как бы исподволь
упрекая дедушку за те мучения, которые он нежданно-негаданно на меня свалил.
Но он молчал и неторопливо шел.
     Слои горячего, жаркого воздуха ломали  перед нашими глазами горизонт  и
деревья  и  там, вдали, воображалось, все растаяло и широким  морем плыло на
нас.  Поля  казались  бесконечными;  только   по   правому  плечу  виднелись
зеленовато-синие ангарские сопки, которые в этом знойном, немилосердном поле
были желанными. Я  невольно клонился вправо, заходил с  дороги в пшеницу, но
секущие стебли  и твердые комья земли вынуждали меня  сойти  на  мягкую пыль
колеи. Мучительно хотелось пить и есть.
     Неожиданно дорога  повернула вправо,  и  я улыбнулся. Вскоре  наших лиц
коснулось дуновение  с  запахом пресной холодной воды,  рыбы,  сохнувшего на
берегу  ила  и густого тенистого  леса. Сопки становились ближе,  наливались
зеленым цветом. Громко вскрикивали  чайки и улетали к воде. Мы торопились. Я
побежал, взобрался на высокий бугор и мне хотелось крикнуть:
     - Здравствуй, Ангара, широкая,  синяя, спокойная! Здравствуй, свежесть!
Здравствуйте,  маленькие  солнца,  дрожащие  на  воде  и  слепящие  блеском!
Здравствуйте,  зеленые  сопки,  вольно  лежащие  на  правом  диком   берегу!
Здравствуй, плеснувшая черным хвостом рыба!
     Дедушка медленно поднялся ко мне и сказал, рукавом  смахивая с красного
лица пот:
     - Вот она, внук, наша Ангара-матушка, жива-здорова, и слава  Богу. Всю,
почитай, Европу я прошел, а такой красавицы  реки не  встретил. -  Помолчал,
всматриваясь в чистую даль. - Любите ее, крепко любите.
     Мне после нежного "матушка" подумалось, что Ангара  - живая, думающая и
чувствующая женщина.
     - Она  нас, Петр, долго  ждала,  -  смотри,  сколько припасла свежести,
блеска и света.
     Я  быстро сбросил на траву  рубашку и брюки, осторожно вошел в холодную
воду. Постоял по щиколотку в  мягком, густом, но  ледяном  иле, из которого,
представилось,  поползли  по моим  ногам призрачные жучки  боязни. Я  шагнул
глубже -  вода  щекочущим  поясом обвилась вокруг моих  бедер.  Еще глубже -
возле  подбородка и  глаз  радостно  засверкали блики  и лучи;  секундами  я
буквально слеп.  Возле ушей журчала вода. За шею щекочуще цеплялись щепки  и
кора.
     -  Ангара  рада  нам,  будто  на самом деле  ждала  нас, -  сказал я  и
оттолкнулся, подскочив  на носочках,  от илисто-каменистого дна и  медленно,
без взмахов и плеска поплыл.
     Течение помогало мне,  струи услужливо лизали мою  спину и ноги,  и мне
стало так  легко, словно  я летел, парил,  слегка взмахивая руками.  Нырнул,
открыл  в  воде  глаза  и  увидел зеленовато-желтую, почти янтарную  долину.
Солнечные  лучи  шелковыми косынками  опускались  к самому дну. Перед  моими
глазами металась мелкая рыба и уносилась в серовато-зеленую, как глухой лес,
пугающую меня глубину.
     Я резко вынырнул.  Сердце тревожно билось. Но передо  мной стояло яркое
синее небо, вдали плыли кипенные облака, метались стрижи  и чайки; я кручусь
и нахожу глазами сопки, каменные лбы которых склонены к воде; снова  кручусь
и нахожу глазами  дедушку  -  он  сидит на  пне,  подпер  голову ладонью  и,
кажется, дремлет, - и  во  мне исчезает  чувство  тревоги, я быстро верчусь,
поднимая ладонями брызги. Потом ложусь на спину и тихо плыву к берегу. Перед
глазами стояло  небо, и мне  начинало  казаться, что  весь мир  - это только
небо, огромное, красивое, но не понятное. .
