часы циферблатом вверх  -  в раскрытые ставенки  упала
кукушка, они почему-то не закрылись.
     -  Ч-часы  остановились,  Миха,  -  произнес  я и  прикусил  губу.  Мне
показалось, что в моих волосах что-то зашевелилось.
     - Остановились?
     Мы взглянули друг другу в глаза и почти одновременно сказали:
     - Вот черт!
     Слегка потрясли часы, покрутили стрелку, подергали за цепочку с гирькой
и кукушку, которая, как только мы  ее отпускали, падала в свой домик, - часы
стояли.
     - Что будем делать? - спросил я.
     - Полама-а-али! - каркнула за нашими спинами  вездесущая Лена. Я сильно
вздрогнул - казалось, меня уже ударили ремнем.
     - Цыц, ворона! - Миха, недолюбливавший Лену, поставил ей щелчок.
     - И еще дерешься? Все дедушке расскажу!
     - Только  попробуй!  -  Миха замахнулся  на нее кулаком, но она  шустро
выскочила в  соседнюю комнату  и  захлопнула  за  собой дверь; однако успела
напоследок показать язык.
     -  Что  же  делать?  Что  же  делать?  -  лепетал яи  воображал  разные
наказания.  Ожидал от всегда рассудительного,  деловитого Михи какого-нибудь
спасительного решения.
     Широкое  смуглое  лицо  Михи  было  спокойным, и  мне казалось,  что он
вот-вот скажет то, что нас должно выручить. И Миха сказал - но совсем не то,
что я ожидал:
     - Выпорет нас дед.
     У  меня,  признаюсь,  похолодело  внутри  от  этих  просто  и  буднично
сказанных  слов.  Расплаты за содеянное я не желал, и  мой  воспаленный мозг
искал,  искал путь  к  спасению. Но  не находил.  Вбежала Настя  и крикнула,
словно окатила нас ледяной водой:
     - Идут! Купили петуха! - И, радостная, скрылась за дверью.
     У меня мгновенно  пересохло  в  горле. Я хотел что-то сказать  Михе, но
лишь  просипел.  Мои  руки  дрожали.  Я  в отчаянии дергал стрелку, кукушку,
цепочку, зачем-то дул в механизм. Миха стоял красный и потный.
     - Да не тряси  ты их! Давай закрутим винтики и повесим на место,  - что
еще остается?
     Из-за двери выглянула Лена.
     - Попробуй, Ленка, сказать! - кулаком погрозил Миха.
     - Скажу, скажу!
     Я подбежал к сестре, вцепился в руку и, чуть не плача, стал просить:
     -  Пожалуйста, Ленча,  не говори! Тебе что, будет  приятно,  если  меня
высекут?
     Сестра с брезгливой жалостью взглянула на  меня. Я  смотрел  на  нее  с
надеждой,  не выпускал ее руку и в душе презирал себя. Однако чувство страха
было сильным.
     - Эх, ты, Лебединое озеро! - сказала сестра. - И как ты  в армии будешь
служить? А вдруг- война,  и  тебя  возьмут  в  плен и будут пытать?  Ты тоже
будешь хныкать? Ладно уж, не  скажу. - Враждебно взглянула на Миху и, назвав
его дураком, побежала встречать дедушку и бабушку.
     Мне было мучительно стыдно за мое ничтожество и трусость. "Хоть бы Люсе
не рассказала".  -  И эта мысль  меня неожиданно стала волновать больше, чем
предстоящее наказание.
     Мы  прикрутили винтики,  повесили часы  и убежали в  сарай. Через щелку
видели,  как  бабушка  наливала  троим поросятам;  упитанные,  грязные,  они
ринулись к большому корыту, едва она открыла стайку, и принялись с чавканьем
уплетать  картофельное  варево.  Один  из них,  Вась Васич,  как  его  звала
бабушка, залез  с  ногами в корыто и так  ел. А его  товарищи, которые были,
наверное, скромнее,  культурнее, выбирали из-под него, сунув грязные  мокрые
рыла под свисающее брюхо наглеца.
