одражаемо  важничая,  показывала,  изображала  на   курносом,
веснушчатом лице  нечто учительское. Я  косился  на ее  короткие,  аккуратно
заплетенные косички и  думал: "Дернуть  бы их!  Вот  привязалась, как репей.
Бывают же такие противные девчонки!"
     Лена играла роль строгой, взыскательной  хозяйки с непонятным  для меня
наслаждением.
     Она  буквально  следила за  каждым  моим движением,  часто указывала на
что-нибудь сделанное мною неправильно или неловко  и в душе, кажется, бывала
рада моим промахам.
     - Отстань! - от обиды дрожал мой голос.
     - Но ты неправильно делаешь: льешь  прямо  на капусту. Так нельзя, если
хочешь знать. Нужно - с краю лунки.
     - Я именно так делаю!
     - Я хорошо видела - на капусту.
     -  Когда  же  ты  могла  видеть, если  ничего  подобного  не  было? Все
сочиняешь.
     - Отвяжись, пожалуйста, у меня голова разболелась, - неожиданно заявила
она страдальческим голосом.
     - Актриса-белобрыса.
     -  Так-так!  -  вскинулась  Лена.  -  Я  все  маме  расскажу: и как  ты
поливаешь, и как дразнишься.
     Я многозначительно вздохнул и  надолго замолчал, потому что хорошо знал
-  всякое пререкание  только увеличит "взрослость" в сестре, и не  миновать,
быть может, настоящей ссоры, а ссориться я не любил и не умел.
     Сестра была старше меня на три года и именно поэтому, кажется, считала,
что  может  повелевать мною, поучать,  требовать.Она подражала  маме - часто
играла  роль домовитой женщины, которую одолевают заботы.  Не было  в  семье
дела, в  которое  она  не  вмешалась бы.  Копила деньги в фарфоровой собаке,
потом  заимела  большой кожаный кошелек.  Иногда  бывало  так,  что  у  мамы
кончались  деньги, и Лена сразу  отдавала ей свои. Любила ходить в  магазин;
как  взрослая  спорила с  продавцами,  но  и  сама  страстно  мечтала  стать
продавцом. Как-то я был с ней в магазине.
     -  Вы недодали, если хотите знать, восемь копеек, -  пересчитав  сдачу,
сказала Лена продавщице.
     По очереди пополз ропот. Желтое лицо продавщицы превращалось в красное:
     - Девочка, прекрати выдумывать.  Считай  получше.  - Приятно улыбнулась
покупателям, скосила прищуренные глаза на Лену.
     - Я дала  вам два рубля. Вы должны были сдать  девяносто две копейки, а
сдали восемьдесят четыре, если хотите знать. Вот ваша сдача! - Лена положила
деньги на прилавок и, как продавщица, сощурила хитрые глаза. Мне показалось,
что Лена была рада, что ее обсчитали,  -  видимо,  по  причине неосознанного
желания обличать и одергивать.
     Шипящий   ропот   очереди   поднялся   до  гудения.   Продавщица  сжала
побледневшие губы и смерила Лену взглядом.
     - Я тебе, девочка, сдала точно. Нечего выдумывать.
     -  Да вот же она, сдача.  Дяденька! - обратилась Лена к рядом стоявшему
мужчине, - посчитайте...
     - Какая глупая девочка! - сказала продавщица. - Нужно  посмотреть в  ее
кармане -  не там ли восемь копеек. А впрочем - на тебе двадцать,  подавись!
Не мотай мои нервы.
     Продавщица  резкими,  беспорядочными  движениями  достала  из  кошелька
монету и  с  треском припечатала ее на  прилавок. Лена отсчитала  двенадцать
копеек и гордо положила их на прилавок.
     Лена была первой помощницей мамы - ее, что называется, правой рукой, но
никогда не выделялась ею в  свои любимицы; мама была как-то ровна в любви ко
всем  своим детям, может, кого-нибудь из нас втайне и любила  по особенному,
но мы по крайней мере не улавливали разницу.
