й думал о покрышке. Достал ли ланцетом до камеры? А вдруг она
осталась цела?
   Вот кончилась улица, и машина выскочила в поле. Впереди чернели забор и
низкие крыши артсклада.
   Вокруг муравьями суетились темные фигурки людей.
   Было без семнадцати минут двенадцать... Вдруг машина сбавила ход.
   - Что случилось? - спросил Лещевский.
   - Баллон сел, - равнодушно ответил шофер.
   До слуха Лещевского донеслось злое гусиное шипенье.
   Шофер чертыхнулся и остановил автомобиль.
   Пока он неторопливо ходил вокруг "опеля", что-то бормоча и вздыхая,
затем доставал из-под сиденья домкрат и ползал под машиной, Лещевский
сидел не шевелясь, вглядываясь в темную полосу колючего забора.
   Время тянулось мучительно медленно. Лещевский то и дело посматривал на
часы. Нервы его напряглись до предела, по лицу струился пот...
   "Только бы шофер не успел заменить баллон..."
   Но вот шофер полез в машину, вытирая на ходу руки о грязное тряпье. Сел
за руль, включил зажигание...
   Мягко заурчал мотор. Однако двинуться с места они не успели.
   Прежде чем Лещевский услышал звук взрыва, он увидел, как над забором
косо брызнула струя сизого дыма. В следующее мгновение склад обволокло
черное огромное облако... Страшный, оглушающий грохот, казалось, придавил
их к конвульсивно вздрагивающей земле.
   В наступившей вдруг темноте Лещевский рассмотрел безумно выкаченные
глаза шофера, его рот, распяленный в крике. Шофер зачем-то пытался открыть
дверцу, Но Лещепскнй схватил его за рукав ватника.
   Трясущаяся рука шофера лежала на баранке руля.
   Взрыв на Мотовилихе вызвал переполох в гестапо и среди сотрудников
абвера. Это была первая крупная диверсия в городе. Взрыв произошел днем,
на глазах у всех. Партизаны действовали откровенно и дерзко.
   Провели за нос и охрану и полицию... Горожане перешептывались.
Некоторые уверяли, что склад разбомбила группа советских бомбардировщиков,
и нашлись даже очевидцы, своими глазами видевшие якобы самолеты с красными
звездочками на крыльях. Другие рассказывали, что какой-то смельчак бросил
на территорию склада связку гранат... Этого смельчака поймали, но будто бы
он ни в чем не сознался...
   Расследовать причины диверсии из Минска прибыл ответственный чиновник
абвера фон Никиш, седой, респектабельный человек лет пятидесяти.
   Собрав эсэсовцев, он заявил:
   - Должен, господа, со всей откровенностью сказать, что последняя
диверсия русских в чрезвычайно невыгодном свете показывает вашу работу. В
Берлине вами недовольны. И согласитесь, господа, что на это есть
основания. Совсем недавно в результате взрыва на железной дороге погибла
группа штабных офицеров корпуса.
   И вот теперь еще один совершенно возмутительный инцидент. Создается
впечатление, что некоторые наши сотрудники не справляются со своими
обязанностями.
   Фон Никиш создал комиссию для расследования причин взрыва на Мотовилихе.
   Со словом "расследование" у Венцеля были связаны весьма неприятные
воспоминания. После того как полетел под откос поезд с группой штабных
офицеров и двумя батальонами пехоты, в город приехал представитель СД,
которого интересовал вопрос: откуда просочилась информация о
передислокации дивизии к партизанам?
   Он назначил проверку, а Венцель изрядно перенервничал.
   Тогда, зимой, дня за три до диверсии на железной дороге, он встретился
с Ритой у себя на квартире. До этого всю педелю Венцель был очень занят.
Его откомандировали на железнодорожную станцию Свольна в помощь
абзеровцам, которые принимали меры, чтобы обеспечить тайну переброски
нескольких дивизий в направлении Воронежа.
   Когда Рита пришла, Венцель был уже пьян. Ои попытался обнять Риту, она
мягко отстранилась.
   - Ты изменился ко мне, Курт, - сказала с упреком девушка. - Исчез на
целую неделю...
   Венцель заверил Риту, что, если б не служба, он проводил бы с ней
каждый вечер.
   - Вот подожди, - бормотал он, - через два дня пройдут эти чертовы
дивизии через Свольну, и я - к твоим услугам.