     - Покатаемся на поросятах? - предложил Миха, как только бабушка ушла.
     - Давай!
     Я  так обрадовался,  так меня захватила новая игра,  что на  время даже
забыл  о своем  преступлении. Мы осторожно  подкрались к поросятам, которые,
наевшись, развалились на опилках  и  сонно похрюкивали. Договорились, что  я
заскочу на Вась Васича, а Миха - на черноухого кабана.
     - Вперед! - скомандовал брат. И мы опрометью побежали к поросятам.
     Я запрыгнул на Вась Васича, вцепился в уши и крикнул:
     - Но-о!
     Вась Васич  грузно поднялся, пронзительно взвизгнул и рванулся с места.
Немного пробежал, поскользнулся и рухнул на передние  ноги. Я соскочил с его
плотной,  жесткой спины иупал в  грязное,  с  остатками  варева корыто. Миха
благополучно  прокатился на  своем  смирном  кабане и  загнал его в  стайку.
Хохотал надо мной, помогая очиститься.
     О  своем преступлении мы совсем забыли и весь  день до вечера пробегали
на  улице.  Домой  явились  веселыми,  возбужденными,  но  увидели дедушку -
притихли.
     Он сидел за столом над часами. Его  круглые очки были сдвинуты на самый
кончик носа. Мельком взглянул на нас поверх стекол и сухо спросил:
     - Кто поломал?
     Мы молчали. Когда дедушка поднял на нас глаза - мы одновременно  пожали
плечами и стали  потирать я  - лоб, а Миха - затылок, как бы показывали, что
старательно думаем, вспоминаем.
     - Может,  деда,  кошка  на них  прыгнула  с комода,  -  предположил я и
почувствовал,  что  покраснел.  Чтобы  не  смотреть дедушке в глаза, я  стал
соскабливать со своей куртки высохшую грязь.
     - Кто, едят вас мухи, поломал? - Рыжевато-седые бровидедушки сдвинулись
к переноси-це.  Сняв  очки и  задрав свою  солдатскую  гимнастерку, он  стал
неспешно вытягивать из галифе тонкий сыромятный ремешок.
     - Дедусь, это не мы, - смотрел Миха на  дедушку так, как может смотреть
самый честный человек;  он тайком  показал Лене кулак. Но  она, как мы потом
узнали, нас не выдавала, - дедушке было не трудно самому догадаться.
     - Не  вы? - вскинул рыжевато-седую  голову дедушка и  намотал  на  свою
маленькую костистую руку ремешок.
     Мы молчали, опустив плечи и голову. При вскрике дедушки я невольно чуть
отступил за Миху,  но, вспомнив о Лене,  которая испуганно  и  с сочувствием
смотрела на нас, я сделал полушаг вперед и оказался впереди Михи сантиметров
на десять.
     - Так не вы?! - подступая к нам, крикнул дедушка.
     Я увидел вышедшую из зала Люсю и неожиданно для себя и Михи сказал:
     - Мы. - И крепко сжал зубы, готовый принять удар.
     С  появлением  Люси  все мои движения  были направлены не на  то, чтобы
как-нибудь  защититься от ударов, - наоборот,  открыться,  и открыться  так,
чтобы видела Люся.
     Дедушка стеганул нас  по два раза и за ухо развел по углам.  Только  он
меня поставил  в  угол - я сразу же  шагнул  из него вдоль стены, собирая на
куртку известку: на меня, я чувствовал, смотрела Люся, и я просто не мог  не
быть перед ней отчаянным, смельчаком, пренебрегающим строгостью взрослых.
     - Что такое! строго сказал дедушка, снова копаясь в часах.
     Я подчеркнуто нехотя, досадуя на Люсю за то, что смотрит на меня, вошел
в  угол,  но не  полностью.  "Противный, противный старикашка!" -  шептал  я
пересохшими губами. Миха из  своего угла подмигивал мне и  забавлял девочек,
гримасничая.
