и хорошо ему стало,  будто
посреди  ночи  взошло  солнце.  В  стойлах,  загонах  сопели  коровы, косили
перламутровые глаза на незнакомого человека, который шептал им:
     -  Что,  коровушки,  не спится? Какие  думы  вас  беспокоят?  Наверное,
вспоминаются летние пастбища, трава.  И меня, родимые,  тревожат  мысли: как
так вышло, что люди невзлюбили меня.  Знаю - упрямый я!Жил бы себе как все -
поди, сказали бы вы, ежели говорить умели бы. Вот ведь какая штука - не могу
жить как все. Не могу и не хочу, так-то!
     Коровы    жевали    сено,    мотали   своими    большими   головами   и
сочувственно-влажно смотрели в глаза старика, будто понимали его.
     Ему хотелось  скорее попасть  к жене, Ольге  Федоровне;  страшно болела
голова, а до дома идти километра два.


7


     Иван Степанович, испугавшись и вздрогнув, проснулся от крика: Екатерина
Пелифанова, наконец, к утру нашла своего пропавшего мужа.
     -  Ах, ты, чертополох!  Чтобы  ты  лопнул  от  водки,  ирод!  Дрыхнешь?
Нажрался?  И  в  ус  не  дуешь?  Я, как  дура  набитая,  убиваюсь  по  всему
Новопашенному разыскиваю, а  он спит. Думала,  не замерз ли где в снегу... а
он, кровопивец... последние  деньги пропивает... семья живет впроголодь... -
кричала, заводясь, женщина, красная, со сбившимся на плечи платком, и больно
тыкала граблямив бока и живот неохотно сползавшего с нагретого сена мужа.
     Иван протер глаза, вырвал у жены грабли и закинул в стойло.
     - Цыц,  баба, - срачно взглянул он  на жену красными сонными глазами. -
Пил и буду пить, ты мне не указ.
     - А дедей, изверг, кто будет кормить-поить? Я, что ли, баба, а?
     С перебранкой, которой не виделось  конца во всей  их жизни, муж и жена
вышли на улицу, и покатились их голоса по деревне.
     Выбрал  и  Сухотин  на  свежий  воздух.  Глубоко вздохнул,  внимательно
посмотрел  на  горящую  в распадке  луну,  послушал азартный  собачий лай  и
хриплое кукареканье петухов, потопал на месте по молодому хрусткому снегу  и
подумал: " А как разумно устроено все в небесах и на земле. Красота, куда ни
посмотришь. Но не вбирает человек в свое сердце небесную  и земную  красоту.
Плохо,  пакостно  живет.  Собака  брешет  для дела,  а  человек  зачем же на
человека лает? Жить бы и жить людям  в ладу и добре на этой радостной земле,
в родимом Новопашенном, ан нет!.. А я хотел, хочу и буду хотеть до скончания
дней моих по законам неба и земли жить... потому и чужак я имя".
     Произнес Иван Степанович слово чужак и стало ему обидно:
     - Не правы они, не правы!
     Старик печально вздохнул и пошел по сумрачной, но просыпающейся деревне
к своему дому, к жене. "Надо проведать. Как она там? Да и сын Николай, поди,
приехал  на выходные,  и  внук  гостит  у  старухи  -  соскучился  я по ним,
давненько не видел".


8


     Иван  Степанович  увидел  блеклый  огонек  в  стайке  -  видимо,  Ольга
Федоровна кормила свинью и  козу. Ворота оказались  на  засове, стучать - не
дело, можно в такую рань разбудить всех домашних и соседей. Иван  Степанович
пролез через  дыры в  заборах,  прошел к  своему дому огородами  и  тихонько
постучался в стайку.
     - Кто  там? - тревожно спросила Ольга Федоровна  и высунула из-за двери
свое  маленькое  морщинистое,  но  такое родное и дорогое Ивану  Степановичу
лицо. - У-у, ты, что ли, Иван? - искренне удивилась она.
