и злился,  когда
я силой  заставлял  его что-нибудь выполнить. Я  покрылся потом  и  до  боли
искусал палец.  К обеду во  мне  хрустнуло то, что, быть  может,  называется
силой воли - я схватил Антошку и, пыхтя, заглянул в его округлившиеся глаза.
     - Убирайся! - и отшвырнул бедную собаку.
     Он, поджав хвост, отбежал к кусту сирени и, сжавшись, удивленно смотрел
на меня.
     - Неужели из-за этой  бестолочи я не порадую в день  рождения маму?!  -
шептал я, уткнув голову в колени.
     Весело  подпрыгивая,  подбежала  Настя. Она  была  в коротком цветастом
платье, ее кудрявые  волосы спадали  на  сиявшие радостью глаза,  и  она  их
расправляла на виски за маленькие шелушащиеся уши.
     - Сережа, Сережа! Мы нашли в кладовке твои старые брюки!  Обрежем гачи,
и будет ему самое то.
     Я с досадой взглянул на сестру.
     - Не нужно мне никаких ваших  брюк, - зачем-то ударил я  на  "ваших". -
Оставьте меня в покое.
     -  Как?!  Ты  же  сам просил! -  Округлое  лицо  Насти потускнело, губы
обидчиво вытянулись, а беловато-розовые пальцы теребили ленту на платье.
     "Еще и Настю обидел!"
     - Подождем с брюками,  - произнес я уже  мягче и добрее. - Пока - не до
них. Вечером будет видно.
     Она  ушла раздосадованная и  огорченная.  Антошка,  вбок держа  голову,
подошел ко  мне. Я хмуро смотрел на него. Он завилял хвостом и низко опустил
лохматую голову. Лизнул мое плечо.
     - Уйди.
     Но он  еще  раз лизнул.  "Скажи,  скажи, в  чем  я виноват? Скажи, и  я
исправлюсь", - было в его грустных глазах.
     - Эх,  ты, -  сказаляипотрепалмягкийзагривок притихшего  в  моих  ногах
Антошки; онпоймал теплым языком руку, и я прижал его к своему боку.
     День рождения, помнится, у  мамы  не получился:  она к нему готовилась,
накрыла  стол,  испекла  большой  пахучий  пирог,  надела  синее,  с  белыми
манжетами платье,  но отец в тот вечер  так и не  появился дома.  Я  уже  не
верил, что в нашей семье когда-нибудь наступит покой и счастье.


ВГОСТЯХ


     Через несколько  дней,  в субботу,  рано утром  мы  поехали  в гости  к
дедушке  с  бабушкой  в деревню Сенькино близ Елани.  Как я через  много лет
узнал, дедушка с бабушкой  услышали, что в нашей семье непорядок, пригласили
нас к себе и решили повлиять на папку.
     На  автобусной остановке в Сенькино нас встречал дедушка. Роста  он был
низкого, к тому  же  сутулый, маленькие  глазки были спрятаны под  косматыми
серыми бровями, и  смотрел  он всегда  с этаким умным, хитроватым  прищуром,
словно все на свете знал и понимал.
     - Ну,  разбойники, здрасьте-хвасьте! -  не говорил, а как-то  разгуляно
кричал он, крепко обнимая и целуя нас.
     Он резко схватил меня за голову и крепко впился своими мокрыми губами -
ударило в нос запахом махорки и  пота,  даже потянуло чихнуть; стало щекотно
от его топорщившихся рыжих  усов и  какой-то смешной,  казалось,  выщипанной
бороденки. Дедушка выпустил меня из  своих  рук - я пошатнулся, чуть было не
упал и чихнул.
     - Будь здоров,  разбойник! - громко крикнул дедушка, будто бы находился
от меня  метров за сто. - Расти  большой  и мамку с папкой слушайся. - Слова
"разбойник" и "разбойница" у него были почтиласкательными.
     -  Здорово, батя,  -  сказал папка,  протягивая  дедушке  свою большую,
широкую ладонь.