     Я доплываю на спине до берега,  упираюсь головой  в  ил  и долго  лежу,
всматриваясь в небо. Мне  не хочется  расставаться  с радостными ощущениями.
Однако мне  становится холодно, и я вынужден  встать,  обмыть с головы ил  и
выйти на берег.
     Дедушка очнулся,  приподнялся  с  пня,  потянулся.  Блаженным было  его
старое  лицо;  в  седую,  редкую  бороду  вплелся  солнечный  свет,  и  она,
показалось  мне,   стала   светиться.   Он  погладил  бороду,  и  рука  тоже
засветилась.
     - Ты, дедушка, светишься, как сегодня утром в окне, - сказал я.
     - В такой  славный  день,  внук,  мудрено не  засветиться. -  Помолчал,
посмотрел,  прижмурившись,   на   солнце   и   небо   и   тихо   сказал:   -
Незнамо-негаданно и засвятиться можно. - Усмехнулся, подергал двумя пальцами
бороду, как бы порицая себя за такие слова. -  Ну, что, внук, перекусим, что
ли?
     - Что же, деда, мы поедим? - с  неудовольствием сказал я, ощущая голод.
- Мы ничего с собой не взяли.
     Дедушка хитро улыбнулся:
     - Собирай-ка костерок: будет огонь - найдется чего пожевать.
     "Экий бодрячок", - нахмурил я брови, но промолчал.
     По берегу  и  на  поляне собирал сухие  ветки и щепки, и вскоре  у  нас
весело  похрустывал молодой огонь,  которым  мы любовались. Дедушка вынул из
карманов своей рубашки-гимнастерки два  свертка,  в которых оказалось сало и
хлеб.
     - О, сальцо, хлебушек! - потирал я руки.
     Дедушка из кустов ивняка  принес  закопченный котелок  и  две  жестяные
банки, служившие стаканами.
     - Целы мои припасы, - сказал дедушка. - Я здесь рыбачу.
     Я так  проголодался,  что не  мог спокойно  сидеть возле огня,  а часто
заглядывал  в  котелок,  словно  хотел  поторопить  воду, чтобы она  быстрее
закипела. Наконец, от  дна поднялись пузыри,  вода стала с  мелодичным шумом
бурлить.  Дедушка бросил  в нее щепотку-две  какой-то  душистой  травы, и мы
расположились  на траве, под кустами. Я кушал  быстро, даже с  жадностью, но
слушал журчание воды на отмелях  и смотрел на сопки  и небо. Мое сердце было
наполнено чувством счастья и покоя.
     Дедушка кушал неспешно и о чем-то длинно говорил; только одну его фразу
я запомнил:
     - Много ли, внук, человеку надо? Пустяк! Эх, если бы раньше мне понять.
     Что-то горестное  слышалось мне в его тихом  голосе; но я тогда был еще
так мал, что не мог серьезно задуматься над его словами.
     Потом мы  снова шли, но - куда?  Ясно не помню, скорее всего,  домой, в
Весну. Вот, собственно, и все!


     * * * * *


     Да, все. Плохой я  литератор:  нет в моем произведении ни  завязки,  ни
развязки! Но тот день живет  в моем сердце уже не один год, к чему-то зовет,
заставляет думать, останавливаться, чего-то ждать и во что-то верить.
     Да, я жалею, что редко находился рядом с  дедушкой; только  на летние и
зимние  каникулы приезжал  в  Весну.  И  однажды  приехал  для  того,  чтобы
похоронить дедушку.
     Он  лежал  в  гробу  маленький,  худенький,  с  подстриженными усами  и
бородой, не страшный  и не желтый, а очень  естественный,  будто  прилег  на
часок-другой вздремнуть. Солнце пушистыми клубками жило в его белых волосах,
и мне казалось, он очнется и скажет:
     - Я хочу вам счастья, мои родные.