     - Ага, - ответил старик, протискиваясь в стайку через узкие и обмерзшие
понизу двери.  -  Что,  Олюшка, кормишь архаровцев? -  спросил он  о козе  и
свинье.
     - Ага, - ответила жена, присаживаясь на перевернутое вверх дном ведро и
прижмуриваясь на мужа в тусклом свете лампочки, с лета засиженной мухами.
     Приехавший  из города  сын собирался  сердито,  решительно поговорить с
отцом:  мол, хватит чудить, и мать знала, что Николай  будет резко говорить,
не жалея отца. Надо как-то подготовить мужа, и она осторожно начала:
     - Отощавший, что ли, какой-то? Все думал, поди, день и ночь напролет, а
мысль, Ваня, что пиявка: сосет кровушку  из сердца. Кто не думает - толстый,
что боров, вон, как  Васька,  -  махнула она головой на  большого поросенка,
увлеченно поедавшего картофельное варево.
     - Душу, Ольга, мысль  не съест, - ответил старик, присаживаясь  рядом с
женой  на  другое  перевернутое ведро.  - А  тело  наше, кости  да мякоть  -
дряхлые, чего уж жалеть: помрем - все одно сгниет. А душа, кто знает, может,
и улетит куда.
     - Вот-вот, от людей ты уже улетел на свою гору, теперь и душой норовишь
от нас сигануть? - лукаво улыбалась Ольга Федоровна.
     -  От  людей, Ольга, никуда  не улизнешь, как не исхитряйся,  - говорил
старик и  тайком любовался  женой:  старая она, морщинистая и  сухая, а  все
любима им. В радость ему видеть ее. - Толку-то, что ушел я от людей на гору,
все равно надо спускаться, хотя бы даже за водой или продуктами.
     -  Вот  и ладненько, - ласково  улыбалась Ольга  Федоровна,  гладя руку
старика, -  и спускайся, Ваня,  навсегда в Новопашенный: зачем шалоболиться?
Все равно все пути ведут к людям.
     -  Нет, Олюшка, - накрыл Иван Степанович своей ладонью  руку жены, - не
хочу к людям: плохо мнерядом с ними. Издали, понимаешь ли, спокойнее и  мне,
и всем.
     Промолчала жена на твердые слова  мужа, знала: сказал Иван Степанович -
так тому и бывать. Вспомнилось ей, как навсегда уходил он из дома на гору, и
ласково  подумала о  муже:  "Спасибо,  Господи, что  дал  Ты мне  его.  -  И
взгрустнулось  Ольге Федоровне: - Как  порой несправедливы, жестоки  друг  к
другу бывают люди! Нехорошо когда-то обошлись с Иваномодносельчане. А что он
хотел?  Только одного  - чтобы  хорошо всем жилось в  Новопашенном. Пошел  к
людям с правдой, а они ему ответили злом".
     История была  такая:  видел Иван  Степанович,  что плохо  живет колхоз,
воруют с ферм, с  полей и  пасек новопашенцы  все, до чего слабый догляд. По
осени  пшеницы и овощей  гектарами  хоронил снег. Механизаторы пьянствовали,
ломали технику,  потом в  простоях  все тоже  было - пьяство.  На  собраниях
Сухотин, работавший кладовщиком,  ругал земляков, председателю Коростылину в
глаза говорил:
     -  Не  хозяин  ты,  Алексей Федорович:  только  о  своем  личном  дворе
заботишься, все в него тащишь...
     Мрачно отмалчивался Алексей Федорович.
     Сухотин  жаловался в письмах районному начальству: спасите, мол, гибнут
люди, мучается скот, оскудевают поля.
     Из  района  на каждую  жалобу  Ивана Степановича  приезжал проверяющий,
составлял  справку, и  нередко из нее выходило - оговаривает председателя  и
односельчан. Над ним посмеивались, покручивали возле виска пальцем.