     -  Здорово, здорово, разбойник! - крикнул  дедушка, напугав проходившую
мимо  женщину,  и   с  размаху   ударил  своей  маленькой,   мозолистой,   с
покалеченными  пальцами  рукой  о  папкину.  -  А-га,  разбойницы!  - широко
распахнул он старый пиджак и накинулся на девочек.
     Они звонко пищали. Он целовал их помногу раз каждую и приговаривал:
     - Ах, вкусные!
     Поцеловал Любу - нарочито громко сплюнул и укоризненно покачал головой:
ее губы были слегка накрашены.
     -  Стареешь, дочь, что ли? -  Дедушка обнял маму. Она всплакнула. - Ну,
чего-чего? - похлопал он ее по плечу. - Эх, гонялись, помню, за ней парни! А
вот  свалился откулева-то этот разбойник, - махнул он головой  на  папку,  у
того шевельнулся ус в самодовольной улыбке, - и украл ее. Поехали, что ли?
     Мы сели в телегу, в которую  была впряжена рыжая лошадь. Я и брат стали
бороться за обладание бичом, и я, конечно, одолел Сашка.
     Бабушка вместе с родственниками  встречала  нас у ворот  дома. Снова  -
поцелуи, объятия. Бабушка  нежно взяла меня за щеки своими мягкими душистыми
пальцами  и  громко чмокнула  в губы  и в лоб. От нее пахло  чем-то печеным,
черемуховым вареньем, дымом. Она  была очень полная и походила на матрешку в
своем цветастом большом платке.
     В  толпе встречавших я увидел десятилетнюю  девочку, которая была  моей
двоюродной сестрой  Люсей. Я ее видел первый раз.  Меня поразили  ее крупные
черные влажноватые  глаза; от таких глаз трудно  оторвать  взгляд и в то  же
время неловко  в  них  смотреть:  создается  ощущение,  что  она видит  тебя
насквозь,  что ей  все  известно о  твоих мыслях.  Люся  теребила костистыми
длинными пальцами тонкую короткую  косицу, в которую была вплетена выцветшая
атласная лента. Она прятала бледное  лицо  за руку своей  матери,  стесняясь
нас.  Мы  окружили  ее, теребили, а  она  все  молчала,  и  по  строгому, но
испуганному  выражению  ее лица можно было подумать:  если  она  скажет,  то
непременно что-нибудь умное, серьезное.
     -  А ну-ка, разбойница,  открывай воротья! -  крикнул  дедушка бабушке,
широко улыбаясь беззубым ртом.  Он  молодцевато стоял в телеге  и размахивал
бичом.
     -  Ишь   раскомандовался,  старый  черт!   -  Бабушка  нарочито  грозно
подбоченилась. - Енерал мне выискался!
     Пошла  было  открывать,  но  ее опередил  Миха,  мой  двоюродный  брат,
двенадцатилетний мальчишка, крупный и сильный. Он всегда перебарывал меня, и
я  порой сердился  на  него, особенно тогда, когда клал  меня  на лопатки на
глазах у девочек.
     Потом взрослые - человек десять - сидели за праздничным столом. Из всех
мне  как-то сразу не понравился дядя Коля, отец Люси. Я боялся его  твердого
мрачноватого взгляда. Когда наши глаза встречались, я свои  сразу  отводил в
сторону.  Дядя  Коля  на всех смотрел  так,  словно  был  чем-то  недоволен,
раздражен.  Миха мне  рассказал, что у дяди Коли в  подполье  зарыто миллион
рублей и пуд золота, что  он  очень жаден и  нередко держит  семью  голодом,
экономит деньги;  однако  через  час  Миха сказал,  что у дяди Коли три пуда
золота.  Еще  он  сообщил,  что в родне  распространился  слух,  что дедушка
написал  завещание и дяде Коле, которого  недолюбливал, завещал  всех меньше
или даже вообще ничего.