     Бабушка не долго прожила без него:  тихо  умерла дома в  кровати, не от
тоски  по  дедушке,  а так,  естественно, от  старости.  Я  почти ничего  не
рассказал о бабушке, хотя мне казалось, что о ней я могу говорить долго.  Но
сейчас  задумался: а что,  собственно, рассказать о ней? Ее  жизнь - как моя
ладонь,  на которую  я сейчас смотрю: вижу  все линии и изгибы, все  жилки и
шрамы.  Что  можно сказать  о  ее  днях,  похожих  друг  на  друга, в работе
уходивших из ее жизни; что можно сказать о ее кроткой и неразличимой улыбке,
о ее нетягостной молчаливости, о  ее маленьких загорелых натруженных  руках?
Большая часть  жизни дедушки  и  бабушки -  будни, будни. Но именно  в  этих
приземленных буднях я и  любил дедушку  с бабушкой.Мне  хочется прожить так,
как они - тихо, трудолюбиво, без шума и суеты.






















ЧЕЛОВЕК С ГОРЫ


1


     Жизнь старика Ивана Сухотина казалась людям таинственной и непонятной.
     В  небольшом  поселке  Новопашенном  отзвенело  его  недолгое  детство,
мутными половодьями отбурлила молодость, иногда выбрасывая его то на большие
стройки Сибири,  то на  дороги  войны. Уставший и  худой,  он возвращался  в
родной Новопашенный.
     С конца восьмидесятых, лет шесть или семь,  Иван Степанович  живет не в
самом  Новопашенном, а  в стороне, налишившейсялеса  сопке-отшельнике. Рядом
тоже  сопки, но  они  красивые, дородные, с лесом и кустарниками, а эта и на
самом  деле какая-то одиночка,  уродец в таежном семействе. Ее  супесное, не
схваченное  корнями  деревьев  подножие  подтачивала тугими струями Шаманка,
несущая свои быстрые воды с далеких Саянских гор.
     Изба Сухотина стояла на гладкой маковке, однако не видна была поселку -
таилась  за  всхолмием.  Хорошо ее видели  только птицы, внимательно,  цепко
разглядывали с высоты залетные коршуны и орлы, словно вызнавали, не звериное
ли внизу  жилище, и,  быть  может,  надеялись  поймать показавшегося из него
зверька.
     Но из жилища неспешно  выходил сутулый, старый человек, и грозные птицы
разочарованно  улетали  восвояси. Если день  клонился  к вечеру, то вышедший
смотрел на закат и говорил то ли себе, то ли собаке Полкану:
     - Ну, вот, и нам, людям и зверям, пора на покой. Ступай, Полкан, в свои
хоромы, а я в свои поковыляю.
     Полкан угодливо-понимающе вилял облезлым, как  старая метла,  хвостом и
крался  за хозяином, который,  однако, захлопывал перед его носом дверь,  но
напоследок, извиняясь, говорил:
     - Всякой живности свое место, голубчик. Не обессудь!
     И собака, не обессуживая старика, плелась в свою будку, заваливалась на
солому,  зевала  и  потом   бдительно   дремала,  готовая  в  любую   минуту
ночи-полночи постоять за хозяина и его имущество.
     Нередко до  утра  в избе Ивана  Степановича бился огонек в  керосиновой
лампе:  хозяин  лежал  или  задумчиво прохаживался по единственной  комнате,
вздыхал, почесывал в затылке, что-то невнятно говорил.