   Курт забыл об этом разговоре, но вдруг вспомнил о нем, когда состав со
штабом подорвался на мине и началось расследование.
   Представитель СД искал щель, через которую утекли секретные сведения. И
тогда-то Венцеля охватила паника.
   Арестовать и допросить Риту? Так или иначе комиссия дознается, что он
проболтался, все выплывет наружу. И тогда прощай карьера! Загремит Венцель
вниз по ступенькам, ломая ребра. Чего доброго, лишат звания и отправят на
фронт в штрафной батальон. Нет, он, Венцель, не намерен слетать из-за
какой-то русской девицы с высокого поста, на который он взбирался сам, без
помощи влиятельных друзей и родственников.
   Больше всего Веицель боялся, что Риту станут допрашивать. Ведь Венцеля
не раз видели с девушкой в офицерском ресторане. Может быть, предупредить
ее, чтобы она не проболталась о том ночном разговоре?
   Бесполезно, он слишком хорошо знал, как умеют допрашивать в гестапо!
   Рита и в самом деле ему нравилась: у нее были такие великолепные глаза.
А фигура! Когда он появлялся с ней в офицерском ресторане, все
поворачивали головы в их сторону.
   ...Целый день Венцель не находил себе места. Он все время ловил на себе
подозревающие взгляды сослуживцев, каждый пустяковый вопрос казался ему
провокационным. А когда кто-то из обычных его собутыльников сказал
какой-то комплимент в адрес подружки Венцеля, гестаповец совершенно
потерялся от страха. К вечеру позвонил, вызвал к себе сотрудника. Тот
записал домашний адрес Риты и место работы. Младшую Ивашеву схватили в тот
же вечер у ворот госпиталя и, даже не приводя в тюрьму, втолкнули в
машину, в которой находилась группа евреев. Всех расстреляли в ту же ночь
на Дороиинском карьере...
   Теперь Венцелю нечего было бояться опасных показаний Риты. Тайна была
похоронена вместе с участницей опасного разговора.
   При взрыве на Мотовилихе погиб почти весь взвод гитлеровских солдат,
обслуживающих склад, а также полицейская охрана.
   Случайно уцелели лишь несколько солдат и начальник подсобной
полицейской команды Альберт Обухович. Последнего еще утром вызвали в
комендатуру, и это спасло ему жизнь.
   Взбешенный Штроп приказал за недосмотр при охране важного объекта
отдать Обуховича под суд. Но так как он был русским, обвинение в
небрежности могло превратиться в более серьезное - с русскими
перебежчиками обычно не церемонились - и Обухович мог ждать казни.
   Но когда, выполнив свою миссию, улетел в Минск оберет фон Никиш и
кресло Штропа обрело прежнюю устойчивость, а сам он немного пришел в себя,
намерения тайной полиции относительно проштрафившегося полицейского
изменились.
   Ему вдруг пришло в голову, что Альберт Обухович может стать ценнейшим и
старательнейшим сотрудником гестапо. Обухович сидел в тюрьме за уголовное
преступление, вышел оттуда перед самой войной и в городе появился совсем
недавно. Он не был местным жителем, а слежка подтвердила, что его почти
никто и в лицо не знал. Это важное обстоятельство помогло замыслам Штропа.
   Теперь оставалось только припугнуть Обуховича.
   В один из ярких весенних дней была разыграна мелодраматическая сцена,
будто взятая из авантюрного романа. Обуховича вывели из камеры во двор
тюрьмы, где с перекладины виселицы, покачиваясь, свисала петля. Вокруг,
поблескивая бляхами на ремнях, замер наряд полицейских с карабинами.
   Венцель, командовавший церемонией казни, прочел приговор: смертная
казнь через повешение.
   Обухович затравленно озирался и все шарил глазами по рядам полицейских.
Но они смотрели себе под ноги.
   Когда осужденному накинули на шею петлю, во двор тюрьмы ворвался
запыхавшийся фельдфебель и протянул Венцелю какую-то бумажку. Это был
приказ коменданта об отмене смертной казни осужденному.
   На следующий день Обухович, еще не совсем пришедший в себя после всего
пережитого, сидел в кабинете Штропа:
   - Послушайте, - начал Штроп, - как вас... Обухович, вы тяжко,
непоправимо виноваты перед германским командованием, которое доверило вам
охрану важнейшего объекта. И как вы оправдали доверие?
   Прямо у вас под носом диверсанты взорвали этот объект. А может быть, вы
служите русским, предаете рейх.