     А вот в  дядю Федю, отца  Михи, я просто влюбился. У него были большие,
как у  коня, кривые зубы,  и они меня очень смешили. Голова  у него блестела
лысиной,  как у его брата, дяди Пети,  и казалась политой маслом.  Он  любил
говорить, точнее, как и дедушка, кричать:
     -  Порядок в  танковых войсках! - Или подойдет к кому-нибудь из детей и
скажет: - Три картошки,  три ерша?  - и ставил три легких щелчка  и три раза
тер мозолистой ладонью  по лбу. Особенно он любил  это делать  девочкам. Они
громко  пищали  и кричали,  но  были  очень  довольны  его вниманием.  Потом
кокетливо  улыбались и ходили возле него, выпрашивая  еще раз  три картошки,
три  ерша.  Он  неожиданно хватал их,  - они  снова пищали, закрывая  голову
руками.
     Дядя  Федя  закусывал, а я смотрел  на его большие зубы и  улыбался. Он
подмигнул мне и поманил пальцем.
     - Садись,  племяш,  покачаю. -  Он выставил ногу,  обутую  в  кирзовые,
начищенные сапоги. К  слову, сапоги он носил постоянно в любое время года, и
в праздники, и в будни.
     "Нашел маленького!" - подумал я, посасывая сахарного петушка.
     - Вы, дядя Федя, лучше Сашка покачайте.
     Мама подошла к гитаре, висевшей  на писаном масляными красками коврике.
Все  затихли. Кто-то шикнул  на Сашка:  он начал было  жаловаться  маме. Она
примостилась на краю кровати, неторопливым,  ласкательным движением смуглых,
с синеватыми жилками рук стерла с инструмента  пыль. Взяла гитару поудобнее,
настроила.  Все внимательно следили за движениями  мамы -  казалось, ожидали
чего-то   необычного.   Усатый,   без   одного   глаза   кот  Тимофей   тоже
заинтересованно смотрел на маму и даже перестал  стрелять глазом на колбасу.
Мама посидела несколько секунд не  шевелясь, с грустной улыбкой всматриваясь
в темное окно,  за  которым  виднелись вдали  огни деревни  на  той  стороне
Ангары. Двумя пальцами коснулась струн и тихо запела:

     Сердце будто забилось пугливо,
     Пережитое стало мне жаль.
     Пусть же кони с распущенной гривой
     С бубенцами умчат меня вдаль...

     Бабушка печально  улыбалась и  всплакнула;  дедушка  сидел  сгорбленно,
вонзив  свои худые  пятерни во взлохмаченные  рыжие волосы и шевеля красными
ноздрями.  Брови  дяди  Феди подергивались в  такт  музыки. Папка  покачивал
головой и смотрел в пол.
     Потом взрослые танцевали; дядя Федя играл на баяне.  Бабушка  вышла  на
середину комнаты,  взмахнула  цветастым  платком  и, видимо,  воображая себя
молодой и стройной, "поплыла  лебедушкой"  к дедушке. Приблизившись к  нему,
резко повернула в сторону и улыбчиво смотрела на дедушку -  зазывала его. Он
неспешно,  как-то  деловито  двумя  пальцами  пригладил  топорщившиеся  усы,
расправил   по  ремешку   застиранную,   в   заплатках  гимнастерку,  топнул
раз-другой,  какбыпроверяякрепостьпола,  и,  важно  выбрасывая  ноги вперед,
вошел в круг.
     -  И-их! -  тоже притопнула  разрумянившаяся бабушка и надвинулась всем
своим необхватным телом на маленького дедушку.
     -  Поддай, Федька!  - крикнул уже багровый  дедушка,  лихо  крутнувшись
вокруг бабушки,  словно убегал  от нее. Еще раз с важностью разгладил  потом
заблестевшие  усы.  - Жарь!  Э-эх!  А  ну,  старая,  шевелись! Сбрось  жирку
маленько, э-э-эх!