     Через час дедушка сказал нам, что мы можем выйти. Миха, улыбаясь, прямо
выпрыгнул, а я  остался,  полагая,  что поступаю назло дедушке. Я  решил  не
выходить из угла,  пока  не  упаду  от  усталости.  В  моем  воображении уже
рисовалось,  как  я  лежу  на  полу  изможденный  и  как  надо  мной  плачут
родственники и проклинают злюку дедушку.
     Дедушка подошел ко мне и положил руку на  мое плечо. Я резко отпрянул в
угол и надул губы.
     - Ну, чего, разбойник,  чего  дергаешься? -  Дедушка легонько и  как бы
осторожно потянул меня из угла. Моя душа  наполнялась капризным и  радостным
чувством победителя. - Зачем ломаешься? Виноват - получил. Справедливо? Коню
понятно!
     Я молчал, сердито косясь на дедушку. Он вынул из своего кармана конфеты
горошек, сдул с них крошки табака и протянул мне:
     - На... нюня.
     - Не хочу.
     - Бери! - сердито сказал, почти крикнул он. И я взял.
     Минут  через  десять мы все  вместе  сидели за  столом  и  ели  с  чаем
испеченные бабушкой  пирожки  с черемухой. После  ужина я с дедушкой и Михой
мастерил  вертушку. Дедушка  на  удивление  все ловко делал  своими кривыми,
покалеченными  на войне руками, шутил, рассказывал смешные истории.  Мне  не
хотелось  верить, что совсем недавно этот человек бил  меня, что я ненавидел
его и, стоя в углу, помышлял отомстить ему, хотя и понимал, что сам виноват.
Теперь у меня к  нему не было  ненависти и  не  было желания  мести, но и не
было, кажется, прежней любви.


     ЯУЖЕНЕРЕБEНОК


     Прошло несколько дней.
     Я зашел в дальнюю комнату дома, в которой были сложены старые, ненужные
вещи, и в полумраке увидел возле окна освещенную  уличным фонарем  Люсю. Она
любила  одиночество, часто забивалась  в какой-нибудь тихий,  не  замечаемый
другими угол и играла сама  с собой. Я  притаился за шторкой и  стал слушать
Люсин стих, который она очень тихо рассказывала, а иногда напевала:
     - Я вышла на полянку... - Она водила пальцем по окну, видимо, воображая
себя в лесу. - Зайцы прыгают везде. "Зайки, зайки, вам холодно?" "Нет, Люся,
нам не  холодно.  Присоединяйся к нам!" "Нет, зайки. Я - Снегурочка. Спешу к
детям  на елку". - Она, наверное, увидела в окне собаку Мольку и  переменила
свой  рассказ: - Песик,  песик,  тебе скучно на  цепи  сидеть.  Тебе хочется
побегать и с собаками попеть. - Она улыбнулась,  должно быть своей случайной
рифме. - Как ужасно на цепи сидеть!..
     Я нечаянно задел рукой портрет, пытаясь поцарапать ухо. Люся вздрогнула
и  резко  повернулась ко  мне. Я  притворился, будто бы только  что  вошел в
комнату.
     - Ты все слышал?
     - Н-нет, - должен был солгать я.
     Она посмотрела на меня  строго, несколько раз зачем-то призакрыла глаза
и погрозила пальцем:
     - Слы-ы-шал! Смотри, сколько мошек на окне, - сказала она.
     Я  смотрел  то  на  мошек,  то  на  Люсю,  а потом остановил взгляд  на
коричневом родимом пятнышке,  которое  было  на розовой мочке уха. Мне вдруг
захотелось потрогать эту мочку. Неожиданно для себя - я наклонился к  Люсе и
коснулся  губами  теплого,  мягкого виска.  Она вздрогнула,  отстранилась и,
полуобернувшись, склонила голову. Но я видел, что она чуть-чуть улыбнулась.
