ми... Больше ничего не
остается!
   Ночью раздался стук в дверь, короткий и по-хозяйски властный. Рука
Алексея метнулась под подушку, где лежал пистолет. За перегородкой
скрипнула кровать, и мать Ани тяжело прошлепала по полу босыми ногами.
Вошедший хлопнул дверью, заговорил громко, не стесняясь, словом, вел себя
как хозяин, возвратившийся домой. Но вдруг притих: видимо, его
предупредили, что в доме посторонний; за перегородкой перешептывались.
   Алексей отодвинул занавеску, заменявшую дверь, и увидел знакомую по
фотографии лысоватую голову, только вместо полувоенной одежды хозяин был в
помятом, сильно потертом бостоновом пиджаке. Алексей невольно усмехнулся:
самодовольство и уверенность отец Ани, видно, оставил где-то вместе со
щеголеватым диагоналевым френчем.
   - Ну, давайте знакомиться! - сказал хозяин, войдя наутро за занавеску и
усевшись на табуретку. - Афанасий Кузьмич. Можно сказать, ваш коллега.
   В гражданскую самого Путятина возил... Ну конечно, какие тогда машины
были... Теперь другое дело...
   Отец Ани говорил свойским, простецким тоном человека, много ездившего,
бывшего всегда на людях, но с какой-то неприятной торопливостью, будто
боялся, что его могут перебить.
   - Мне Анька говорила: в ногу вас, стало быть...
   Ай-ай-ай... - Хозяин с сожалением покрутил лысой головой. - Ну да
ничего, нога - дело десятое. Главное, чтоб руки были целы, руки - это
первое дело, с руками всегда прокормиться можно... ежели, конечно, голова
есть на плечах...
   Он умолк на минуту, как бы желая лучше рассмотреть собеседника, потом
скользнул взглядом по рукам случайного постояльца, лежавшим поверх
лоскутного одеяла, и вдруг спросил:
   - А вы на грузовых или на легковых больше ездили?.. Начальство возили?
А?
   Неужели этот простоватый с виду человек почувствовал, что его гость не
весь век крутил баранку?
   Алексей ответил как можно равнодушнее, хотя вопрос его насторожил:
   - Да на разных приходилось.
   - Так, так... - Афанасий Кузьмич постучал пальцами по коленям, глядя
куда-то в сторону. - Я вот тоже на каких только не ездил. Да... Можно
сказать, вся жизнь на колесах. - Внезапно он наклонился к Алексею и
доверительно прошептал: - А вы, часом, не красноармеец будете?
   Он посмотрел прямо в лицо раненому. Тот выдержал этот колючий взгляд и
усмехнулся:
   - Нет, не угадали. Я гражданский человек. Всего только шофер. Так что
не волнуйтесь.
   Но ответ Алексея, видимо, не успокоил хозяина.
   - Оно, конечно, я не волнуюсь, - поторопился уверить Афанасий Кузьмич.
- Мне что? Но все-таки время-то какое! Беспокойное время. Я, конечно, не
откажусь помочь. Всегда готов. Сам в гражданскую воевал. Да! И ранение
имеется. Так что я не против...
   Да и наши, думаю, скоро вернутся... Как вы думаете, вернутся?
   Алексей промолчал.
   Афанасий Кузьмич продолжал пытливо всматриваться в лицо собеседника.
   - Россию, ее одолеть трудно, - бормотал он. - Она вон какая! Так что я
не против, конечно, переждем..
   Афанасий Кузьмич вышел от Алексея в полнейшем недоумении. Ночью он уже
отчитал своих баб, что они "впутались в это дело", но как выпутаться,
подсказать не мог. Хозяин остался в твердой уверенности, что в его доме
скрывается не простой человек - уж очень не походили руки гостя на
шоферские - белые, мягкие, без мозолей.
   "Ежели, конечно, вернутся большевики, - рассуждал он про себя,-то,
глядишь, отблагодарят. Ну а если не вернутся?"-Афанасий Кузьмич не знал,
что придумать, ругал про себя Аньку ("всегда была с придурью") и
озабоченно сопел. При Советской власти Афанасий Кузьмич зарабатывал
немало, а что ему сулят перемены, определить еще не мог. Может, при немцах
удастся открыть лавочку или мастерскую. Говорят, они поощряют частников.
   ...Вошла Аня, присела на край кровати, стараясь прочитать на лице
Алексея впечатление, произведенное ее отцом.