     "Взрослое" в поведении  и  замашках  Лены  создавало  холодок  в  наших
отношениях,  но  я никогда  не становился к ней враждебен или отчужден. Я ее
все же,  несмотря  ни  на что,  уважал  и временами  даже любил. Однако Лена
насмехалась  над моей любовью, называла меня  Лебединым озером, потому что я
очень     любил     "Танцы      лебедей";     с     некоторых      пор     я
сталприкрыватьпереднейсвоичувствачем-нибудьнеискренним,старалсябыть"по-взрослому"
равнодушным, осторожным, осмотрительнымвпроявленияхчувств, как и она.
     Но - и  мое  было в том несчастье! -  о  своей роли  я  часто забывал -
истинные чувства тотчас же прорывались, и порой бурно. Мне со всеми хотелось
жить в мире, всех любить и чтобы меня любили.
     Однажды дома остались я, Лена и  брат; мама с Настей поехали в больницу
на прием к врачу, отец находился на работе, а Люба - в турпоходе. Как только
мама  вышла  из  дома, Лена  неожиданно  начала преображаться  с невероятной
быстротой:  надела  фартук,  почему-то не  свой, а мамин, который  был ей до
носков,  повязала голову  косынкой,  опять-таки маминой, засучила  рукава  и
подбоченилась,  -  из  девочки  она  превратилась  в маленькую хозяйственную
женщину.  Придирчиво,  с  прищуром  осмотрела  нас  и.  укоризненно  покачав
головой, сказала:
     - Что за грязнули передо мной,  два дня назад на вас надела все чистое,
а какие вы теперь? Поросята, и только.
     Мы переглянулись с Сашком: действительно, наша одежда была грязной.
     - А но - раздевайтесь:  буду стирать.  Живо! Затопите печку и принесите
воды из колонки. Сил моих нету смотреть на вас!
     Меня развлекал и забавлял воинственный вид Лены. Я немного покуражился,
не подчиняясь, так, для накала игры, хотя чувствовал,  для  сестры  это было
совсем не игра.  Я и брат стали разыгрывать из себя непослушных детей. Сашок
был очень  возбужден, сиял весельем и  желанием поозорничать. Подпрыгивал, с
визгом  убегал  от  сердившейся  Лены  и  даже  укусил  ее  за  палец.  Лена
вскрикнула, всплакнула, уткнувшись в фартук.
     - Я нечаянно, - виновато стоял перед Леной и гладил ее по плечу брат.
     -  Ого  - нечаянно!  - крикнула Лена.  - Чуть палец не откусил. Давай я
тебя так, - и накинулась на брата.
     Сашок вырвался из ее рук  и с визгом покатился под кровать. Мы устроили
такую  возню, что  пыль стояла столбом. Лена  на время  забыла о  своей роли
взрослой. Вспотели и  раскраснелись; потом  принялись  за дело: я принес два
ведра воды,  брат  затопил печку. Отдали сестре  грязную  одежду,  и  надели
чистую.
     Выстиранное Лена развешала на улице и взялась печь блины,  хотя  раньше
ни разу не пекла. В таз высыпала  целый пакет муки - на некоторое время Лену
окутало  белое облако.  Мы слышали  чихания,  но с трудом различали махавшую
руками сестру. Она появилась перед нами вся белая и, показалось, поседевшая.
Протирая глаза, еще раз звонко чихнула.
     Поставила на печку сковородку, вылила в муку пять яиц и два ковша воды,
стала пичкать руками, и с таким усердием, что в меня и брата полетело тесто.
По  моей   черной   в  полоску  рубашке   поползли   две  большие  капли,  я
попробовалстереть их пальцем, но лишь размазал.
     - Что ты наделала? - от досады крикнул я.
     - Не кричи! Ничего страшного, если хочешь знать. Снимай!