     Когда  я  наклонился к  ней,  чтобы еще раз поцеловать, она  отпрянула,
слегка  надула  губы.  Но тут же как-то  стыдливо улыбнулась и  сказала, что
этого  делать нельзя,  потому  что мы еще  маленькие.  Я не нашелся, что  ей
ответить, и сказал, что пришло в голову:
     - Мне дед сделал вертушку.
     - У меня есть ириска. Хочешь?
     - Кис-кис?
     - Ага.
     - Давай.
     Мы сидели  на старом потертом диване, махали ногами и говорили о всяких
пустяках.  Я  рассказывал  о  том,  как катался на поросенке,  "почти  час",
добавил я, и  тут же испугал, что сказал неправду. А она поведала о том, что
у них дома есть кот Васька, который недавно окотился и оказалось, что это не
кот, а кошка, но ее все равно продолжают звать Васькой, как кота.
     В комнату забежала Лена  за стиральной  доской:  она и здесь, в гостях,
оставалась хозяйственной.  Сестра  значительно, с прищуром  оглядела  нас  и
сказала:
     -  Так-так!  -  таким  тоном,  словно   заподозрила   за   нами  что-то
недозволенное, нехорошее.  -  Я сейчас все бабе  расскажу, - выпалила она  и
убежала.
     - Пойдем, - сказала Люся, - а то она точно скажет что-нибудь нехорошее.
     И  я  неохотно пошел за  своей маленькой, но такой  серьезной подругой,
досадуя или, может быть, даже злясь на Лену.
     Через день я уехал домой, и  больше никогда не видел  Люсю. Ее родители
разошлись, и онакуда-тоуехаласматерью. ЯполюбилЛюсю. Долго,долгогрустилоней.
Досадно
     было,  что расстаться пришлось  не с  кем-нибудь,  а  именно с любимым,
дорогим человеком. Сколько впереди меня ждало разлук с теми, с  кем  я хотел
бы бок о бок провести всю свою жизнь!


ЛОПНУЛА СТРУНА


     Я  с сестрами вернулся домой  из Сенькина вечером. Никто не обрадовался
нашему  приезду.  Мама лежала на  кровати в одежде, лицо  ее  было строгим и
бледным.
     - Прибыли?  - тихо,  слабым  голосом спросила мама.  -  Слава богу. - И
снова устремила взгляд в потолок.
     "Что-то опять стряслось", - понял я, и в сердце вздрогнула тревога.
     - Мама  выгнала  отца,  -  шепнула мне Люба,  растирая пальцами красные
глаза. - Он опять задурил... Какой же он непонятный!
     Когда  за  окном  установились  плотные  сумерки,  приходил отец.  Мама
заложилась  и  запретила  нам  открывать  ему.  Он  умолял  пустить,  просил
прощение, звал нас, но мама грозно смотрела на каждого, кто хотел подойти  к
двери, и мы не смели ослушаться.
     -  Пропаду  я  без  вас, родные мои, - говорил отец. - Аня, Аннушка! Не
будь такой жестокой.
     Мама неподвижно лежала; мне показалось, что ее глаза остекленели, и вся
она  отвердела.  Мне стало  страшно и тоскливо. "Почему, почему она не хочет
простить папку? Ведь это так просто - взять и простить".
     Отец ушел во тьму. Мы не спали. Без света сидели на кроватях и молчали.
В наших  сердцах билась тревога. Что  принесет новый  день? Новое несчастье?
Неужели нельзя жить только счастливо, в радости?
     Неожиданно мама резко встала, сняла со стены гитару.  Легонько  тронула
струны.  В  полутьме я разглядел,  как  она грустно  улыбнулась, призакрывая
глаза. Тихо  зазвучала  мелодия. Но  -  что-то  треснуло, тонко зазвенело, и
воцарилась тишина.