     Натанцевавшись, мокрый от пота и красный, дедушка присел на лавку рядом
с дядей Колей, который почему-то не  веселился. Они стали о чем-то говорить,
сначала спокойно и тихо,  а  потом -  громко и  раздраженно.  Дедушка иногда
низко  наклонял  голову  и  весь   напрягался   -   казалось,  хотел  рывком
перепрыгнуть через стол.
     - Обидел ты меня, отец, -  донеслось  до меня  сказанное дядей Колей. -
Впрочем - хорош! Давай выпьем...
     - Колька!  Змей! -  вдруг  крикнул  дедушка. Танцы  приостановились.  -
Никаких, слышишь, завешшаньев я не писал. Понял?! Да и завешшать мне нечего.
Дом  да  старуху?  Помрем  - забери  его. Одно, Николай, у меня богатство  -
старуха.
     - А,  старуха. Я так сразу и подумал, - с оттенком насмешливости сказал
сын.  -  В  этом  месяце Анне  кто  отправил  двести  рублей?  - сказал  он,
притворяясь равнодушным, и стал рассматривать своиладони.
     - Молчи, гад!  - Дедушка страшно побледнел и, ссутуленный, напряженный,
словно на  его плечах находился  тяжелый мешок, привстал. - У Аннушки - пять
ртов, а у тебя - одна девчонка...
     Дедушка стал  хватать почерневшим  ртом воздух, пытаясь что-то сказать.
Его глаза помутнели  и выкатились, - казалось, что его душат, а он  пытается
высвободиться, прилагая  невероятные  усилия.Мы,  дети, забилисьзакомоди  со
страхом наблюдали происходящее. Смельчак  Миха под общий шум опрокинул в рот
рюмку вина, щеголяя перед нами.
     - Колька, довел!  -  сердито  сказала бабушка.  -  Ты  же  знаешь, отец
перенес контузию на войне... ему нельзя волноваться...
     Дедушка упал на пол и стал беспорядочно размахивать руками.
     - Вон из моего дома! - Бабушка с шумом раскрыла дверь и указала сыну на
выход.  Мама  пыталась ее  успокоить.  Папка пригласил  дядю Колю  на  улицу
покурить.
     - Мать, напрасно ты так. Что я ему сказал такого? -  говорил дядя Коля,
смущенный и растерянный. Вышел с папкой на улицу.
     Женщины  успокаивали  заплакавшую  бабушку.  Мужчины уложили дедушку на
диван; через несколько минут он пришел в себя,  но  его рот  вело, и желваки
вздрагивали  под бледными щеками. Он рассеянно,  но  и сурово посматривал на
людей,  пощипывая свою жидкую бородку, почему-то  не  казавшуюся мне  теперь
смешной.
     Папка пришел с улицы, присел на краешек дивана:
     - Как, батя, полегчало?
     - Полегчало, - прохрипел дедушка.
     Помолчали. Я  случайно оказался за комодом; ни дедушка, ни отец меня не
видели.
     - Поганистый он мужик, этот Колька, - сказал папка.
     - Ты вот  чего, Саня, других не очень-то осуждай. У  него своя жизнь, у
тебя - своя. Разберись-ка в ней получше. Вот дело будет! Чего  чудить начал?
С жиру бесишься, что ли?
     - Запутался я, отец, - вздохнул папка, закуривая. - Лучше не спрашивай.
     -  Как же "не  спрашивай"? Мне  Аннушку, дочку, жалко. Сердце-то, поди,
ноет, моя ведь кровинушка.
     - Уехать  мне на  Север,  что  ли, батя? Буду  высылать деньги. Хоть не
будут мучиться со мной...
     -  Это еще  зачем?  Ты  - голова  семьи.  Го-ло-ва! Представь  себе,  к
примеру, коня  или  человека без головы,  без мозгов. Ходят они по улицам  и
тыкаются  туда да сюда. Вот  так и  семья без  мужика -  бестолковость одна,
дурость и нелепость. Ты, мужик, - голова, они - дети,  жена - твое туловище,
ноги, руки. Понял?
     - Понять-то понял, да только не гожусь я уже для семьи,  батя. Падший я
...