     С вечера бродили за протекающей невдалеке Ангарой густые сырые тучи, но
так  и  не подошли к Новопашенному. Снег  выпал ночью; утром Иван Степанович
вышел во двор - ахнул и зажмурился: неприглядной, серой была земля, а теперь
- светлая, торжественная; казалось, что и  кочки,  и деревья, и поленница, и
будка, и  сопки  -  все источает свет радости и привета.  Над округой  стоял
синеватый легкий туман. Из печных труб в новопашенской  долине клубами валил
дым  утренних хлопот. Заливались петухи, будто возвещали  о приходе снежного
гостя. Иван Степанович бодро, с приплясом протоптал стежку до ворот; рядом с
ним подпрыгивал и повизгивал  Полкан, на радостях норовил  клацающими зубами
выхватить хозяйскую рукавицу.
     -  Вот  и  хорошо:  снег  пожаловал на  новопашенскую землю, -  ласково
говорил  Иван Степанович  собаке.  -  На два  дня  приспешил  по сравнению с
прошлогодним ноябрем. А какой мягкий,  словно  тысяча лебедей проплыла ночью
над нами, - обронили пух. И на дом Ольги, супруги моей,слышь, Полкан,  упали
они,  - теплей ей будет.  Слава  Богу, пришел снег в Новопашенный. Живи, все
живое,  радуйся.  А  какую  густую тишину принес! Вон  там, Полкан,  далеко,
ворона, поди, с ветки на ветку  перепрыгнула, ударила по воздуху крыльями, -
вчерась я не услышал бы, а сегодня звук ядреный, хлопнуло будто бы под самым
моим ухом.
     Полкан  внимательно  слушал речь хозяина,  не прыгал, не шалил.  Старик
помолчал, всматриваясь в белое, как снег, солнце, которое, вообразилось ему,
покатится,  такое  полное, сыровато-тяжелое,  с  небосвода и остановится  на
земле туловищем снеговика; выбегут на улицу дети - на тебе, снеговик. голову
с дырявым ведром, нос-морковку. Улыбнулся старик.
     -  Вот  ведь, Полкан, как  мудро  устроена жизнь:  прыснуло на человека
радостью  и благодатью  и- заиграло,  закудрявилось в душе. Аж в пляс охота.
Тосковал я долго, разная напасть лезла в голову, а смотри-ка, пошел снег - и
мою  душу  побелил.  Да,  порой мало  надо  человеку... Чего  уши  развесил?
Слушаешь хозяйские байки? Будто понимаешь!
     Иван Степанович погладил оживившегося пса и ушел в избу. Собрал завтрак
- три вареные в мундирах картошки, миску квашеной капусты, соленого хариуса,
репчатый лук,  соль,  два ломтика  хлеба  и домашнего  кваса.  Он питалсятак
небогато, просто не потому, что не  хватало денег, а потому, что такпривык с
детства, и  когда ему где-нибудь предлагали отведать что-то "непростое", как
он говорил, то отказывался.
     Простым, без затей  было и убранство его жилища: топчан без матраса, но
с  рогожами,  самодельные табуретки и стол,  книжная  полка возле маленького
окна, печка. Ивану Степановичу однажды сказали, что  его приют убогий, как у
монаха, схимника, но он поправил, усмехнувшись:
     -  Простое, как у зверя, и живу по-простому,  как  зверь, и лучшей доли
мне не надо.
     Старик неспешно позавтракал, крякнул  от  кисло ударившего в нос кваса.
Потом протопил печь, убрал во  дворе снег,  наколол дров.  После обеда  стал
собираться  в дорогу: надо спуститься в Новопашенный, давно - дней  десять -
там  не был,  к тому же суббота - банный день,  да и супруге нужно помочь по
хозяйству;  еще  сына  с  внуком хочется  повидать  -  должны  подъехать  из
Иркутска.
     Но  не  спешил  старик спускаться с  горы, тяжело думал, подбрасывая  в
печку дрова. Не хотелось ему в Новопашенный, не было  расположено его сердце
к людям.  Но никуда  не денешься, надо идти! Хоть как живи: по-звериному ли,
по-божьему ли - а человечье, малое или большое, человек  с человеком решает,
- убеждал себя Иван Степанович, вздыхая.