   Я сильно подозреваю именно это. Что? Молчите? Вы должны понять, что
работаете для Германии, а не для комиссаров. Мы не потерпим расхлябанности
и предательства. Мы научим вас уважать порядок и аккуратность! Нам все
известно! Все наши связи с партизанами!
   Обухович сидел, опустив голову.
   - Вы заслуживаете самой суровой кары, - возвысил голос Штроп. - Но мы
решили дать вам возможность искупить свою вину.
   Штроп взглянул на Обуховича, но тот даже не пошевельнулся.
   - Слышите?
   - А? Что? - встрепенулся Обухович.
   - Вы должны доказать, что не пожалеете жизни для победы германского
оружия.
   На сей раз Обухович понял. На лице его появилась жалкая улыбка, и у
Штропа мелькнуло опасение, уж не рехнулся ли полицейский от страха. Но
вдруг Обухович грохнулся на пол и пополз на коленях к Штропу.
   - Господин офицер... Я... я... клянусь богом, я верой и правдой...
разрешите.
   И Обухович потянулся губами к руке Штропа.
   Но тот брезгливо сморщился.
   - Э... встаньте, встаньте, я вам говорю. Хорошо, я вижу, вы все поняли.
Вы раскаялись. Теперь вы должны доказать свою верность фюреру.
   Штроп вытер носовым платком тыльную сторону ладони, к которой все-таки
прикоснулся губами полицай, и сел в кресло. Затем он дал совершенно
растерявшемуся Обуховичу задание проникнуть в среду подпольщиков, войти в
доверие, узнать фамилии, адреса, места явок, средства связи с партизанами.
После выполнения этой задачи Штроп гарантировал Обуховичу не только
полнейшую реабилитацию, но и крупную денежную награду.
   Полицейский поклялся, что он не пощадит живота своего, чтобы вернуть
утраченное доверие начальства.
   Отпуская Обуховича, Штроп спросил его:
   - Вы, кажется, только что женились? Да ведь и мать у вас не так далеко
от города: что для гестапо какие-то двести километров?
   - Совершенно верно, - потерявшись, пробормотал Обухович.
   - Вы ведь не хотите, чтобы с молодой женой и престарелой матерью
случилось несчастье?
   Впервые за весь разговор Обухович посмотрел прямо в лицо своему
начальству.
   - Я все понимаю, - тихо сказал он.
   - Великолепно! - удовлетворенно воскликнул Штроп и, коротко хохотнув,
похлопал полицейского по плечу. - Вы сообразительный парень.
   Через два дня избитого Обуховича втолкнули в тюремную камеру, где
томилось несколько человек, захваченных во время облавы после взрыва
склада.
   Ранним утром четырех арестованных, в том числе и Обуховича, в крытом
грузовике повезли по Витебскому шоссе к Доронинскому карьеру. Когда их
привели на поляну, из леса выскочило человек тридцать полицейских,
переодетых партизанами и вооруженных автоматами с холостыми патронами.
Между охраной и партизанами завязался "бой". Арестованные бросились на
землю и, воспользовавшись суматохой и шумом, видя, что про них забыли,
кинулись в лес.
   Вскоре стрельба прекратилась. Беглецов никто не преследовал.
   В тот же день Штропу донесли, что спектакль удался.
   Однако Штроп приказал взять на всякий случай беременную жену Обуховича
под стражу. Он не любил рисковать.


                         5. ОПЕРАЦИЯ "ФРЕДЕРИКУС"

   Теперь для Алексея началась новая жизнь, та, ради которой примчался он
сюда из Москвы на запыленной старенькой полуторке. Наконец-то он принял
участие в войне, где дело решает не количество дивизий, танков или стволов
орудий, а ум, осторожность, отвага. Тогда, в июле, он начал свою работу
неудачно. В спешке, в обстановке напряжения и нервозности не все было
учтено и предусмотрено...
   Он потерял бойцов своей группы "Ураган". Но теперь на их место
становились другие. Эти новые бойцы не учились сложному искусству
разведчика, ими двигала только ненависть к врагу. Алексею предстояло
ознакомить их хотя бы с элементарными правилами этой незримой войны,
направлять каждый их шаг, чтобы уберечь от провала.
   И Столяров размышлял. Днем, набивая каблуки на чужие стоптанные ботинки
или добираясь на попутной подводе в город, ночью, ворочаясь на жесткой
кровати.