   - Симпатичный у вас папаша, - сказал он, - общительный...
   Она промолчала.
   - А почему он не на фронте? - спросил он.
   Она пожала плечами, потом вдруг быстро заговорила:
   - Я же вам говорила. Он хороший. Больной ведь отец. Инвалид. Вы его не
бойтесь... Он не такой, никуда не пойдет. Отец-то раньше в райисполкоме
работал. Просто боится за себя. Ведь сколько дней домой не приходил! В
другой деревне прятался.
   Алексей слушал молча, но про себя решил, что в самое ближайшее время
попросит ее подыскать для него другое убежище. Но "съехать с квартиры" ему
пришлось совсем по иной причине...

   3. ХИРУРГ

   Главный хирург городской Первомайской больницы (жители называли ее
Субботинской по имени богатого купца и промышленника, построившего в
начале века на свои деньги) Адам Григорьевич Лещевский стоял перед
зеркалом в операционной. Он стаскивал с пальцев скользкие, хрустящие
перчатки. Скомкав их, швырнул в раковину и поискал глазами флакон с
нашатырным спиртом, которым протирал руки после операции, - флакона на
обычном месте не было. "Куда он запропастился?" - подумал ЛещевскЕ1Й и тут
же вспомнил: нашатырный спирт кончился. Запасы медикаментов в больнице
таяли с каждым днем. И пополнить их было почти невозможно.
   По утрам старшая сестра с виноватым видом сообщала: кончается эфир,
йод, на исходе красный стрептоцид и даже аспирин. Последние три дня
старшая сестра уже ничего не говорила, а только тяжело вздыхала.
   Адам Григорьевич знал: в кладовой больницы осталось лишь немного манной
крупы и пшена.
   Лещевский всегда гордился своей выдержкой. Двадцать четыре года за
операционным столом закалили его нервы. И вот теперь ему, столько
повидавшему на своем веку, первый раз в жизни было страшно. Он боялся
ежедневных визитов немцев, боялся заходить в палаты, с ужасом ловил на
себе вопрошающие, тревожные взгляды больных и раненых, видел, как люди,
которых он совсем недавно спас на операционном столе, погибали от голода,
из-за отсутствия необходимого лекарства. И он был не в состоянии
обеспечить им надлежащий послеоперационный уход. Особенно было страшно за
тяжело раненных красноармейцев, которых не успели эвакуировать. Все, кто
мог передвигаться, ушли из больницы еще в те дни, когда окруженный город
обороняли советские войска. Городская больница, в первые же дни войны
превращенная в госпиталь, теперь работала под контролем не только
фашистских врачей, но и полиции. Гестапо тоже наведывалось. Все молодые
врачи давно были на фронте, в городе оставались только пожилые люди,
подобные Лещевскому. Тем больше ответственности ложилось на его плечи.
   Мысли Адама Григорьевича прервал стук в дверь.
   В операционную вошла девушка, незнакомая хирургу. Она была взволнована,
белокурые волосы небрежно выбились из-под пестрой косыночки. Он бегло
взглянул на посетительницу и снова нагнулся над раковиной. Адам
Григорьевич сразу определил, что девушка из села и, видимо, большую часть
пути бежала бегом.
   - У вас заболела мама? - спросил хирург, не оборачиваясь.
   - Нет... - начала было она, но Лещевский перебил:
   - Тогда, может быть, бабушка?
   - Понимаете...
   - Так кто же тогда? Тетя?
   - Нет, Адам Григорьевич, дядя, - сказала она серьезным тоном, в котором
можно было уловить: "Да, я понимаю, вы можете разговаривать со мной как с
маленькой, но дело слишком важное, чтобы я обращала внимание на такие
пустяки, как ваш тон".
   Хирург покосился на девушку. Она поспешно спрятала волосы под косынку и
улыбнулась.
   - Ну так что же произошло с вашим дядей? - спросил он, внимательно
рассматривая свои ладони. - Вывихнул руку?
   - Ногу, доктор, понимаете, ногу. - Посетительница произнесла это
негромко, но твердо.
   Лещевский подошел к ней, стряхивая на ходу воду с пальцев, и спросил
почти грубо:
   - Ну и что? Что я могу сделать?
   - Ну а как же? - растерянно проговорила девушка. - Кто же другой может
помочь?
   Врач быстро опустил глаза и отвернулся. Он стащил с плеч халат и,
повесив его на вешалку, подошел к открытому окну.