     Она вымыла руки, мокрой щеткой отчистила рубашку и решила  посушить ее.
Расстелила на столе одеяло, включила утюг. Брат крикнул:
     - Сковородка горит! Скорее пеки - блинов хочу!
     Лена стремглав побежала к печке, почти бросив еще  не  нагревшийся утюг
на  одеяло. Смазала сковородку салом, налила  в нее  тесто.  Распространился
такой вкусный запах, что я и брат невольно потянулись носом к сковородке. Но
когда Лена переворачивала  блин, он  почему-то расползся на две  половины, а
верх не прожаренной стороны растекся. Часть блина оказалась прямо на печке -
густо и резко запахло горелым.
     - Первый блин комом, -  досадливо сказал я. Мы в нем  обнаружили муку и
недожаренное, твердое  тесто. К  тому  же он  был  очень  толстый, настолько
липкий, что им  можно  было клеить. Носамоеглавное - онбылне  сладкийидажене
соленый,  а  отвратительно пресный. Брат  первый  нашел применение  блину  -
скатал из него большой шарик и попал им Лене в лоб.
     После  недолгой  возни,  во  время  которой  перья летели из подушек  и
попадали в тесто,  Лена принялась печь второй  блин.  Зачерпнула в поварешку
тесто, но вдруг замерла. Я уловил запах горящей материи.
     - Утюг! - вскрикнула Лена и спрыгнула со стула, на котором стояла возле
печки. Нечаянно толкнула таз с тестом, и он полетел на брата.
     Я первый подбежал к утюгу  - моя рубашка тлела. Неожиданно вошла  мама.
Она  замерла  в дверяхи широко открытыми  глазами  смотрела  на нас  и  наши
художества. На полу валялись подушки, на одной из них сидела Марыся. Я замер
с одеялом,  на  котором резко  выделялось  большое  серое пятно.  Заляпанная
тестом и перьями Лена с повернутой в сторону мамы взлохмаченной, без косынки
головой  и раскрытым ртом лежала на полу, - она запуталась в слетевшем с нее
фартуке,  когда   бежала  к  утюгу.  На  голове   брата  находился  какой-то
бесформенный, растекающийся комок, а таз лежал возле его ног.
     Брат вскрикнул,мы вздрогнули и подбежали к нему.


МЫСЛИ


     Отец  отдалялся  от   семьи,   часто  приходил  домой  выпившим.  Мама,
оторвавшись от  работы,  смотрела на  него  строго  и сердито. Она похудела,
ссутулилась, будто  что-то тяжелое  положили на ее плечи,  под глазами легла
синеватая тень. Стала походить на старушку.
     Мама не  ругала папку.  Мне  казалось, как-то  покорно  предлагала  ему
поужинать; но иногда, чаще утром,  когда он собирался на работу, тихо, чтобы
мы не слышали, говорила ему:
     - Ехал бы ты, Саша, куда-нибудь. Свет велик - место тебе найдется. Ведь
тебе все равно ничего  не надо - ни семьи,  ни хозяйства, ни детей. Да,  да,
уезжай. Прошу. Мы как-нибудь проживем.
     Но мама начинала плакать. Горечь вздрагивала в моем сердце. Я осторожно
выглядывал из-за шторки - папка гладил маму по голове:
     -  Аннушка,  не плачь,  прошу, не плачь. -  Потом  закрывал свои  глаза
ладонями, вздыхал: - Да, Аня, пропащий я человек. Вернее, пропащий дурак. Не
могу, не умею жить, как все, и хоть  ты что со мной делай. А почему так - не
пойму. Хочу,  понимаешь, чего-нибудь необычного.  Сейчас в степь захотелось.
Запрыгнул бы на  черногривого, горячего  коня и во весь  дух пустился  бы по
степи. Ветер свистит в ушах, дух захватывает, небо над тобой  синее-синее, а
на все четыре стороны - ширь, даль. Ты меня понимаешь, Аня?