     Но упрям был старик и однажды сказал себе: "Будя, ребята! Вы перемрете,
спившись и  обожравшись,  но после нас детям и внукам  нашим  жить. Ради них
остановлю вас или - погублю.
     Он  уехал  в Иркутск и всеми  правдами  и неправдами  попал к большому,
лобастому начальнику, рассказал ему о новопашенских бедах и печалях.
     - Помогай, уважаемый, - сказал ему Сухотин.  - Прекрати своей державной
рукой разор и развор...
     - Прекратим,  старина, безобразия, -  ответил ему  начальник, зеркально
сверкнув большим белыи лбом.  На  прощание  крепко  пожал  своей  мягкой, но
сильной рукой смуглую, маленькую, но твердую, как кость, руку Сухотина.
     Иван Степанович вернулся  в Новопашенный  довольным, его душа светилась
надеждой и верой - придет  разумное и доброе в новопашенскую долину, заживут
люди здравым умом и добрым сердцем.
     - Только хорошенько встряхнули бы! - говорил он жене.
     Большой  иркутский начальник  отписал  сухотинское заявление  в  район,
требуя  разобраться  и  наказать виновных.  Из района приехали  проверяющие.
Алексей Федорович натопил для них баню, организовал богатый стол.
     Через неделю  в районной газете появилась статья, которая рассказывала,
что  в  Новопашенном завелся  кляузник  по фамилии  Сухотин и мучает  людей;
колхозники трудятся в поте лица,  а он строчит  во все инстанции жалобы. Сам
Коростылин  завез  Ивану  Степановичу  газету   домой,  дождался,  пока  тот
дочитает, а потом мирно и даже дружелюбно спросил:
     - Ну, теперь, Степаныч, понял ли, что людям виднее, как жить и  сколько
пить? Не обижайся, старина, живи, как знаешь, но другим не мешай. Бывай!
     Ушел Федор Алексеевич,  а старик крепко зажмурился, будто света  белого
не  хотел  видеть,  медленно  по  стене  осел  на  корточки.  Утром  шел  по
Новопашенному, а люди указывали на него пальцами, с улыбками отвечали на его
приветствия.
     Вечером Иван Степанович сказал Ольге Федоровне:
     - Вот что, Ольга, собирай, родная, вещички - пойдем искать угол  милее.
Свет большой.  Не смогу я жить  в Новопашенном:  не люб  я  людям и  мне они
постылы. Собирайся!
     -  Ой, Ваня! - повалилась на стул Ольга Федоровна.  -  Как же так? Куда
же?
     - А куда глаза глядят! Хоть к Николаю в Иркутск.
     -  Хозяйство  как же?  Куры? Свинья? Да и дом  как бросишь? Зачем ехать
сломя  голову?  Вросли  мы  сердцем  в  Новопашенный,  здесь  наши  родители
похоронены... От тоски  засохнем! Нет, Ваня, надо перетерпеть людскую злобу.
Все поправится...
     -  Нет!  -  крикнул  старик.  -  Не  поправится!  Некому,  стало  быть,
поправлять. Не могу я с ними рядом жить. Не могу! Прости, Олюшка, пошел я.
     - Куда?! Потемки уже, глянь!
     - Не держи! Ухожу.
     И ушел.
     Ольга   Федоровна  решила:  "Помыкается  в   потемках,  помесит  грязь,
замерзнет - и вернется, сумасшедший, в тепло".
     Но не по ее замыслу  вышло - крепок решением  оказался Иван Степанович.
Ушел в зимовье, день  пути  до Новопашенного, но  вскоре перебрался под  бок
родной  земли  - не справился  с  удушьем  тоски.  Обосновался  в  пастушьей
избушке, давно брошенной; обжил  комнату, переложил печку,  перестелил полы,
бродячую  собаку  Полкана  приютил, -  так и  живет. Далеко от людей не смог
уйти.