     Дедушка резко привстал на оба локтя и угрожающе зашипел:
     - Цыц, сукин сын! И  чтобы не  слышал таких  речей. Будь мужиком, а  не
бабой,  так твою  перетак! Без  семьи, голубок, ты совсем пропадешь,  быстро
опалишь  крылышки.  Поверь  мне, старому:  ведь тоже когда-то малость чудил,
брыкался. Вот и  учу тебя: не отрывайся  от семьи. В  ней твоя сила и опора.
Мир -  вроде  как холодный  океан,  а семья - теплый островок, на  котором и
согреться можно, и от бурь укрыться. Не разрушай, Саня, свой островок, потом
согреться будет негде. Понял, чудило?
     Папка грустно улыбнулся:
     - Понял, батя.
     Радостно, легко у  меня стало  на сердце.  "Неужели  у  нас все  хорошо
пойдет?"
     В полночь  я, Миха,  Настя,  Лена и Люся потихоньку от  взрослых в баню
гадать пошли. В парилке было  очень тепло,  осенне пахло  сырыми  березовыми
вениками, в  голове чуть кружилось. Мы зажгли свечку, забрались на сыроватый
полок  и  начали  гадать.  На  воткнутую  в  доску  иголку ставили половинку
скорлупки  кедрового  орешка  и  поджигали  ее.  Кто-нибудь,  чья  наступала
очередь,  загадывал  имя любимого  человека. Подожженная  скорлупка начинала
крутиться, и по  ее  движениям  нам было вид,  как его любит  загаданный  им
человек. Если скорлупка крутилась сильно, искристо, - его любят сильно, если
слабо крутилась... что ж, гадай, если хочешь, на кого-нибудь другого: может,
он тебя любит.
     Пожребиюпервойвыпало  гадать Насте.  Она, словно  чего-то  испугавшись,
отпрянула в
     темный угол и  замерла; покусывала ногти. Потом  крепко сцепила пальцы,
прикусила губу и с каким-то страхом  и в то  же время с надеждой смотрела на
свою скорлупку. Миха зажег  спичку -  Настя неожиданно вздрогнула и сжалась.
"Нет-нет, не  надо, - умоляли ее глаза, - я не хочу знать правду, которую вы
мне и себе хотите открыть. Погасите спичку! Нет-нет! Зажигайте же скорлупку.
Почему медлите? Нет-нет, не надо!"
     Миха  деловитым,  будничным жестом стал подносить  спичку к  скорлупке.
Настя чуть привстала на коленях  и  напряженно смотрела  на его руку."Сейчас
всем станет все известно: любит ли ее загаданный ею мальчишка?" - подумал я.
Скорлупка в  поднесенном к ней пламени вздрогнула  - вздрогнула и Настя. "Ну
же,  вредная  скорлупа!  -  кричал  я  в  себе.  Крутись,  крутись,  дорогая
скорлупка! Лучше пусть  моя не  закрутится, но  Настина  должна  обязательно
закрутиться!" Я догадывался, на кого она гадала  - Олегу Петровских; я давно
заметил,  как  нежно она  на  него  смотрит и  краснеет,  встречаясь  с  ним
взглядом.
     Миха   отдернул  руку   со  спичкой  -  скорлупка  сильно,   с  искрами
закрутилась.  Настя,  стыдливо   прикрывая   лицо  руками,  улыбалась.   Она
посмотрела на нас, и мы поняли, что она счастлива.
     Гадали  Лене.  Она  изо  всех  сил  притворялась,   что  ей  совершенно
безразлично, что  скажет  скорлупка. Лена шумно играла  с кошкой, однако как
сестра зорко следила за  каждым моим движением -  я устанавливал и  поджигал
скорлупку. И она - не закрутилась. Мне было жаль Лену и хотелось ее утешить;
мне  казалось,  что скорлупка  не закрутилась  по моей вине - быть  может, я
что-то не правильно сделал.