     Мама горько улыбнулась бледными губами, погладила папку по руке:
     - Чудак ты.
     - Знаю... но не могу себя переломить. Поймешь ли ты меня когда-нибудь?
     Ответа  не последовало -  мама  принялась за работу: нужно было  многое
сделать по дому.
     Тревожно  и смутно  стало у  меня  в  душе.  Недетские мысли  все  чаще
забредали в мою голову. Однажды вечером я неожиданно упал лицом на подушку:
     - Отчего мы такие несчастные? - прошептал я. В комнату  вошла Люба, и я
притворился спящим.
     Размышляя  о том, что творилось в нашей семье, между  мамой и отцом,  я
однажды  решил,  что источник  всех наших бед  -  тетя  Клава.  Отец нередко
заходил к ней, но  всегда тайком, через огороды. До переезда  в Елань он пил
мало,   а   просто  бродяжничал  по   Северу,   или,   какоднаждысказалмаме,
"упивалсяволей".Я решилприходить к нему на работу и уводить домой. Мне очень
хотелось,  чтобы нашасемья быласчастливой. Меня  все  меньше  интересовали и
влекли детские забавы, - я взрослел.
     Когда папка  был  трезвым,  нам  всем было  хорошо. Он допоздна  читал.
Вздыхал  над книгой, тер лоб, морщился, помногу курил, задумавшись. О чем он
думал? Может, о том, о чем в один из вечеров говорил с мамой:
     - Ничего, Аня, не пойму - хоть убей!
     - Что ты не понимаешь? - устало смотрела на него мама,  починяя Настино
платье.
     - Что за штука жизнь? Скажи, зачем мы, люди, живем?
     - Как зачем? - искренне удивилась мама, опуская руку с иголкой.
     - Вот-вот  -  зачем?  -  хитровато поглядывал на нее  папка, покручивая
черный ус.
     - Каждый для чего-то своего. Я - для детей, а ты для чего - не знаю.
     Папка огорчился и стал быстро ходить по комнате:
     - Я, Аннушка, о другом говорю. Я - вообще. Понимаешь?
     - Нет. Разве можно жить вообще?
     -  Ты  меня  не  понимаешь.  Я  о Фоме, а  ты о  Ереме.  Зачем  человек
появляется на свет? Зачемвсе появилось? Интересно!
     Мама иронично улыбнулась, принимаясь за шитье.
     -  Смеешься? -  хмуро  покачал  головой папка.  -  А я действительно не
совсем хорошо понимаю. Для чего я появился на свет?
     Мама вздохнула:
     - Беда с тобой, Саша, и только.
     - Мне обидно, Анна, что ты меня не понимаешь. Смеешься надо мной, а мне
горько. Понимаю, что путаник, но ничего не могу с собой поделать.
     Ушел на улицу и долго курил, разговаривая с собаками.
     На следующий день я не застал папку на работе. И дома его не оказалось.
Я понял, что снова могут  ворваться в нашу семью боль и  слезы.  Глаза  мамы
были печальны. Я  прокрался огородом к  дому тети  Клавы; за  дверью услышал
голос отца:
     - Мне тяжело, Клава, жить. Не могу-у!.. Не хочу-у!..
     - Прекрати! -отозвалась она. - Радуйся жизни, а потом - будь что будет!
     Я вошел в комнату. Папка задержал возле губ рюмку. Я взял его за руку и
вывел на улицу.Он, как ребенок,  шел за мной. Было уже темно. В жаркой  ночи
шевелились в небе змейки молний. Уже пахло дождем. Мы посидели возле дома на
скамейке.
     - Ты нас бросишь? - спросил я.
     Мне  показалось,  что папка  вздрогнул. Закурил.  Гладил меня по  спине
дрожащей рукой.
     - Ну, что ты, сын? Я всегда буду с вами.  Смогу ли я без вас прожить на
этом свете?
