поехать на кладбище, Лещевский понял, что за этим
скрывается нечто более важное, чем выражение запоздалых родственных
чувств. И почему-то неожиданно для себя он согласился сегодня же купить
цветы и отвезти на кладбище. Алексей был уверен, что врач не обманет его.


                            12. ЦВЕТЫ НА МОГИЛЕ

   Полупустой дребезжащий трамваи довез Адама Григорьевича до городской
заставы.
   В центре сновали крытые грузовики, шоколадные "опели", а иногда
откуда-нибудь из-за угла солидно выкатывался черный приземистый "хорх" в
сопровождении двух-трех мотоциклистов.
   Здесь же, на окраине, среди длинных кирпичных заборов, мрачно молчавших
заводских корпусов и волнистой булыжной мостовой, было совсем тихо.
   Кладбище находилось сразу же за этими корпусами. Когда-то оно лежало
совсем на отшибе, но разросшийся город прижался к его ограде из
металлических прутьев почти вплотную, так что Лещевский по узкой пустынной
улице дошел прямо до кладбищенских ворот.
   Было, наверное, часов около двенадцати дня. На пожухлой, поникшей траве
блестела паутина. Солнце дремотно застыло над верхушками деревьев, и
дремотность эта, казалось, передавалась деревьям и самому воздуху,
пропитанному запахом лесной сырости и прелых листьев.
   У ворот кладбища стояла подвода. Лошадь, привязанная к столбу ограды,
лениво отбивалась хвостом от мух. Между деревьев виднелось несколько
человеческих фигур. Лещевский не любил похорон, но эти почему-то привлекли
его внимание.
   У открытой могилы стояла горстка стариков и старух. Двое пожилых мужчин
в замусоленных куртках, с красными от натуги лицами, кряхтя, подняли на
веревках кое-как обструганный гр&б. Ни венков, ни слез, ни взволнованных
слов, ни единой детали из привычного похоронного обряда, которые всегда
казались Лещевскому и тягостными и ненужными. Эти грязные доски, и
бесстрастные морщинистые лица женщин, и торопливая деловитость мужчин -
все это было настолько буднично, что даже Лещевский оскорбился за
человека, которого опускали сейчас в землю.
   Так просто! Впрочем, теперь все стало проще и страшней...
   А когда-то была другая жизнь.
   Когда-то к его дому подъезжала машина из больницы, шарила своими фарами
по стене дома, отыскивая его окно. Лещевский сбегал по ступенькам
лестницы, стараясь не шуметь. Почему-то в эти ночные минуты он испытывал
удивительную нежность к безмятежно спящим людям, не подозревающим, что у
кого-то стряслась беда. Он ощущал себя особенно необходимым во время этих
ночных вызовов...
   За последние годы произошло много событий, все спутавших и перемешавших
в его жизни, и теперь, вспоминая эти события, он пытался разобраться,
которое из них было главным, положившим начало другим. И всякий раз
приходил к выводу, что главным надо считать то, что случилось незадолго до
начала войны.
   Это была обычная операция. Одна из тех, что в больнице называют
плановой. Ему предстояло оперировать больную Морозову,
двадцативосьмилетнюю женщину, поступившую пять дней назад с язвой желудка.
   В девять утра он зашел в палату навестить свою пациентку. Он задал
несколько обычных, принятых в таких случаях вопросов. Да, спала она
хорошо, температура нормальная, настроение тоже.
   - Ну и отлично, - сказал он, - значит, все в порядке.
   В девять пятнадцать, как обычно, началась пятиминутка, потом обход,
осмотр тяжелобольных в послеоперационной палате - словом, начались все те
заботы и хлопоты, которыми был заполнен каждый его день, день заведующего
хирургическим отделением больницы.
   Без четверти двенадцать Лещевского вызвали в приемный покой, где его
дожидался муж Морозовой - больной, с которой он разговаривал сегодня утром.
   От этого узкоплечего парня в вылинявшем коверкотовом пиджаке и в кепке
с длинным козырьком (он поспешно сдернул ее при виде приближавшегося
хирурга) попахивало водкой.
   - Извините, доктор, - начал он разговор, - выпил по дороге. Сами
понимаете мое положение...
   А потом Лещевскнй поднимался на второй этаж в большую операционную. Это
были торжественные минуты, и сколько бы раз они ни повторялись, они не
становились для него обыденными. Он любил их, эти минуты, и испытывал
такое волнение, как будто переступал порог операционной в первый раз. С
годами приходил опыт, руки обретали уверенность, движения - точность, но
волнение оставалось всегда, незаметное даже для очень близких людей. Со
стороны казалось: по коридору идет спокойный, уверенный в себе человек, при
появлении которого в больнице наступала тишина, напряженная и уважительная.
Даже горластые санитарки, которые до этого истошными голосами считали
простыни и полотенца, и те умолкали.
   Когда Адам Григорьевич был студентом и ему впервые пришлось
присутствовать на операции профессора - знаменитого хирурга, он был
потрясен и навсегда зачарован обстановкой, царившей в операционной. И
больше всего появлением профессора. Профессор шагнул в дверь, как актер на
сцену. Он вытянул вперед руки с красивыми длинными пальцами, и сестра
бережно натянула на эти руки перчатки. Перестал существовать тот хорошо
знакомый студентам человек со смешной привычкой поминутно нюхать табак, и
появился другой - блестящий, собранный, элегантный, несмотря на свои
шестьдесят пять лет, - человек, воле и искусству которого было подчинено
сейчас все...
   Лещевский и не подозревал, что эта заурядная операция перевернет всю
его жизнь...
   На вторые сутки у Морозовой резко подскочила температура.
   Лещевский не выходил из больницы сорок восемь часов. Все, что можно
было сделать, он сделал. Но состояние больной ухудшалось с каждым часом.
На консилиуме все пришли к общему мнению - перитонит, нужна повторная
операция.
   Морозова умерла у него под ножом...
   Ее доставили не в карете "Скорой помощи" и не на носилках. Больная
пришла в больницу сама с чемоданчиком, в котором были аккуратно уложены
вещи.
   И должна была уйти сама. Если бы не эта нелепая случайность.
   Лещевский сидел на патологоанатомической конференции, уровнив голову на
руки. Как сквозь толстое стекло, приглушенные, плохо различимые,
доносились до него слова: "Несовместимо со званием...",
"Безответственность...", "Пятно на весь коллектив", "Пусть следователь
разберется..."
   Дело передали в прокуратуру. Теперь, когда Лещевский появлялся в
больнице, вокруг него наступала тишина. Но это была уже другая тишина, не
прежняя, уважительная, а холодная и настороженная. Лещевский слышал за
спиной перешептывания, ловил на себе сочувственные взгляды друзей и
насмешливые - недругов. Постепенно он стал замечать, что теряет
уверенность в себе, ту самую уверенность, которая так помогала ему за
операционным столом.
   Судебное заседание по обвинению хирурга Лещевского в служебной
халатности было назначено на двадцать девятое июня. Но заседание так и не
состоялось.
   Началась война. В сутолоке о Лещевском все забыли:
   и органы юстиции, и органы здравоохранения, хотя он напомнил о себе
заявлением, в котором просил послать его рядовым врачом куда-нибудь в
передовую часть.
   И пока хирург ждал решения своей участи, в город, грохоча, ворвались
немецкие танки...
   Он соскучился по запаху хлороформа и операционному столу. Ему хотелось
работать. Иначе можно было сойти с ума.
   Но думать пришлось не только об операциях.
   Вчера полицейские утащили умиравшего комиссара из третьей палаты, как
мешок с картошкой. Лещевский почти застонал от душевной боли. Когда-то он
сутками не отходил от таких вот тяжелобольных, страшась от мысли, что
погаснет слабый огонек жизни.
   И вот теперь на его глазах этот огонек насильно гасили.
   Сейчас, блуждая между потрескавшимися памятниками и машинально читая
каждую надпись, Лещевский думал об Алексее Попове.
   Могилу Лещевский нашел в самом конце аллеи.
   И рядом с роскошным мраморным надгробием-коленопреклоненным ангелом в
нише из черного мрамора на куске вертикально поставленного темно-серого
гранита - поблескивали золоченые буквы:
   "Здесь покоится Иван Васильевич Москалев. Родился в 1866 году, умер в
1916 году, января 19 числа. Господи, прими дух его с миром".
   Лещевский оглянулся, на дорожке никого не было.
   Он положил к основанию памятника букетик цветов.
   Возвращаясь, он снова ломал голову: какая же всетаки связь между этим
шофером из Москвы, как он называет себя, и купцом Москалевым? Прасол лежит
себе и не подозревает, что в то время, когда другие могилы запущены,
заросли, обвалились, к его памятнику кладут свежие цветы. Нет, что-то
здесь не так!
   Какая-то тайна, черт побери. И все-таки врач не жалел, что позволил
себя уговорить. Он шел, ступая по листьям, густо усыпавшим давно не
метенную дорожку кладбища, шагал не торопясь, погруженный в свои мысли.
   ...У больницы стоял черный "вандерер". Едва хирург поравнялся с
автомобилем, оттуда вышли два немецких офицера.
   - Вы доктор Лещевский?
   Он кивнул головой.
   - Садитесь, - приказал один из офицеров. И, заметив, что врач
колеблется, раздраженно бросил: - Да поживей, черт побери!