   Мозг его разрабатывал искусные комбинации и варианты для предстоящих
операций.
   И вот приближалось выполнение сложного и ответственного задания.
   Как-то при очередной встрече Софья Львовна упомянула о коменданте
города майоре Патценгауэре. По описаниям Ивашевой, это был человек лет
пятидесяти, веселый и общительный. Он брал у Софьи Львовны уроки русского
языка, а после занятий подолгу и охотно болтал с ней на разные темы и, как
утверждала Ивашева, относился к ней со снисходительной доброжелательностью.
   - Как-то я рассказала ему, что- два года жила з Мюнхене. А он сам как
раз из Мюнхена. Полковник приш„л в восторг. Целый вечер мы проболтали с
ним о Мюнхене, перебирали в памяти улицы, кафе, памятники...
   - А каковы склонности у этого вашего Патценгауэра? - поинтересовался
Алексей.
   Софья Львовна пожала плечами.
   - По утрам любит кофе со сливками, два раза в неделю пишет жене. Как-то
показывал мне ее фотографию. Стареющая блондинка с собачкой. Бездетный.
   У себя дома выращивает тюльпаны...
   - Побольше говорите с ним о тюльпанах. И попросите, чтобы он перевел
вас из городской управы непосредственно к себе. Предлог найдем. Ну,
скажем, вы хотите служить рейху... Или мечтаете о переходе в германское
подданство, о переезде в Мюнхен навсегда.
   Вскоре после этого разговора сосед Алексея Степан Грызлов сообщил ему,
что на станцию пришли вагоны с тюками прессованного сена.
   - Понимаешь, - шептал Степан. - Смекнул я сразу, что-то тут не то.
Зачем им это сено охранять?
   А вокруг платформы часовых - пропасть. Интересное дело, думаю. Как это,
значит, часовой отворотился, сунул я руку в тюк. Чувствую, какие-то
твердые зубья.
   Мать моя! Гусеницы танка! Вот тебе и сено!
   "Возможно, гитлеровцы перебрасывают через город воинскую часть", -
сначала решил Алексей. Но ему пришлось отказаться от этого предположения.
На следующее утро Степан сообщил, что платформы, на которых лежали "тюки с
сеном", опустели; очевидно, эти тюки выгрузили и увезли куда-то на
автомобилях.
   Незадолго до сообщения Степана Корень через Шерстнева передал Алексею,
что местные власти получили из Берлина предписание "навести порядок" в
лесах за Днепром, а в этом районе настоящими хозяевами были партизаны, -
гитлеровцы туда и сунуться боялись. Кое-где работали здесь даже местные
Советы и колхозы. Судя по тому, что теперь фашистам понадобились танки,
затевалась большая карательная экспедиция в партизанский край.
   Предположение Алексея подтвердил и Шерстнев.
   Он сообщал, что в городе среди оккупантов необычное оживление,
появилось много незнакомых офицеров.
   Сроки и маршруты карательных экспедиций гитлеровцы скрывали с особой
тщательностью. Среди полицейских ходил слух, что даже командиры частей -
участники таких операций, узнают о том, куда части отправляются, за
несколько часов до начала наступления. Предотвратить беду можно было,
только узнав, на какой день назначается выход карательной экспедиции.
   И Корень поручил разведать все Алексею, а тот решил, что, может быть,
удастся как-нибудь использовать знакомство Софьи Львовны с комендантом
города...
   Медлить было нельзя.
   И вот Алексей, нарушив правило не встречаться с Ивашевой у нее на
квартире, пришел к ней как-то вечером и заговорил напрямик, что она должна
помочь.
   - Боитесь? - спросил он, рассказывая ей о своих планах.
   Она ответила не сразу.
   - Боюсь... Ведь я две ночи после нашего первого разговора не спала...
Нервы - никуда. Вы же все понимаете сами... Да и возраст. Мне ведь уже
сорок пять...
   Но ничего, - поспешила она добавить. - Я привыкну, постараюсь
перебороть страх.
   - К страху нельзя привыкнуть. Опасность всегда так или иначе волнует. С
этим надо бороться. Только не нужно, чтоб страх затемнял рассудок...
   Они сидели в ее большой темной квартире. Стояла глубокая тишина, и
каждый звук: скрип паркета, шорох ее платья, даже голос - казался пугающе
громким. И оттого, наверное, они говорили шепотом.