     Большой  иркутский  начальник  узнал  о  злоключениях  Сухотина,  лично
приезжал в район,  разбирался, - сняли Коростылина с председателей тогда еще
колхоза: однако через полгода он был восстановлен в должности.
     Молчали  старики  и  смотрели на  борова, поедавшего варево.  Даже коза
Стрелка внимательно смотрела  на своего соседа по стайке, высунув через верх
заграждения свою бородатую белую голову.
     - Ух, уплетает! Молодец! - улыбнулся Иван Степанович. -  Сто  лет тебе,
Васька, с этаким аппетитом жить бы, да нет, человек не даст.
     - Чего ты пугаешь свинью? - шутя толкнула Ольга Федоровна мужа.  - Ешь,
Васек,  ешь, родненький. Чего навострил уши? Неладное в наших словах почуял?
Нет, все хорошо. Пойдем в избу, Ваня, и тебя буду потчевать, поди, голодный.
     -  Н-да, мать, -  вздохнул  старик, но улыбнулся: - Сейчас  так же буду
уплетать, как боров. Только подноси.


9


     В комнате старика встретили  родные запахи - так любимых  им сухариков,
млевших  на  теплой  печи,  простокваши, всегда  стоявшей на  подоконнике  и
неизменно  выпиваемой им  по утрам торопливо,  выстиранных вечером  и теперь
висевших на веревке под потолком белых полотенец.  И еще  чем-то неуловимым,
но знакомым пахло. Уютно было в кухне - может, уютом и пахло.
     Старик  медленно  присел  на свою  табуретку с мягким ватным сиденьем и
окинул взглядом  кухонку. "Все на  месте,  все так же!"  - подумал он. И  от
пришедшего в его сердце покоя он улыбнулся и  посмотрел на  Ольгу Федоровну,
хлопотавшую возле печки. На столе тикали большие с  гирьками  и боем часы, и
старик прислушался к их неизменно спокойному, как и сорок лет назад, ходу. И
шепнул  старухе, когда она  склонилась к нему  со стаканом  чая и  пирожком,
бессмысленное, ненужное, но забыто-нежно прозвучавшее:
     - Ишь, Олюшка, часы-то ходют. Вот ведь молодцы.
     Ольга Федоровна увидела  неожиданно заблестевшие глаза своего старика и
сказала тоже ничего не значащее, но прозвучавшее нежно и тайно:
     - А что имя, Ваня, - ходют да ходют.
     И  оба неожиданно подумали, что часы так же ходили  и сорок лет  назад,
когдаони, старик и старуха, были молоды и часто говорили  друг другу  нежно;
если  совсем  не изменились часы, то,  может быть, и  они не  изменились,  а
только во сне сейчас себя видят другими - стариком и старухой?
     - А  скажи,  Ольга, - спросил Иван  Степанович, влажно  и мягко сверкая
глазами, - плохо мы жизнь прожили вместе или как?
     - Типун тебе на язык, - заплакала Ольга Федоровна и легонько оттолкнула
от себя Ивана Степановича, но оставила на его плече ладонь.
     И заплакали они оба, не таясь друг от друга. О  чем плакали? Хорошенько
не  знали. О  растаявшей,  испарившейся в  небытие лет молодости,  когда так
просто чувствовалась  жизнь, когда мощными рывками  загребал из нее то,  что
было  любо  и  желанно,  когда  рвался своим  здоровым  молодым телом, своей
необузданной  душой к  тому,  чего страстно желалось, когда  жаждал радостей
жизни, как путник жаждал воды, и, достигая своего, сладостно утолялся, когда
просто не  болел или болел так мало и пустячно, что порой  радовался болезни
как  возможности отдохнуть, подольше поспать, понежиться  на перине?  Отчего
еще  могли  заплакать старики?  Может быть,  еще оттого, что  разлученные  в
последние  годы  их  души  -  когда  душа  старухи  жила  здесь,  внизу,   в
Новопашенном, а душа старика  там, наверху, на горе  - застыли в одиночестве
холода, как-то съежились в комочки, а сейчас в этой теплой маленькой комнате
согрелись, оттаяли, распрямились и - нечаяно ударились друг о друга. И стало
больно старикам.