                             13. НЕИЗВЕСТНОСТЬ

   Лещевский обещал вернуться в больницу сразу же после поездки на
кладбище, но вот окна уже задергивали мутно-серой завесой сумерки, а
хирурга все не было. Алексей то и дело посматривал на дверь, прислушивался
к -звукам в коридоре, не раздадутся ли хорошо знакомые тяжелые шаги.
   Решившись обратиться к Лещевскому с просьбой, Алексей почти не
сомневался, что она покажется Адаму Григорьевичу дикой и скорее всего он
просто отмахнется или в недоумении пожмет плечами. Но, выслушав Алексея,
врач не выразил ни особого удивления, ни крайнего любопытства.
Поколебавшись немного, он в конце концов молча кивнул гловой, как будто
речь шла о самом обычном, пустяковом поручении.
   Но сейчас на душе у Алексея было неспокойно. Почему нет Лещевского? Что
с ним могло случиться?
   Не захотел впутываться в малопонятную историю? Пообещал, лишь бы
отвязаться? Не похоже на него. Задержали? За что? Ведь смысла условного
сигнала не' знал никто, кроме Столярова, Фатеева и Шерстнева.
   Расшифровать его - могли только они. Только трое людей знали, что цветы
- это просьба о встрече, о помощи, сигнал бедствия. И только они знали,
что кладбищенский сторож, коренастый цыгановатый мужчина с окладистой
бородой на са