да,  да, -  быстро  стал  говорить  Илья, покраснел и,  стыдясь
взглянуть  на  Аллу,  отпрянул  к стене.  Оба были смущены  и  не знали, что
сказать.
     Алла  не   осуждала  Илью,  но,  воспитанная  далеко  не  так,  как  ее
сверстники,  думала,  что  настоящее  чувство  по-другому  проявляется,  что
физическое оскорбляет,  принижает любовь. Неопытная, наивно-чистая Алла  еще
не умела  слить  в  одно  Илью  физического  и Илью, воображенного  ею.  Она
хотеластроить  свою  жизнь  по  таким  правилам,  которые  пока еще не могла
сформулировать, облечь в слова, но которые уже терпеливо  и девически светло
жили и росли, как не рожденные дети, в ее сердце.
     Илья хорошо знал, какая его подруга, и потому втройне  ему было гадко и
совестно за то, что произошло. Но в то же время его разрывало понимание, что
он не мог, не по его  силам  было поступить  иначе: хотелось уже большего от
Аллы,  чем  детского,  подросткового  братства.  Несомненно,  что  он  хотел
физического счастья,  за которым  ему мерещилось  какое-то высшее, настоящее
счастье с  Аллой; но  она за физическим проявлением минуты или,  быть может,
дня видела только темноту.
     - Уберемся, Илья, со стола? - кротко, как виноватая, сказала Алла.
     - Ага, - кивнул Илья, прикусывая нижнюю губу.
     Вскоре пришли  Михаил Евгеньевич и Софья  Андреевна, красные, свежие от
мороза, веселые,  смеющиеся. Илья и Алла особенно обрадовались их появлению.
Хотелось потерять мысли и чувства, которые взорвали привычную жизнь.


13


     Илье  трудно, мучительно  писалось.  Ему порой  казалось,  что в сердце
засыхает   какая-то  живописная,  художническая  жилка,  которая,  как   ему
представлялось,  пульсирует  и  выталкивает  энергию  творчества,  фантазии,
вымысла.  Он  рассматривал  репродукции картин Поленова или Репина, Левитана
или Пикассо, небрежно брал листы со  своей,  как она выражался,  "мазней", и
ему становилось отчаянно тяжело.
     - Не то, не то, не то! - шептал он и отбрасывал листы.
     В марте он неохотно посещалуроки, а в апреле часто их пропускал; в  нем
долго напластовывалось  раздражение к школе,  и его раздражение  - как  лед,
который после каких-то оттепелей обрастает новыми  твердыми  слоями,  но вот
пришло  тепло надолго  - лед заиграл ручьями жизни. В эту весну в душе  Ильи
стало оттаивать,  обмякать,  и  ему стало  невыносимовидеть  все школьное  -
пыльные  гудящие  и  кричащие  на  переменах  коридоры,  неуютные  кабинеты,
притворяющиеся   строгими   учителя.  Он   смертельно   заскучал   в   кругу
одноклассников, которые  только  и говорили о  модной одежде, выпитой водке,
просмотренных фильмах,  компьютерных играх.  Минутами  он  просто  ненавидел
учителей,  которых  раньше  боялся;  ему  было  неприятно  видеть  директора
Валентину Ивановну, которая, чеканя каблуками, ходила по коридорам.
     "Зачем они  все такие фальшивые? - думал он об учителях, одноклассниках
и даже о своих родителях. - Почему я так мерзко, неразумно живу?"
     Классный руководитель Надежда Петровна,  медлительная, пожилая женщина,
раза два приходила к родителям Панаева и жаловалась:
     - Пропускает уроки, нахватал двоек, а ведь  на носу выпускные экзамены.
Беда! Спасайте парня!
     Родители  переживали за  сына;  он  был их младшим, третьим ребенком  -
другие дети были
     уже взрослыми,  самостоятельными  людьми, -  в  детстве часто  болел, и
родительское измученное  сердце  любило его, такого  горемычного,  не всегда
понятного крепче, нежнее.
     Николай Иванович  молчал и сердито  выслушивал  классного руководителя,
глухо,  как в  трубу, покашливал в большой коричневый кулак и смятым голосом
стыда, не поднимая глаз на собеседницу, говорил:
     - Все будет нормально, Надежда Петровна. Исправится. Обещаю.
     - Да-да, Надежда Петровна, - следом вплетались  слова красной, будто бы
после бани, Марии Селивановны,  - все  будет хорошо. Мы  строго  поговорим с
сыном. Он же хороший, вы знаете.
     - Не потерять бы нам, уважаемые родители, парня, - в дверях произносила
Надежда  Петровна и, по неизменной привычке, останавливалась, приподнималась
на цыпочки, потом значительно говорила: - Ох, не потерять бы!
     Родители пугались такого емкого слова - Мария  Селивановна всхлипывала,
а Николай Иванович сумрачно морщился и покашливал в кулак.
     Своих детей супруги Панаевы  никогда  не  били, редко ругали.  С  Ильей
поговорили строго один раз, другой; думали,  что на все  уроки будет ходить,
прекратит  позорить  своих  престарелых,  уважаемых  родителей.  Но  Надежда
Петровна  опять  пришла, потому что Илья  два  раза  пропустил математику  и
совсем забросил физкультуру.
     -   Уважаемые   родители,  -   пугающе  официально  обратилась  она  и,
показалось,  несколько надулась, приподнявшись на цыпочки, - если срочно  не
возьметесь  за  воспитание, я буду  вынуждена  предложить  педсовету  решить
судьбу вашего сына.
     Николай Иванович низко склонил голову и сурово молчал.
     - Надежда Петровна, не надо бы так  сурово, -  вкрадчиво говорила Мария
Селивановна. - Мы зададим ему перцу - вприпрыжку побежит на уроки.
     - Питаю надежды. До свидания.
     Отец вошел, широко распахнув дверь, в  комнату Ильи, накрутил на ладонь
толстый ремень.
     -  Ты, лоботряс, до каких пор  будешь нас позорить, а?! -  крикнул отец
так, что показалось - от боли.
     Илья, согнувшись,  сидел за мольбертом, выводил задрожавшей рукой мазок
и молчал.
     - А-а?! -  отчаянно тонко  вскрикнул отец и ударил сына  вдоль спины. -
А-а-а-а?!
     Илья  молчал, даже не вздрогнул от хлесткого удара,  не видел  страшных
глаз отца.
     Оба молчали.
     Николай Иванович, запнувшись о порожек,  вышел из комнаты,  отодвинул с
дороги  прижавшую к своей груди руки  Марию  Селивановну  и  шумно прошел на
кухню, едва поднимая ноги.
     Мать боком протиснулась к Илье:
     - Ты, сынок, ходил бы на уроки. Образованному-то легче в жизни.  Что от
меня, недоучившейся, взять? Нечего. А ты учился бы...
     - Ладно! - резко прервал Илья.
     - Ты на отца не сердись: он - добрый...
     - Знаю.
     - На меня-то не обижался бы...
     - Нет!
     Огорченная мать вздохнула и тихонько вышла.