     Лена, громко  напевая,  спустилась  с  полка,  резко отбросила кошку  и
сказала:
     - Ерунда все это. Я ни на кого не загадывала.  Вот так-то! - И зачем-то
показала нам  язык. Однако через полчаса в  постели  она тихо  всхлипывала в
подушку.
     Потом гадали  Люсе.  Как  только в первый  раз я увидел  эту девочку, я
заметил за собой странное  желание:  мне очень  хотелось  ей  понравиться. Я
всегда  искал  в глазах Люси оценку. Она иногда задерживала на мне взгляд, и
как только я  отвечал ей своим, она низко  опускала глаза и слегка краснела.
"Я ее люблю?" - неожиданно для меня прозвучал во мне вопрос, но  я почему-то
побоялся на него ответить. Вспомнилась Ольга, и в моем сердце стало тяжело.
     Миха  установил скорлупку. Люся - эта скромная, застенчивая девочка!  -
неожиданно смело подняла на меня глаза. У меня  резко, но приятно вздрогнуло
в груди. Меня  смутила странная смелость ее взгляда. Яопустилглазаи зачем-то
полез в карман;  достал болт икрутил  его  в руках. Я, наверное,  покраснел.
Скорлупка закрутилась сильно, с искрами.  На лице Люси  не произошло никаких
изменений, но я чувствовал, что она довольна. Я был уверен - гадала на меня.
     Когда мы спускались с полка, наши взгляды снова встретились, и я угадал
в полумраке на ее губах улыбку.



ЧАСЫ


     На  следующий  день мама, отец, Люба  и  брат  уехали домой,  а меня  с
сестрами оставили на неделю погостить.
     В  кухне  висели  старинные  часы  с кукушкой;  они сразу привлекли мое
внимание, точнее, заинтересовала только кукушка, которая с шумом выскакивала
и громко, голосисто куковала почти как настоящая.
     -  Как  внутри  все  происходит? -  спрашивалясебя,прохаживаясь  взад и
вперед возле  ча-сов. - А может, кукушка  живая? - Но  я иронично усмехался.
Лазил  вдоль беленой  стенки,  заглядывал в механизм  и пачкал нос  и одежду
известкой.  - Как  кукушка узнает, что надо выскочить и  прокуковать столько
раз, сколько показывают стрелки?
     Скоро - двенадцать  дня.  Должна,  как  обычно, показаться  кукушка.  Я
подошел к  часам поближе и стал ждать. Шумно распахнулись ставенки, и черная
блестящая кукушка шустро, словно ее кто-то вытолкнул из убежища, выскочила и
с  веселой деловитостью точно прокуковала двенадцать раз. "А если  разобрать
часы и заглянуть вовнутрь?" - Мысль мне понравилась, но было боязно: могли в
любое время прийти с базара дедушка и бабушка.
     Миха  -  он рисовал военный корабль, который у него все  больше начинал
походить на утюг, - посмотрел на меня с улыбкой и сказал:
     - Интересно, да? Тем  летом, Серый,  я хотел заглянуть, как там. Но дед
заловил и чуть уши не отодрал.
     - Если - быстро? Они не скоро вернутся. Давай посмотрим?
     Миха с мужиковатой медлительностью почесал  в своем выпуклом, с лишаями
затылке, шморгнул простуженным носом и протянул:
     - Мо-о-ожно, вообще-то... но дед...
     - Мы - быстро-быстро, Миха! Сразу назад повесим. Как?!
     - Была, не была! Но нужно кого-нибудь за ворота отправить.
     Попробовали уговорить Лену, но она не только отказалась - пообещала все
рассказать взрослым, то  есть наябедничать. Настя упросила ее не выдавать, и
вызвалась сама вместе с Люсей постоять у ворот.
     Как только они  махнули нам с улицы - я кинулся к часам, осторожно снял
их  и  положил на стол.Мы открутили три  винтика  с задней крышки и, когда я
осторожно приподнял ее,  в часах что-то еле слышно пискнуло. Раздалось  одно
"ку-ку". Я  повернул