     Печь протопилась, он закрыл заслонку в трубе, с хмурым видом натянул на
худые  плечи овчинный  полушубок, нахлобучил на седую голову  заячью  старую
ушанку. Когда вышел на солнечный свет, снова защекотала губы улыбка:
     -  Свету,  мать  моя, свету сколько! - В  сердце стало  легче, и старик
пошел, притормаживая, по скользкому, нехоженному косогору.


2


     Хорошо, легко  шел старик вниз. И не  только потому, что его  путь  был
мягким, свежим и белым, а потому еще,  что чистой,новой, радостной  виделась
ему новопашенская долина сверху - с высоты его отшельничьей горы и  с высоты
его долгой жизни.  Он  спускался вниз,  в родной поселок, а вспоминалось ему
то,  что находилось  когда-то словно  бы  вверху, в каком-то другом, высшего
порядкамире. Перед ним лежала белая земля, как белый лист бумаги, на котором
он мысленно писал свои воспоминания
     И  почему-то  вспоминалось ему все  хорошее,  доброе, чистое,  как этот
первый  снег.  Сощурившись,  увидел  старик  крутой   бок  Кременевой  горы,
насупленно-задумчиво    смотревшей   на   поселок   и   реку.   Мальчишками,
припоминается  Ивану Степановичу, наперегонки взбегали, карабкались  на  эту
гору;  не у  всякого  "дыхалка"  выдерживала, но  то, кто первым  вбегал  на
каменистую  маковку,  недели две-три был  героем у  детворы. Еще  старику  с
нежностью припомнилось,  как парень Вася Куролесов,  странноватый, но умный,
как говорили односельчане,  "с царем в голове",смастерил механические крылья
и сказал:
     -  Верьте,  ребята,  не  верьте,  а  я  полечу.  Птицей  пронесусь  над
Новопашенным.
     Отец строго сказал ему:
     - Я тебе, антихрист, полечу! - И ногами поломал его крылья.
     Вася  плакал,  но  поздно   ночью  ушел  из  дома  с  обломками  своего
прекрасного безумства. Через неделю под  закат солнца отдыхающие новопашенцы
неожиданно услышали с Кременевки:
     - Люди, смотрите - ле-чу-у-у!
     - Батюшки, свят, свят! - крестились люди, испуганно подняв головы.
     Действительно,  Вася  летел  под  большими  крыльями своей  непобедимой
мечты.  Но неожиданно крылья  схлопнулись,  как ставни,  и будто  закрыли от
всего  света его безумную, молодую  жизнь. Упал Вася  рядом  с  кладбищем, а
односельчанам  показалось - в закатное солнце, в красные, мягкие лучи, как в
пух, зарылся парень.
     Ивану  Степановичу радостно вспоминалось о Куролесове,  потому  что всю
жизнь ему хотелось так же подняться в небо и победно крикнуть новопашенцам:
     - Лечу-у-у, братцы!
     И даже однажды тайком крылья починил,  но не смог  поднять  своего духа
для совершения полета. Только в мечтах летал.
     -  Э-эх,  кто  знает,  ребята,  может, еще  полечу,  -  сказал  старик,
прижмурившись на  солнце. - Всполыхнется Новопашенный! -  беззубо  улыбнулся
старик своей ребячьей мысли.
     Солнце  стояло  над сосновым бором, который  большим облаком кучился за
рекой, словно  ночью  небо прислонялось к  земле -  и  одно облако уснуло на
новопашенской притаежной равнине.
     Остановился старик,любуясь заснеженным бором.
     И вспомнилось ему давнее - как однажды  он чуть  было  не погиб за этот
лес.  Когда  случилась история -  уже  ясно  не помнит, но до  войны.  Узнал
Новопашенный,  что в  областных  начальственных  верхах решено  соорудить  в
сосняке за Шаманкой военные склады.  Отбыли новопашенские ходоки в  Иркутск,
просили за свой бор. Успокоили их:
     -  Не волнуйтесь, товарищи,  в  другом месте  построим  склады.  Сибирь
большая!