14


     Илья сидел  в  полутемной, с серыми  тенями комнате. Наваливался вечер,
сумерки    набирались   сил    и   вытесняли    из   комнаты    свет    дня.
Ильянаправилмрачныйупрямыйвзглядна  чернеющее  полотно  начатой  картины, не
шевелился  и  сжал дыхание.  Неожиданно  глубоко вздохнул,  жалобно, скуляще
заплакал, но очень  тихо, чтобы не  услышали. Слезы  обжигали  щеки  и губы.
Горе, придавившее его, казалось, не поднять, не  стряхнуть и не  опрокинуть.
Это горе происходило не  потому, что  его отругали, выпороли,  а потому, что
нынешней веской  он  как-то  обвально  повзрослел и  в нем  открылся  новый,
пугавший  его взгляд  на жизнь. То,  что раньше Илья воспринимал и  принимал
серьезно,  без возражений, теперь представлялось то ничтожным, то  неважным,
то до обозления пустым. Но самое  главное -  его  горе было  в  том, что  он
усомнился  в  своей семье, которая  недавно  представлялась  самой  хорошей,
правильной.  Теперь его  мучили мысли: "Зачем живут  мать и  отец? Ради нас,
детей? Спасибо им,  но как  скучно  так жить.  Мама  всю  жизнь  простряпала
пирожки и  простирала наше  белье, а могла бы развиться как художница.  Отец
прокрутил  гайки  на заводе  -  ужасно! Они довольны,  что  имеют  квартиру,
кое-какую мебель,  "Москвич", что  могут  сытно, вдоволь поесть, а мне этого
уже  мало. Ма-ло! Мне  хочется чего-нибудь...  чего-нибудь..." Но он не умел
пока назвать, чего же именно.
     За мольберт Илья  не сел - сухо, пустынно было в сердце. Когда проходил
через зал, случайно увидел за  шкафом угол картонки - картину матери. Тайком
вынул,  глянул и подумал:  "Вот  оно  - настоящее искусство"  Это  оказалась
последняя  работа  Марии  Савельевны,  которую,  видимо, можно было  назвать
"Зимний  лес".  Хороводом стояли  березы,  присыпанные большими  снежинками;
деревья  -  белые,  узорчатые,   нарядные,  представлялось,  что  девушки  в
сарафанах водили на лесной опушке хороводы.
     "Я  про себя посмеивался над мамой, считал ее художество несерьезным, а
сейчас вижу и  понимаю - из нас двоих она настоящий художник. За свою долгую
жизнь она  не растеряла светлое  и чистое в сердце. Мне же  всего семнадцать
лет, а - высохла, вывернулась душа"
     Он вернулся в свою комнату и бритвой разрезал на мольберте холст.