     - Лопнула струна, - дрожащим голосом сказала мама. - А ведь  я легонько
играла.
     Мы прижались к маме.
     "Куда уходит детство? - порой спрашивает себя взрослый человек.  - Куда
уходят  легкокрылые  годы, в которых не надо  доказывать окружающим,  что ты
тоже имеешь право на счастье?"











































НАЧАЛО РОМАНА


1


     Илья Панаев спал. Тонкая с длинными пальцами рука,  лежавшая на высоком
изгибе атласного ватного одеяла, скользила,  скользила и  упала на пол. Илья
зашевелился, потянулся всем своим сильным молодым телом и перед  самим собой
притворился спящим,  зажмурившись и по  макушку  спрятавшись  под одеяло. Не
хотелось расставаться  с  теплым,  светлым  сновидением,  которое  почему-то
быстро  забылось,  но, как  угли угасающего  костра,  еще  грело  душу. Илья
подумал, как досадно и несправедливо, когда хорошее пропадает, уходит, а то,
чего никак  не хочется,  привязывается,  липнет  и тревожит.  А не  хотелось
сейчас Илье  одного и самого  для него главного - идти в школу.  "Как быстро
закончились  январские каникулы, -снова школа, уроки, учителя, - подумал он,
потирая веки. - Какая скука!"
     Он спрыгнул с постели, потянулся, похлопал по узкой груди ладонями, как
бы подбадриваясь,  включил  свет  и подошел к зеркалу: сошли или нет за ночь
три  прыщика, которые нежданно  вскочили  вчера? "Сидят, черти! -  досадливо
отвернулся он от зеркала. - Как стыдно будет перед одноклассниками, особенно
перед девчонками, перед Аллой".
     На   кухне  мать,  Мария  Селивановна,  пекла  пирожки.  Отец,  Николай
Иванович, дул  на  горячий  чай  в  стакане  и  боязливыми  швырками  словно
выхватывал губами и морщился.
     - Отец, Илья поднялся, -  как бы удивилась и  обрадовалась мать, увидев
вошедшего на кухню заспанного сына. -А я  забыла разбудить.  Испугалась, - а
ты вон что, сам с усам. - Подбрасывала на потрескивающей, шипящей сковородке
запечено красноватые пирожки.
     -  В  школу,  засоня,  не опоздай,  - счел  нужным  строго  и  ворчливо
наставительно сказать Николай Иванович и с хрустом откусил полпирожка.
     - Не-е, папа, - отозвался сын из ванной.
     Отец  развалко, как  медведь,  прошел  в  маленькую, тесную  для  него,
высокого  и  широкого, прихожую, натянул на  свои мускулистые плечи овчинный
заношенный до блеска полушубок, натянул на коротко стриженную крупную голову
старую,  свалявшуюся кроличью  шапку, низко  склонился  к маленькой  жене  и
деловито поцеловал ее в мягкую морщинистую щеку; сказал подбадривающе:
     - Ну, давай, мать. - Гулко топал по ступенькам с третьего этажа.
     Мария Селивановна вернулась на кухню, пошаркивая войлочными  тапочками,
сшитыми мужем.
     - Илья, ты какие будешь пирожки: с капустой, картошкой или черемуховые?
- громко сказала она в запертую  дверь ванной, в которой  шумно,  с  плеском
мылся сын.
     - Мне... мне... с кокосовым орехом, если, конечно, можно.
     - Говори, иначе ничего не получишь!
     - Если так строго - давай с капустой.
     Пирожки  были маленькие, хрустящие,  маслянисто-сочные; Илья спешно ел,
запивал сладким, как сироп, чаем.
     Когда он подсыпал в стакан сахар, ложечку за ложечкой, мать молчала, но
покачивала  головой:  "Совсем  еще  ребенок.  Мельком  посмотришь  - парень,
мужчина, но приглядишься - совсем мальчишка".