     - Ты, Ваня, уж не уходил бы отсюда, а?
     Но  молчал  старик,   утирая  своим  шершавым  пальцем  слезы  старухи,
расползавшиеся по морщинам.
     - Чего молчишь, как безъязыкий? - утирала и старуха слезы старика.
     И, как обиженный ребенок, пожаловался старик старухе - мол, люди побили
его, считай, ни за что ни про что.
     Встала  со  стула  Ольга Федоровна,  положила руки  на бока  и  сказала
старику:
     -  Я  этой  Селиванихе   кудлы  повыдергаю   -  ишь,  кощенка,  коготки
распустила! А Фекла - дура старая! Туда же?! А Прохорихе и совсем молчать бы
в тряпочку!..
     Иван Степанов за рукав усадил жену на стул:
     - Детей разбудишь. Пущай спят.
     Но на кухню заглянул сын Николай:
     - А-а! Мои старики уже в сборе.


10


     Иван  Степанович   чуть  было   не  сказал  своему   собственному  сыну
"здравствуйте" в вежливо-поклонительной форме подчиненного человека. Вовремя
спохватился, крепко сжал  в приветствии широкую  и  твердую  ладонь сына,  а
левой рукой обнял его плотную и неохватную  для него спину.И почувствовалось
Ивану Степановичу то всегда неприятно  удивлявшее и пугавшее его  - будто бы
он  подчинен сыну.  И  было отчего так  думать:  Николай  Иванович  широкий,
грузно-солидный  мужчина,  а  его  отец  -  низкий,  невзрачный,  худощавый,
щелчком, говорят  о таких деревенские, зашибешь; сын образованный,  учился в
институте,  а   теперь  занимает  хорошую,  уважаемую  должность   директора
предприятия, а отец - малограмотный, работал  то плотником, то грузчиком, то
кладовщиком.
     Николай  Иванович своим близким, чаще матери, иногда говорит, узнавая о
жизни и выходках отца:
     -  Я  живу по-людски, для  общества и семьи, а вот батю всю жизнь черти
дерут: то один фокус выкинет, то, вот вам нате, второй.
     Как встретит  отца Николай  Иванович, так и говорит ему своим солидным,
отточенным и закаленным на собраниях и совещаниях голосом:
     - Что ты,  батя, куролесишь? Живи как все: идет строй - левой, левой, а
зачем же ты все - правой,  правой.Этак соседям поотшибаешь пятки, да и тебе,
чего доброго, ноги покалечат.
     Отец хмурился, выслушивая сына.
     Николай  Иванович  долго обливался  под  рукомойником, шумно  плескался
холодной водой, всхрапывал. Потом сказал отцу, вытираясь полотенцем:
     - Какой-то ты у меня,  батя, стал серый - загорел  или не мылся... там,
на своей горке? - Сын улыбчиво подмигнул матери, сел за накрытыйстол, широко
расставив локти.
     - У-гу, не мылся, - ответил отец, не взглянув на сына. -  Да  и есть  с
чего посереть - старый уже.
     - Старый, а чудишь, как юнец. Все на своей бородавке живешь?
     Отец  молчал,  громко, даже  как-то  вызывающе громко  хрустел  соленым
огурцом.
     Ольга Федоровна  притворилась, будто бы ей не интересно,  о чем говорят
отец с сыном, чистила картошку.
     Сын помолчал, посматривая на отца, наморщил свой широкий лоб и солидно,
громко сказал:
     - Неправильно  ты,  отец, живешь. От людей  бежишь, а они  ведь разные:
один  - пьянчуга, тунеядец и воришка,  от такого не  грех удрать, а другой -
труженик, ни капли  за всю жизнь не принял, ни  соломинки  не украл.  Чем же
второй перед тобой виновен?