     - Пойдем домой, - предложил я, беспокоясь о маме.
     -  Айда. -  Он попридержал меня за плечо: - Ты вот что, сынок... матери
ничего не рассказывай, хорошо?
     - Ага, - с радостью согласился я и потянул его к дверям.
     Пустой бочкой прокатился по небу гром, зашуршал,  как воришка, в ветвях
созревшей черемухи дождь. Хорошо запахло свежестью, прибитой пылью дороги.
     Утром Олега  Петровских звал меня на улицу, но  я  не пошел. Тайком ото
всех пробрался  в сарай. Некоторое время постоял  и неожиданно опустился  на
колени, воздел руки:
     - Иисус Христос, помоги  нам, исправь папку. Наказывать его не надо, но
сделай  так, чтобы он исправился, стал жить, как мама. Помоги нам,  Христос.
Скажи, поможешь, а?
     Я прислушался  к  мрачной тишине. Всматривался в черный угол сарая,  из
которого ожидал чудесного появления бога.
     - Если не поможешь - убегу из дома. Что же Ты, Иисус? - Я заплакал.
     Неожиданно почувствовал, что сзади, у двери, кто-то  стоит. Я вздрогнул
и резко повернулся - в дверях стояла мама. Ее ладони  сползали  от  висков к
подбородку, глаза настолько расширились, что мне каким-то кусочком  сознания
вообразилось, что они отдалены от лица. Я медленно, со странной плавностью в
движениях встал. Перед глазами  качнулось; почувствовал, что падаю, будто во
что-то теплое и вязкое.
     -  Мама...  - слабо произнес  я.  Она крепко обняла  меня, и  мы  долго
простояли на одном месте.


АНТОШКА


     Мои нервные срывы стали часто повторяться. Я отдалялся  от сверстников.
Играл чаще один или с собаками, которых у нас было две - Байкал и Антошка.
     Байкал  был  важным  и  самолюбивым  до  чванливости,  скорее всего  от
осознания,  что он  папкин любимчик. Был он крупного роста,  долговязый. Его
толстый, похожий  на  кусок  пожарного  шланга  хвост всегда  стоял торчком.
Широкую, с черным носом пасть он редко держал прямо, а все норовил повернуть
ее боком и в глаза не смотрел. Его рыже-коричневая шерсть была очень жесткая
и создавала впечатление, когда  к ней прикасались, шероховатой доски. Байкал
часто высокомерно пренебрегал Антошкой и  становился  ревнив и зол, если тот
пытался  завоевать  любовь  хозяина.  Байкал оскаливался, косился,  рычал  и
хватал зубами безответного Антошку за шею или бока. Искусанного и скулящего,
я брал его  на руки и долго ласкал. Он лизал шершавым, розоватым языком  мои
руки,  лицо и благодарно,  преданно смотрел  в глаза.  Я  вместе  с братом и
сестрами забинтовывал его;  освободившись  из наших рук,  бинты и  тряпки он
срывал и принимался зализывать раны.
     Как-то я  увидел  по  телевизору дрессированных собак.  Они были одеты,
парами  танцевали  под балалайку и пели - тявкали. Было смешно и забавно. "А
чем наши  плохи для таких  штук?  - размышлял я  ночью в  кровати. -  У мамы
послезавтра день рождения, и если... - Но я не досказал мысли и замер. - Вот
будет здорово!"
     Я уже не моглежать  спокойно, - дети самый нетерпеливый на свете народ.
В потемках прополз я к кровати Лены и Насти. Они еще не спали и шептались
     -  Слушайте  внимательно, - тихо  говорил я, стоя перед их  кроватью на
коленях. - Завтра сшейте шароварыдля Антошки, лучше - красные.
     - Для кого?! - Сестры подпрыгнули.
     - Тише вы! Шаровары Антошке, - шептал я, опасаясь разбудить взрослых. -
Сегодня видели по телевизору?