   В сквере перед больницей не было ни души. Истомленные за день солнцем
чахлые липы бросали на желтую, выгоревшую траву жиденькую тень. В
кирпичном заборе, отгораживающем больницу от улицы, зияла дыра. Мелькали
прохожие, чаще всего немецкие солдаты, обутые в пыльные сапоги.
   Незнакомка подошла к хирургу.
   - Доктор, у него что-то с ногой... не знаю что...
   Вся ступня разбита. Вся...
   Она думала, что врач обернется и станет расспрашивать, но Адам
Григорьевич продолжал молча смотреть в окно. Она видела только его
затылок, наверное, давно не стриженный, темные волосы густо переплелись и
спускались за воротник по желобку на шее мягкой косичкой. И почудилось ей
в этом затылке что-то неуловимое, детское и, пожалуй, беззащитное, как у
маленького веснушчатого Витьки, двоюродного брата, приезжавшего на лето в
гости из Минска. И было удивительно, что этот беззащитный затылок
принадлежит такому высокому широкоплечему мужчине с огромными, тяжелыми
руками.
   - Как вас зовут? - спросил он, внезапно обернувшись.
   - Аня.
   - Так вот, Аня. Я не могу... Нет лекарств, ничего пет. Да и какой
смысл? Умирают тысячи...
   - Но, Адам Григорьевич?.. - Она хотела сказать, что врач не может, не
имеет права говорить так, что какой же он доктор, если отказывается помочь
раненому.
   - Извините, Аня, мне надо идти.
   Не глядя на ошеломленную девушку, Лещевский вышел из комнаты.
   В растерянности постояв посреди операционной, Аня бросилась на улицу.
   - Шкура, сволочь! - бормотала она, чувствуя, что вот-вот заплачет. -
Трус несчастный, шкура!..
   Девушка хотела было вспомнить еще какое-нибудь ругательство, но ничего
не приходило в голову. Пробежав несколько кварталов, она остановилась,
чувствуя, что не имеет права вернуться домой без врача. "Что я отвечу?
Что? Нет-нет, надо что-то придумать. Не могу я рассказать ему это", -
думала она, вспоминая лицо Алексея, страшные- почерневшие пальцы на
ступне. И голос, когда он ^определил: "Газовая гангрена".
   Ей запомнился больше всего голос. И безнадежность.
   Даже бледное лицо Алексея и страшная, потемневшая нога не пугали ее
так, как этот слабый, лишенный жизни шепот.
   И еще ее преследовала беспомощная улыбка, скорее усмешка. Алексей будто
просил прощения, что все так получилось, и старался приободрить свою
спасительницу.
   Добирались они до города с попутной подводой, думала, что расскажет
доктору об этом угасающем голосе, о страшной усмешке, и этого будет
достаточно, чтобы он согласился помочь, потому что нельзя не пожалеть
человека, если он говорит вот таким тоном и так улыбается. Но теперь,
вспоминая свои разговор с Лещевским, Аня поняла, что толком не сумела ему
ничего объяснить.
   Соображение это показалось ей убедительным: чем больше она раздумывала
над своим поведением, тем больше убеждалась, что в отказе доктора виновата
сама.
   "Надо попытаться еще раз, - решила Аня. - Буду просить, умолять, все
растолкую! Не может он не согласиться. Не имеет права отказывать!"
   Девушка побежала обратно на улицу Рылеева, где была расположена
больница. Аня решила стоять у двери и во что бы то ни стало дождаться,
когда врач выйдет. Спрятавшись в ближайшее парадное, она не отрываясь
глядела на больничные ворота.
   "Пусть только теперь откажет, пусть попробует! Тогда он узнает, кто он
такой. Я исцарапаю его морду, плюну ему в глаза", - твердила она, больше
всего опасаясь, что придется выполнить хотя бы одну из своих угроз.
   Только теперь, когда ушла странная просительница и Лещевский закурил,
помимо его воли вспоминался весь разговор с девушкой. Хирург увидел себя и
ее как бы со стороны, взглядом другого человека, очень трезвого,
спокойного и объективного. И этот другой, посторонний, явно был недоволен
поведением Адама Григорьевича, но хирург старался не замечать этого
недовольства и, как могло показаться, спокойно курил немецкую сигарету.
Сигареты были неважные, очень ела-,, бые, с каким-то аптечным привкусом, и
врач старался сосредоточиться на этом привкусе и думать о том, как хорошо
бы теперь раздобыть хотя бы одну пачку "Казбека", который курил до войны.