15


     Утром  отец  сгорбленно  сидел на  кухне и хмуро завтракал.  Когда туда
вошел недавно проснувшийся Илья, ни отец,  ни сын не насмелились  посмотреть
друг  другу   в  глаза.   Илья   умышленнодолго   мылсявванной,   чтобыотец,
напившисьчаю,  ушел  на работу. Николай  Иванович  хорошо  понимал  душевные
терзания сына, - недолго просидел за завтраком.
     Илье  стало  жалко отца  и  мать, и  он решительно  сказал  себе: "Все!
начинаю  учиться  обеими  лопатками  и   больше  никогда-никогда  не  огорчу
предков".
     Он не опоздал на первый урок, добросовестно отсидел на втором,  третьем
и четвертом, а на пятом ему стало нехорошо, - это был урок истории нелюбимой
им  Надежды Петровны.  Она  готовила  ребят  по  экзаменационным  билетам  -
диктовала  под строжайшуюзапись  по своей пожелтевшей от долголетия,  ветхой
общей тетради. Иногда прерывалась, задумывалась, водила по  потолку взглядом
и говорила своим медленным, скучным, но все равно солидным голосом истины:
     -  Этот  факт,   уважаемые,   следует  особенно   хорошо,  основательно
запомнить, прямо зарубить себе на носу. Этот  факт  настолько  важный,  что,
если  вы его не  будете  знать, то  непременно  получите на экзамене двойку.
Итак, продолжаем писать!
     Алексей Еремин, сосед Панаева по парте, украдкой шепнул ему на ухо:
     -  Итак, продолжаем  писать. - Оба засмеялись. Надежда Петровна  строго
повела бровью:
     - Что-то  шумно. Итак, записываем:  преследования усилились,  и  партия
вынуждена была уйти в подполье...
     - В какое? - неожиданно спросил Еремин,  усмехаясь  своим  большим ртом
насмешника и смельчака.
     -  Как   в   "какое"?  -  обдумывая  вопрос,   помолчала  растерявшаяся
учительница. - В глубокое, можете написать.
     - А насколько, примерно, метров? - улыбался Алексей.
     Одноклассники стали смеяться и шептаться.
     Надежда  Петровна  нервно  прошлась  по   кабинету,  равнодушно  строго
сказала:
     - Нигилисты, несчастные нигилисты. Что из вас получится?
     Кое-как  успокоилась,  присела  за   стол  и  ровно,  настойчиво  стала
диктовать   из  тетради,  которая,   приметили   ученики,   на  корешке  уже
рассыпалась.
     Илья  мучился,  записывая;   сначала  писал   все,  потом  какую-нибудь
любопытную  мысль. Но,  когда Надежда Петровна  после  звонка объявила,  что
вместо классного часа нужно поработать по  билетам, положил ручку в карман и
угрюмо склонил  голову к  столу.  Еремин ни строчки не написал, а смотрел  в
окно  или шептался  с соседями по ряду. В конце  шестого  урока он вырвал из
тетради клочок бумаги, быстро написал и подсунул Панаеву.
     Илья прочитал:  "Хочешь женщину?" Он мгновенно перестал слышать Надежду
Петровну, его душалихорадочно запульсировала. Махнул головой Еремину.
     - Я познакомился с одной разведенкой, а у нее подруга, - хочешь, сведу?
Порезвишься. Вижу - хочешь!  -  сказал  Алексей, подмигивая. - На вино денег
найдешь?