     Однако через месяц с  воинского  эшелона была сгружена автотехника и ее
направили  на  бор -  валить, выкорчевывать деревья.Новопашенцы любили  бор,
берегли его, всюду в чужих краях хвалились, но волной накатиться в  защиту -
не  смогли.  Техника  гремела  по  дороге  на  переправу,  но  неожиданно от
притихшей,   молчаливой   толпы  отделился  молодой  мужичок  Иван  Сухотин,
вприпрыжку забежал наперед колонны и поднял руки:
     - Стоп!
     Трактор с  грохотом остановился перед его грудью. Подбежал  запыленный,
потный майор:
     -  Парень,  ты что, пьяный,  а? Пошел прочь! Чего выпучился?  Нажрался,
скотина!
     - Не пущу. Наш бор.
     - Что, что? - не понял майор.
     - Не пущу. Наш бор.
     - Да ты что, гад?! Пшел! - И ударил бунтарю по носу промасленным черным
кулаком.
     Иван ударился головой об гусеницу. Односельчане подхватили его за руки,
за ноги и унесли от трактора. Иван был худым, но сильным, от жил происходила
его сила - жильная. Он  поднялся с травы, растолкал людей и снова подбежал к
трактору. Натужно-тихо сказал майору:
     - Не пущу. Наш бор.
     - Дави его! - крикнул майор трактористу-солдату.
     Солдат  отодвинулся от  рычагов,  словно боялся,  что  рука  сама собой
рванет на ход, побледнел. Майор выругался, вынул из кобуры пистолет:
     - Уйдешь с дороги или нет, предатель родины?
     Иван испугался, но покрутил головой:
     - Нет.
     - Получай!
     Прогремел  выстрел.  Отчаянно  закричали   люди,  разбегаясь  в  разные
стороны.
     Не  убил  горячий  майор  Ивана,  лишь  клочок  мяса  вырвала  пуля  из
предплечья.  Майора вскоре  арестовали и  судили.  И складов не  построили в
прекрасном сосновом бору: оказалось, что автотехнику сгрузили в Новопашенном
по  ошибке,  второе решение о строительстве складов в другом месте  пришло в
воинскую часть с большим опозданием.
     Иван  Степанович осторожно  спустился к Шаманке, цепляясь за кустарники
на прибрежном укосе.
     - Здравствуй, болюшка наша, - сказал старик реке.
     Берега Шаманки были засыпаны снегом, забереги схвачены темным льдом, но
посередине она журчала по-летнему звонко, весело. Река неширокая, до другого
берега  можно  было  камнем  добросить,  но  глубокая,  быстрая,  пенная.  В
предгориях  Саян  тонкие  цевки  ручьев  пробегают  по  каменистым,  мшистым
распадкам,  порогам,  падают  в  пропасти,  а  потомсплетаются   в  сильную,
напористуюШаманку. Сильной, напряженной, взбитой,  она  вырывается из  вечно
темного  Семирядного ущелья  на  новопашенскую  равнину.  "Болюшкой"  старик
назвал  ее  потому, что лет сорок назад  леспромхозы  стали по ней сплавлять
кругляк, и теперь вывелась в реке рыба, задавленная корой, топляками.
     Передыхая, Иван  Степанович постоял на берегу,  послушал  звонкий плеск
воды, полюбовался бором,  который,  представлялось,  полыхал  своим  влажным
молодым  снегом, послушал чирикающих на  ивах синиц, положил в рот мороженую
ягодкурябины и покатал ее языком. Она неожиданно брызнула сладковатым, но со
жгучей горечью соком,  - Иван Степанович улыбнулся и, задорно  протаптывая в
снегу новый, никем не хоже