Потом он заставил себя вспоминать, как, бывало, по утрам, направляясь в
больницу, заходил в табачный киоск, что приткнулся на перекрестке
Первомайской и Гражданской, неподалеку от гастронома. Он представил себе
этот довоенный гастроном. Это беспокоился не сегодняшний Лещевский,
затравленный, испуганный, озлобленный, безмерно уставший от сознания
своего бессилия и бесправия, а другой - довоенный человек, известный и
уважаемый в городе, заведующий хирургическим отделением большой городской
больницы, привыкший немедленно откликаться на чужую беду, умевший в
экстренных случаях вставать с проворством бывалого солдата даже среди
ночи. И этот прежний Лещевский не находил себе места, не мог спокойно
стоять, равнодушно покуривая сигарету...
   "Почему ты решил, что все кончено? - рассуждал он сам с собой. - Почему
ты опустил руки? Потому что ты тряпка... Да, тряпка".
   Лещевский с удивлением обнаружил, что беспокоится об участи этого
незнакомого человека.
   "А почему я волнуюсь? А! Лучше забыть!" - убеждал он себя, спускаясь по
лестнице к выходу и понимая, что не забудет.
   Аня догнала его на углу и, задыхаясь, со слезами заговорила:
   - Доктор... Я...
   Губы ее дрожали. Но, прежде чем она успела окончательно расплакаться,
хирург быстро спросил:
   - Что с ним?
   - Газовая гангрена, - прошептала Аня.
   - Газовая гангрена?!
   - Да...
   - Чего же ты сразу не сказала? Надо немедленно его осмотреть! Слышишь?
Идем скорее!

   4. ЭТОТ ДЕНЬ НАСТУПИЛ

   То, что этот день рано или поздно наступит, стало ясно еще тогда, когда
город М. оказался в клещах танковой армии Гудериана. Советские войска
оборонялись с беззаветным мужеством, но силы были неравны. Становилось
ясно, что рано или поздно фашисты войдут в город. И все-таки Борис Крюков,
как, наверное, и многие горожане М., надеялся, что какая-то сила
предотвратит страшное событие.
   Но все-таки день этот наступил. Немецкие части растекались по
настороженно замершим улицам. Борис стоял у калитки своего дома и,
вцепившись в штакетник, слушал, как рычали грузовики, скрежеща гусеницами
по булыжной мостовой, грохотали танки. Он видел колыхавшиеся ряды
вражеской пехоты и мелькавшие в облаках рыжей пыли каски.
   Борис пытался рассмотреть высокомерные загорелые лица офицеров, ехавших
в открытых машинах, и чувствовал, что ноги его подкашиваются. Крюкову
почемуто казалось, что вот сейчас какая-нибудь из машин свернет к дому и
люди в фуражках с высокой тульей распахнут калитку и схватят его. И хотя
он понимал, что немцы не могут знать, кто он такой и с какой целью
оставлен в городе, Борис был не в силах преодолеть в себе тошнотворного
сосущего страха.
   - Смотри-ка, какая силища прет! - послышался голос соседа, тихого,
пожилого, неразговорчивого бухгалтера из строительной конторы. - Сила! - с
нервным восхищением воскликнул бухгалтер.
   Прежде Борис никогда не был в приятельских отношениях с этим замкнутым
человеком и даже в глубине души его недолюбливал, но сейчас он обрадовался
знакомому лицу.
   - Да, да, - поспешно согласился он. - Вот именно силища! Это вы
правильно сказали, Евграф Иванович!
   - Стройно идут, не то что наши. А техники-то сколько! Впрочем, чего же
здесь удивительного: на них вся Европа работает. Н-н-да... Пропала,
видать, Россия.
   Крюков не был согласен с соседом, но, охваченный страхом, поглощенный
своими мыслями, не нашел, что ответить, да и не смел возражать, только
невнятно пробормотал что-то вроде: "Поживем - увидим".
   - Чего уж там! Прошляпили большевички матушкуРусь! - со злобной
убежденностью проговорил бухгалтер.
   Крюков покосился на соседа: розовое, чисто выбритое, невозмутимое лицо.
То, что в такой день бухгалтер не забыл побриться и аккуратно расчесать
свои седые редеющие волосы, покоробило Крюкова. "Будто в гости собрался",
- подумал он.