16


     У Ильи после урока заплетались ноги.  Ему  не верилось, что скоро может
произойти то, о  чем он  тайно и стыдливо мечтал.  Он  шел  по  коридору  за
Алексеем,  натыкался, как  слепой, на  учеников и  учителей. Мельком  увидел
чье-то очень  знакомое лицо, сразу не признал, но неожиданно  понял  - Алла.
Она, одетая в кроличью шубу,  стояла возле  раздевалки  и, несомненно, ждала
Илью,  коленкой  нервно  подкидывая сумку. Удивленно  посмотрела  на  своего
припозднившегося друга, а  он притворился, что не  увидел ее, быстро  прошел
мимо, подхватил куртку и побежал за Алексеем.
     Купили вина.
     Дверь в квартиру открыла  молодая, показавшаясяИлье некрасивой женщина,
которую звали Галиной. Он на  мгновение встретился  взглядом с  ее  тусклыми
черными глазами, поразившими его какой-то глубокой печальной красотой.
     Илью  удивил  и обидел прием:  Галина коротко  равнодушно взглянула  на
гостей, склоняясь и путаясь в широком халате, молча прошла в зал.
     -  Не  дрейфь,  -  шепнул Алексей Илье. -  Вина выпьет  - развеселится.
Привет, Светик! - обнял он вышедшую их  зала  молодую рыжеватую  женщину.  -
Вот, привел для Галки женишка, а она не обрадовалась.
     - Женишок не из детского ли сада? - улыбалась Светлана.
     Илья покраснел и сердито посмотрел в глаза насмешницы.
     Вскоре сели  за  стол,  выпили.  Илья  не мог поднять  глаза на Галину,
которая казалась  ему  солидной,  серьезной женщиной, учительницей.  Алексей
громко включил музыку и в танце утянул смеющуюся Светлану на кухню.
     Галина  и  Илья  еще раз выпили. Она  пригласила  его  танцевать, и  он
неуклюже  топтался на  одном  месте,  жалко улыбаясь. Она, раскрасневшись от
выпитого, заглянула в его глаза:
     - Ты, молоденький, молочненький,  хочешь меня, говори  живо, а  иначе -
передумаю?
     -  Д...  да, - шепнул он и опустил глаза, налившиеся  влагой.  В  груди
тряслось, руки подрагивали, касаясь тугой талии Галины.
     - Пойдем. - Она решительно, властно повела его за руку, как маленького,
во вторую комнату. - Что ты, Илюша, разве так можно волноваться?
     - Я не того, не волнуюсь, - просипел бледный Илья.
     - Мне хочется  побыть с тобой  рядом,  таким  чистым,  -  тихо  сказала
Галина,  присаживаясь на  край  широкой кровати и  значительно заглядывая во
влажные глаза Ильи. - Если ты ничего не хочешь - просто посидим, ага?
     -  Я...  хочу,  -  сказал  Илья  и  от  великого  детскогостыда  не мог
посмотреть в глаза женщи-ны.
     - Хорошо. - Она скинула с себя халат.
     Илья боялся даже шевельнуться и не знал, что нужно делать. Стоял, будто
наказанный, с опущенной головой, подрагивал и мял пальцы.
     Галина за рубашку притянула его к себе. Он благодарно встречал ее новый
для  себя  ласковый,  улыбчивый  взгляд  все  таких  же,  однако,  грустных,
отягченных глаз. Он не понимал этой женщины.
     Она легла на кровать и протянула  ему руки.  Он со страхом  подумал: "Я
совсем ничего не умею.  Она будет смеяться надо мной" И его детское волнение
взметнулось  волной  и залило  рассудок;  он неловко,  локтем  подкатился  к
Галине, коснулся ее губ.
     Потом они тихо лежали с закрытыми глазами.  Они так, быть может, лежали
бы долго, но  услышали  голоса  из  зала и  громкую  музыку, и  обоим  стало
мучительно нехорошо. Галина рывком набросила на Илью и себя  одеяло, и они в
темноте этого маленького домика целовались.
     "Если кто-то мне скажет, - думал счастливый Илья, лаская женщину, - что
не это  важно  в  жизни,  что  важнее  болтовня,  обман,  фальшь,  ничтожные
интересики быта  и вся-вся другая чепуха, семейная или всей страны, я такому
человеку дерзко  улыбнусь  в глаза и... что  там! наверное,  промолчу: разве
можно словами объяснить, выразить то, что я испытал только что?"