     Отец, не отводя взгляда от крышки стола, ответил:
     - Ничем, сын, не виноватый: ведь я не знаю его. А своих, новопашенских,
хорошо знаю. В том и разница.
     Николай Иванович  громко кашлянул  в кулак,  потом как  бы задумался  и
посмотрел  на  мать,  - Ольга  Федоровна  тайком от  мужа  пожала плечами  и
вздохнула.
     Сын  и мать были в семейном сговоре:  они условились, что  в эти дни во
что бы то ни стало вернут Ивана Степановича в дом.
     -  Чтобы жил он по-людски, а не  как бездомный пес  и бич, - сказал сын
матери.
     Как старый человек, Ольга Федоровна  ждала смерть и сокрушалась в себе:
"Как же без Ванечки помирать, всю  жизнь вместе, как два  голубка, а на  тот
свет, что же, без его ласкового слова уходить?"
     Сын по другой причине хотел вернуть отца в дом. Ему представлялось, что
отец пятнает  его доброе,  уважаемое  имя.  В  городе он,  Николай  Иванович
Сухотин, известный,  ценимыйчеловек; еще до перестройки честно заработал два
ордена, лет десять на его пиджаке по заслугам сверкает депутатский значок. О
Николае   Ивановиче  пишут  в   газетах,  журналах,  по  радио,  телевидению
говорят.Много раз поднимался сын к отцу на гору и уговаривал:
     - Кончай, батя, чудить!
     Но отец отмалчивался и жил по-своему, и уходил сын с горы один.
     Позавтракали отец и сын, изредка роняя  холодные  камешки слов. Сын еще
раз  убедился: не  сломить старика словом, убеждением.  Может быть,  спалить
хижину?  Куда  после  податься старику? В  тайгу? Но в преклонных  летах  не
очень-то  разгонишься. Одна останется дорога  - домой, в Новопашенный.  Отец
еще раз убедился:  не сочувствует ему сын, а потому пусть  каждый  по-своему
живет, под  своим  небом  ходит,  своими  дорогами и тропами.  Поняла  Ольга
Федоровна: сын  не  отступит и на шаг, а  отец  - и  подавно, каждый за свое
держится,  на своем  крепко стоит -  быть, кто знает, бою.  Беда, как  туча,
может пройти над домом,  и чего ждать? Вчера, когда  сын  сказал, что спалит
отцову конуру, слабеньким огоньком дрожал в сердце матери испуг -  думала, а
может, все обойдется, может,  Иван Степанович  все же поддастся на  сыновние
уговоры. А старик вон что - даже разговаривать с сыном не желает!
     Иван Степанович  поблагодарил  жену за вкусный завтрак  и направился  в
сарай - отремонтировать надломившиеся полозья на санках, вообще по хозяйству
мужской рукой пройтись. А вечером хотел  уйти на гору, подкупив продуктов  и
прихватив кое-чего из скарба.
     Сын долго и сутуло сидел за столом. Мать сказала ему:
     - Уж не надо бы, сынок, на такое  дело  идти. Доживем  мы, старые, свой
век как есть...
     Но сын прервал ее:
     - Нет, мама,  не могу терпеть его издевательства. Тебя позорит, меня...
Хватит!
     Мать присела рядом  с  сыном и склонила свою маленькую седую голову  на
его сильное, твердое плечо.


11


     Иван Степанович вышел на  крыльцо  -  ласково  посмотрело в  его  глаза
солнце. День задавался  теплый и влажный. Как над парным молоком, вилась над
молодым, но уже по-настоящему  зимним снегом дымка дневной оттепели. Сияли и
сверкали  новопашенские улицы влажным снегом. Его  с напряжением  держ