     У Ильи  розовато-бледное миловидное лицо  с  пушком усов,  оттопыренные
уши,   припухлые  губы,  неразвитыйокруглый  подбородок,  тонкая  шея;  если
пристальнее присмотреться, можно  обнаружить поперечную бороздку  на высоком
лбу,  которая  старила  это   юное  лицо,   -  казалось,   что  Илья  всегда
сосредоточенно    думал    о    чем-то     очень    важном,    мудром,    но
печальном.Глазаусиливалиэтовпечатление:   серые,    сжелтоватымотливом,будто
присы-панные  пылистым песком  или  пеплом;  они сиделиглубоковглазницах  и,
представлялось,жили там отдельно, сами по себе.  Лицо улыбалось, а  глаза  -
молчали, как бы сомневались: зачем улыбаться?
     Мать тревожили странные и непонятные глаза сына: "Как-то нехорошо это",
- думала Мария Селивановна. Сейчас она, стоя у газовой плиты и переворачивая
скворчащие  на сковородке пирожки,  тайком наблюдала за  сыном. Он по-детски
беззаботно  напевал  какую-то модную мелодию и шаловливо задевал ногой хвост
кота Митрофана, дремотно и  независимо развалившегося на коврике под столом.
"Да нет,  такой,  как  все,  -  с  облегчением подумала мать.  -  Простой  и
понятный".
     Сын поел и сказал:
     -  Мерси, мама.  -  Посмотрел в зеркало -  досадливо  нахмурился, надел
куртку и вышел на лестничную площадку.
     - А - шапку, шапку! - побежала за ним мать.
     -  Недалеко,  мам,  до  школы!  Пока!  -  махнул  он  рукой,  но  Мария
Селивановна все же бросила ему, сбежавшему на второй этаж, шапку.
     "Слава  Богу, -  подумала  она, -  всех накормила,  всех отправила, все
хорошо". И ей казалось, что нет на свете для нее важнее дела, чем всех своих
накормить, а  потом  тайком просить  у Бога, чтобы все  у них было  в  жизни
хорошо.  Она  шаркающе  прошла  в  комнату  сына  и  застелила его  кровать,
расставила по полкам разбросанные на столе книги, кисти, тюбики с краской.
     Мать  и   сын  увлекались   живописью.   Илья   уже  познал   некоторые
художнические азы, хорошо владел карандашом и углем, серьезно осваивал масло
и акварель, изучал манеры и  приемы  больших  мастеров. А Мария Селивановна,
когда-то,  еще в ранней  молодости, пошла по  узкой,  без резких  поворотов,
подъемов  или, напротив,  спусков тропе народного  искусства, которое ученые
мужи с высоты своей гордости и надменности снисходительно - все равно надо к
чему-то  причислить  -  назвали  примитивизмом.   Мария   Селивановна   была
полуграмотной, недавно вышла на пенсию, специальных книг не читала, но слыла
прекрасной мастерицей  по  писанию на  картоне  маслом  и по лепке  глиняных
фигурок. Как-то  легко, весело выпархивал  из  ее  сердца  образ, и соседки,
любуясь ее картинками, прицокивали и покачивали головой:
     - Умница, Мария!
     Только семейные да соседи и видели работы Марии Селивановны. Ни о каких
выставках не думала она; складывала картонки в чулане на даче. Пылились они,
слипались,  запаутинивались,  и  Мария  Селивановна о них  забывала.  Иногда
вспоминала и украдкой - супруг не позволял, потому что  ценил и уважал  труд
жены,  -  десяток-другой выбрасывала в канаву  за  огородом.  Кто-нибудь  из
дачников подбирал уцелевшие  от дождя и солнца  картины,  дивился  пестрому,
красноглазому  петуху  или  плывущим  по  лазурному  озеру  лебедям, -  брал
наивную, но  красивую  картину себе. Мария  Селивановнанемогла понять, зачем
пиш