17


     Апрель  и  май  Илья  так  плохо,   безобразно  учился,  что  педагоги,
приходившие к его поникшим родителям, вызывавшие их в  школу,  звонившие им,
однозначно  говорили, что он,  видимо,  не сдаст выпускные  экзамены.  Мария
Селивановна плакала, а Николай Иванович уже  не  знал, что предпринять. Илью
гневно, взыскательно разбирали на собрании, и  он, повинный с головы до ног,
выслушал  всех  с опущенными  глазами и  на  сердитый  вопрос, думает  ли он
исправляться - не ответил. Вызывали Илью на  педагогический совет, и  там он
безмолвствовал. Кто-то  из  педагогов  на его  упрямое молчание  и  странные
поступки  последних   месяцев  сказал,  что  парень  погиб,  другие  -  мол,
повредился  умом,  третьи предложили  выгнать  из  школы. Директор Валентина
Ивановна крикнула на Панаева:
     -  Всех вас, мерзавцев и тунеядцев,  посадить бы на голодный  паек и за
колючую  проволоку  загнать бы!  - И своим грозным мужским взглядом  долго в
густой  тишине  педсовета смотрела  с трибуны на  Панаева.  Тихо, но страшно
выкрикнула: - Вон!
     Бледный Панаев ненавистно взглянул на нее и дерзко медленно вышел. "Что
они  знают  о  жизни?  -  подумал  он о  педагогах  по  дороге к  Галине.  -
Ограниченные, жалкие люди!"
     Илья  забросил  писать  картины  маслом  и акварелью,  потому что такая
работа  требовала серьезного  напряжения  мысли и сердца. Его душа перестала
развиваться;  только  иногда  набегало художническое томление,  и  он  делал
скорые,  неясные наброски  карандашом или углем.  Человек, привыкший глазом,
умом и  сердцем к простым,  понятным штрихам, краскам, сюжетам, скорее всего
не смог бы разобраться в весенних  набросках Ильи. Но можно  было  увидеть в
неопределенных  линиях  абстрактных  картинок  Ильи то, что  ворвалось в его
жизнь: он и через рисунок, линию  открывал  и утверждал для себя истинную, в
его  представлении, жизнь.  Эти рисунки были  фантастическим сплетением тел,
растений  и облаков; Илья и сам толком не  мог объяснить, что  это означает.
Как обнаженное  человеческое тело может быть  связано  с небом, облаками или
ветвями сосен  и кустарников? Но совершенно ясно Илья понимал одно: все, что
подняло и понесло его, это - ветер  нового, радостного, долгожданного в  его
жизни, и потому радостными оказывались все его художественные работы весны.
     Он как бы поднял бунт: неслушалсяродителейиучителей, урокипосещалтолько
потем  предметам, по  которым сдавался  экзамен.  Показавшись  дома на глаза
матери - убегал к Галине.


18


     Илья и Галина теперь встречались только вдвоем. Они жадно смотрели друг
другу в глаза, улыбались, говорили пустое, незначащее, а потом ложились.
     Но с каждым новым днем женщина  все чаще не спешила в постель, а хотела
подольше смотреть в серые с блеском глаза Ильи и беседовать.
     - Мне бы такого мужа, как ты, - однажды сказала Галина ему, - и я  была
бы самой счастливой на свете.
     Илья обнял ее, но она отошла к окну.
     - Мне, миленький, горько жить, - тихо сказала она и заплакала.
     Илья, уже привыкший обращаться  с  Галиной запросто, с одной  целью, не
знал, как  поступить. Ему стало мучительно  жалко ее и  захотелось поступить
так,  чтобы она  почувствовала себя  счастливой. Но  он  был  слишком молод,
неопытен, и не  мог предпринять что-то решительно-бесповоротное,  такое, что
перевернуло бы жизнь Галины. Он видел, что она очень одинока, что ее подруга
Светлана  поверхностный, какой-то несерьезный человек, и глубокие  отношения
их не связывают.
     - Ты счастливая? - спросил Илья.
     Она пожала  плечами. Илья посмотрел  в ее черные загоревшиеся  глаза, и
ему показалось, что они  обожгли  его.  Опустил  голову;  почувствовал,  что
Галина  хочет от него больше, чем он  может, способен  ей  дать. Он  видел в
Галине  только предмет  для  наслаждений, а душа  его, понимал он, оказалось
немой для нее.
     - Мне уже тридцать один год, а счастье мое  не сложилось, - сказала она
и закурила. - Грустно, обидно. Два раза хотела выйти замуж, но  чувствовала,
нет  настоящей,  крепкой  любви, и  дело как-то  само собой распадалось. Мне
одного  от  всего  сердца  хотелось  -  встретить  хорошего  мужика, умного,
доброго,  с такими же  чистыми,  ясными глазами, как  у  тебя, и стать с ним
счастливой, жить-поживать для него  и наших детишек. - Галина по особенному,
заостренно пытливо посмотрела на Илью, который смутился и направил взгляд  в
пол. - Нет! - на  какие-то свои мысли сказала женщина. - Ты -  еще мальчик в
коротких штанишках.
     -  Точно!  -  усмехнулся  Илья и  крепко  обнял Галину за  талию.  Стал
говорить с неестественной для него хрипотцой: - Нашла мальчишку!