   - Понимаю, - продолжала Софья Львовна, - но не могу отделаться от
ощущения, что все догадываются о моих намерениях... В каждом взгляде
мерещится подозрение...
   - Это пройдет. Обязательно пройдет, - заверил ее Алексей. - Так
расскажите все по порядку: как вы устроились к Патценгауэру?
   - Сказала ему, как вы учили: собираюсь сменить работу, куда-нибудь
уехать. Он это встретил в штыки:
   "Уехать? И вы думаете, я вас отпущу? А я? Останусь без учительницы?" -
"Ну, - говорю, - найдете другую". - "Э, нет, другую не хочу. Вы меня
вполне устраиваете". Он засмеялся. Я сначала заговорила о смерти дочери, о
том, что мне нужно сменить обстановку.
   Тогда он стал серьезным. Долго думал и наконец спрашивает: "Хотите - в
Берлин?" Я пожала плечами.
   "Это будет для вас прекрасный отдых. Да и наши занятия не прервутся!
Только чтобы я вас мог взять в Берлин, вы должны стать моей сотрудницей.
Согласны?"
   Ну, как вы догадываетесь, я не заставила себя уговаривать. Дело
сложилось как нельзя лучше.
   - Какую, же работу вам предложил господин майор?
   - Секретарскую, в административный отдел. Я хорошо пишу на машинке,
знаю стенографию. И вот уже несколько дней служу. Но те сведения, которые
вам нужны, через мои руки не проходили.
   Алексеи зашагал по комнате. Звонко похрустывал паркет.
   - А другая машинистка в отделе есть?
   - Есть. Эльга.
   - Немка?
   - Да. Она сидит в отдельной комнате. Вход посторонним туда воспрещен.
   - Значит, там! - воскликнул Алексей. - Наверняка там. А вы знакомы с
этой Эльгой?
   - Только здороваемся при встрече.
   - Как она к вам. относится? Свысока?
   - Пожалуй, нет. Ведь она знает, что майор берет у меня уроки. Для нее я
- лицо приближенное к начальству.
   - Это хорошо, - обрадовался Алексей и заходил по комнате еще быстрее. -
Подружитесь с Эльгой, окажите ей какую-нибудь услугу...
   - Попытаюсь, - обещала Софья Львовна.
   Эльге было лет тридцать пять. Тонкая, высокая, узкогубая, с
серовато-пепельным цветом лица, она, видимо, и сама сознавала свою
непривлекательность и при разговоре с мужчинами часто и без всякого повода
краснела. Эльга была серьезна, аккуратна, замкнута, и что особенно
нравилось майору Патценгауэру в Эльге - ее репутация "непорочной девы",
исключавшая легкомысленные знакомства. И комендант считал, что одинокая
некрасивая девушка незаменима для работы в секретном отделе.
   Ивашевой не потребовалось прилагать особых усилий к тому, чтобы
сблизиться с Эльгой. Как-то машинистка-секретного отдела сама подошла к
Софье Львовне и, приветливо улыбаясь, шепнула; "У меня к вам дело!"
   Они вышли в коридор. Эльга вытащила из кармана френча пачку "Тюркиш"
   - Курите?
   Софья Львовна, до сих пор никогда не курившая, тем не менее взяла
сигарету и неловко склонилась над огоньком зажигалки.
   Эльга долго мялась и краснела и наконец осторожно начала:
   - Вы меня простите... Я понимаю, это нескромно с моей стороны, но...
говорят, вы едете с майором в Берлин?
   Глядя на поблекшее лицо Эльги, Софья Львовна подумала, как точен был
расчет Алексея. Стоило Софье Львовне однажды "обмолвиться" в комендатуре о
предстоящей поездке с Патценгауэром, и это стало известно всем.
   - Возможно, - ответила она, догадываясь, какая просьба последует за
этим вопросом, ибо уже несколько сослуживцев интересовались ее
путешествием в Берлин. - Возможно, хотя точно пока неизвестно. А вам
что-нибудь передать родственникам?
   - Да, - Эльга покраснела. - Если вас не затруднит...
   - О, с удовольствием! - воскликнула Софья Львовна.
   - Видите ли, у меня должен быть отпуск, но майор не отпускает и не
отпустит, пока не подыщет мне замены.
   Софья Львовна заверила Эльгу, что непременно выполнит ее поручение.
   С тех пор, встречаясь в коридоре комендатуры, они останавливались,
чтобы обменяться новостями.