     - Ну?
     - Гну! Антошка будет так же скакать и петь на мамином дне рождения.
     - Здорово!
     - А получится у тебя?
     - Получится. Главное, чтобы шаровары были. И еще башмачки нужны, желтый
пояс - как по телевизору, помните? Так, что бы еще? Ага! И кепку.
     Еще первые солнечные блики  не вздрогнули  на моем  настенном тряпичном
коврике  -  я  уже был  на ногах.  Все  спали, кроме мамы и  отца.  Мама уже
накормила поросят и готовила завтрак; отец ушел на работу.
     Я  решил, что сегодня же научу Антошку ходить на задних  лапах, прыгать
через обруч, палочку и петь под губную гармошку. "Мой Антошка будет петь!" -
приподнято  думал  я,  когданабиралвкарманкусковойсахар.Ячувствовал  в  теле
набирающую сил бодрость, растекавшуюся, наверное, от  сердца, которое билось
как-то странно - рывками.
     Я приотворил  дверь - на крыльце, свернувшись  калачиком, спал Антошка;
чуть  ли не  в обнимкурядомс ним  лежал Наполеон. Они были  большие  друзья.
Розоватый,  блестящий нос собаки пошевеливался: должно быть, Антошке снились
вкусные  кушанья.  Наполеон  спал  безмятежно, но иногда  вздрагивал, и  его
седовато-серый  облезлый  хвост  нервно  шевелился. Я  подкрался  к ним.  Не
хотелось нарушать  дружеский  сон.  Погладил обоих;  они потянулись  и, быть
может, сказали бы, если умели бы говорить: "Эх, поспать бы еще!"
     Антошку я увел за сарай, на небольшую поляну с мягкойтравой. Вспыхивала
роса,  чирикали  воробьи, где-то  у соседей  горланил петух. Над  ангарскими
сопками колыхалась  красновато-серебристая лужица света.Онабыстрорастекалась
ввысь ивширь,превраща-лась в озеро, и вскоре из него вынырнуло солнце.
     В столярке  отца я взял обруч,  палочку и  с  жаром принялся  за  дело.
Отошел от Антошки метров на десять:
     - Ко мне!
     Он весело подбежал.
     - Так. Начало хорошее. На сахар.
     Антошка быстро схрумкал  кусочек  и уставился,  виляя хвостом, на меня:
"Еще хочу!" - говорили его заблестевшие глаза.
     - Смотри,  Антошка, - вот палочка. Через нее надо перепрыгивать. Понял?
Ну, давай!
     - Антошка, склонив набок голову, смотрел на меня.
     - Давай! Что же ты?
     Я  подставил палочку  под  самые его  лапы. Он понюхал ее, посмотрел на
меня: "Я должен палочку съесть? Но она несъедобная!" - говорили его глаза.
     -  Какой же, Антошка, ты непонятливый. - Я потрепал его за ухо. Он счел
мой жест  за  ласку и лизнул мою руку. - Смотри, что надо делать. - Я держал
палочку одной рукой и, низко склонившись, перепрыгнул через нее. - Ясно?
     На куст сирени  запорхнули  воробьи.  Антошка  с лаем  кинулся на  них.
Вспугнутые птицы улетели, а Антошка стал, как  умалишенный, бегать по поляне
и  звонко  лаять.  "Брось  ты  эту  противную  палочку:  давай поиграем!"  -
наверное, хотел сказать он. Я  с трудом  поймал его; он  высунул язык, жарко
дышал и вырывался из рук.
     - Какой же ты  противный пес.  - Я  чувствовал не только раздражение  -
что-то  похожее на злость закипало в груди.  Неожиданно мне  стало казаться,
что Антошка нарочно, из злого умысла так ведет себя.
     Часа  через два я  скормил  Антошке  последний  кусок  сахара,  но  пес
совершенно не понимал, чего я от него добиваюсь. Резвился ил