   Хотя Евграф Иванович не проявлял никакого интереса к своему молодому
соседу, Борису казалось, что бухгалтер догадывается, зачем он остался в
городе.
   Впрочем, Крюков задержался в городе не по своей воле. Он собрался было
эвакуироваться вместе с гаражом, которым заведовал, и уже отправил в Пензу
к родственникам жену и ребенка, как вдруг поздно вечером его вызвали в
горком партии и провели прямо в кабинет к первому секретарю.
   Секретарь, усталый, невыспавшийся человек, долго не мог начать
разговора с Крюковым, - поминутно на столе содрогался о/звонков телефон, и
секретарь усталым, осипшим голосом то отдавал короткие распоряжения, то
кого-то сердито распекал. Когда между звонками выдалась наконец пауза, он
торопливо изложил суть дела: предложил Крюкову остаться в городе для
подпольной работы.
   - Но ведь я же член партии, и все об этом знают, - попытался возразить
Крюков.
   - Ну и что же? - пожал плечами секретарь. - В партию вы вступили
каких-нибудь два месяца назад.
   Кто об этом знает? Ваши товарищи по работе? Но они почти все
эвакуировались или на фронте. Вы хоть и недавно в партии, но работали
хорошо, человек инициативный, знающий. Мы вам- верим! Справитесь! Вами
будут руководить...
   Бориса прошиб пот. Ему хотелось сказать, что он вовсе не подходит для
такой работы и попросту боится. Но признаться в этом у него не
поворачивался язык.
   А секретарь продолжал:
   - В вашей анкете написано, что когда-то вы работали парикмахером. Ведь
так?
   Борис кивнул головой.
   - Это, понимаете, очень нас устраивает. С завтрашнего же дня
оформляйтесь на работу в парикмахерскую, что возле рынка. Там есть
свободное место.
   - А что я должен буду делать потом?.. - Голос Бориса дрогнул.
   - Будете готовить склад продовольствия и оружие для подпольщиков. К вам
придут товарищи. Они сами найдут вас. О местонахождении будущего склада
вас поставят в известность, посвятят в подробности операции.
   - Не знаю, справлюсь ли? - залепетал Борис.
   - То есть что значит - справлюсь ли? Вы большевик и обязаны выполнять
любое поручение партии. Вас никто не неволит, если боитесь, говорите прямо.
   Борис молчал. Признаться в своих сомнениях перед секретарем он
постыдился. А у секретаря мелькнуло смутное чувство тревоги, но документы
Крюкова были в порядке, характеристика прекрасная, а проверять все -
времени уже не было.
   Опять затрещал телефон, голос в трубке заговорил тревожно и
взволнованно. Надо было немедленно выезжать в пригородное село, где
формировался большой подпольный отряд.
   Борис не спал после этого разговора несколько ночей, а затем успокоился.
   "Кто знает, - рассуждал он, - может, немцы продержатся в городе
недолго, зато после мне все это зачтется". Теперь же, стоя у забора и
глядя на улицу, по которой ехали вражеские грузовики, Борис с особой
остротой чувствовал полную безысходность своего положения.

   5. ПАССАЖИРЫ ЧЕРНОГО "ВАНДЕРЕРА"

   Хотя Лотар Штроп прибыл в Минск из Польши, а штурмбаннфюрер Курт
Венцель - из Парижа, конечным пунктом их путешествия оказался один и тот
же русский город, куда они оба получили назначени-е. Это обстоятельство
выяснилось на вечеринке у коменданта Минска, и офицеры договорились ехать
вместе в одной машине.
   Венцелю предстояло занять пост начальника полиции, а Штропу - главного
следователя гестапо.
   Черный "вандерер" с открытым верхом мчал их по шоссе. Мимо проносились
городишки и села со следами разрушений, бескрайние поля ржи стеной
вставали у дороги леса.
   Штроп - прямой, сухопарый, горбоносый, с худым желтоватым лицом - он
страдал болезнью печени, - щурясь от солнца, с интересом разглядывал
страну, в которой ему предстояло навести такой же твердый порядок, как в
Польше, где Штроп показал себя с самой лучшей стороны: весьма расторопным
и активным при расправах с местным населением. Там он был повышен и в
звании и в должности.
   Сейчас ГЦтроп вспоминал о своей работе в Польше.
   - Вы'Представляете, Венцель, - говорил он. - В Варшаве мои ребята
загоняли в гетто по нескольку тысяч этого сброда. Зрел