лго сидит, задумавшись.
     -  Чей  ты,  девка?  -  очнувшись,  скажет. -  Ишь, расселася.  Ты  ишо
разлягися. Огород-то неполотый, а она - вон че.
     Жизнь  ее текла так же тихо, размеренно, трудолюбиво и незаметно, как и
узкая чистая Весна перед домом тянула к Ангаре свои воды.
     С  малолетства  мой  дедушка работал  на  лесозаводе. Багром  толкал  к
транспортерной линии бревна или загружал в вагоны древесину  - самые тяжелые
на заводе работы. Вечерами и в выходные дни рубил односельчанам дома, бани и
сараи. Дедушка  был маленького роста, худой,  с узкими плечами,  но лицом  -
красавец:  светло-карие  глаза   с  улыбчивым,  ясным  взглядом,   рыжеватые
барашковые волосы, по-девичьи округлый подбородок.  Жил  дедушка(дальше буду
называть его  Петром,  ведь тогда он  был молод) до  своих  восемнадцати лет
весело,  беспечно; "батяне"  помогал в  работе, иногда  сутками  пропадал на
рыбалке,  девушек любил, и они отвечали ему взаимностью. Но как-то посмотрел
Петр  в девичий хоровод - черными большими  глазами внимательно  смотрела на
него молоденькая соседская дочка.
     -  Хороша, - сказал он товарищу, указывая взглядом на Любу.  -  Недавно
была пацанкой, и вот те на.
     -  А глаза-то у тебя  загорелись -  как у кота  на сметану, - посмеялся
товарищ.
     - Глаза-то - ладно. Голова кругом пошла.
     Товарищ серьезно посмотрел на Петра:
     - Неужто - с первого взгляда?
     - Сполвзгляда, - рассеянно улыбнулся Петр.
     Поутру Петр подкараулил  Любу в саду, - она пришла поливать  смородину.
Парень   любовался  девушкой  из  кустов  малины.  Люба   мало  походила  на
деревенскую, про себя Петр назвал  ее дамочкой: низкая, худенькая, с тонкими
черными  косичками,  в которые были вплетены выцветшие атласные ленты;  лицо
румяное,  маленькое, но большие, блестящие  глаза. Петр  любовался девушкой.
Вылезая из своей  засады,  он шумно  зашуршал  кустами,  не  чувствовал, как
кололись  стебли.  Люба вздрогнула,  выронила  ведро  с водой и  хотела было
убежать.
     -  Соседушка, погоди. Ты  чего  испугалась? Меня,  что ли,  Петьку? Вот
дуреха!
     Она пристально посмотрела на соседа  и покраснела. Он  подошел ближе  и
легонько коснулся ее худеньких плеч:
     - Пойдешь за меня замуж?
     Девушка молчала и теребила косынку.
     - Ну, скажи, пойдешь?
     - А ты меня не будешь обижать? Папаня меня любит и пальцем не тронет.
     - Обижать?! Да я на тебя дыхнуть  боюсь,  любушка  ты моя. Пойдешь, что
ли?
     Она  покачала  головой.  Он  погладил ее  по  плечу,  но поцеловать  не
решился: нельзя так рано!
     Через месяц сыграли свадьбу.
     Петр  работал  на лесозаводе,  а Любовь -  какое-то время на  колхозной
ферме.  Срубил  вместе  с "батяней" и тестем  дом.  С  родительской  помощью
обзавелись  молодые  кой-каким  хозяйством  -  поросятами,  овцами, коровой,
скарбом.
     -  Живите  в  любви  и  мире,  прибавляйте, как  можете,  добро, -  был
родительский наказ, - рожайте детей и с людями будьте приветливы.
     Маленькая, тонкая Любовь так умело, ловко вела хозяйство, держала дом в
таком порядке, что удивляла односельчан, соседей.
     - Экая молодчина Люба Насырова, - говорили между собой женщины.


     * * * * *


     Пришла война, и Петра забрали в армию.
     Тяжело  жилось Любови. Весь день допоздна не разгибалась она на  ферме.
Дома  негнущимися,  обветренными  пальцами  долго развязывала  и разматывала
платок. Ввалившиеся  глаза  останавливались  на  голодных, отощавших  детях.
"Прилечь бы... Нет, нет! - вздрагивала она, словно кто-то  подталкивал ее. -
Надо двигаться,  работать. Опосля отдохнем, за все наши муки  мученические".
Снова принималась за  работу  - надо печку  топить,  скотину  кормить, дрова
заготавливать, детей обстирывать.
     В  сорок втором наступил настоящий голод. Любовь  выменяла в  Усолье на
продукты питания все свои  лучшие  вещи.  Ели даже то, что  хотя бы  немного
походило  на съестное -  глазки от  картошки, лебеду, крапиву.  И как бывали
рады,  если  удавалось  добыть  коноплю.  Смешивали  ее  с  картошкой, чтобы
присутствовал  запах  масла; о  настоящем масле и  не  мечтали: все лучшее -
государству, фронту.
     Школьников  часто  снимали  с  уроков и отправляли  на  железнодорожную
станцию  разгружать вагоны; чаще - мелкие, не очень тяжелые  стройматериалы,
иногда  - жмых, корм для скота.  Вечно голодные,  недоедающие дети  воровали
корм  и  с  жадностью  съедали.  Много  украсть  было  невозможно, охранники
смотрели зорко, хорошо  понимали,  что  может быть на уме  у изголодавшегося
человека. Однажды мой отец, тогда еще  подросток, засунул за пазуху довольно
большой  кусок жмыха и уже хотел было нырнуть  под вагон и дать  стрекача  к
Весне,  однако сильный  удар в  спину сбил его  с ног.  Ударившись  о  рельс
головой, он неподвижно лежал на снегу.
     - Хва разлеживать,  вставай, сучий сын,  - грозно  сказал  охранник, но
замолчал,  увидел возле  головы подростка  на  снегу набухающее ярко-красное
кровавое пятно.
     Григорий был  близок  к смерти. Мать  поила его отварами трав, ночи  не
спала, дремала возле  кровати больного, недоедала и  дошла до того,  что  ее
стало  качать, как травинку,  а  под  глазами надолго легла  синеватая тень,
словно синяк от побоев.
     Однажды  вечером, когда сын  еще  лежал без сознания,  Любовь пришла  к
охраннику домой.
     - Вцеплюсь в лахудры этому гаду, - решила она.
     Вошла в избу  и  - семеро или больше детей, мал мала меньше, сидели  за
длинным столом  и  хлебали варево  с  неприятным  запахом  жмыха,  крапивы и
картошки.  Сам хозяин, сутулый, худой мужчина, сидел у  окна и  чинил старую
детскую  обувь.  Одной  ноги  у него  не было,  на  застиранной  гимнастерке
покачивался кругляшек медали за Сталинград. Ничего не смогла сказать Любовь,
тихонько вышла и заплакала в сенях.
     - Спаси и сохрани, Матерь Божья, - перекрестилась она.


     * * * * *


     Дедушку  забрали а армию в  июне сорок первого; хотели было оставить на
заводе, но он настоял и ушел-таки на фронт.
     Последнее прощание было возле дома  за  воротами. Обняв плакавшую жену,
Петр неподвижно стоял,  будто  омертвел,  с  закрытыми  глазами.  Неожиданно
странные, даже  "преступные"  -  как он после оценил - мысли  пришли к нему:
"Куда  я собрался? Ах, да, на войну. На какую такую войну? К какому бесу мне
эта проклятая война?" Ему показалось совершенно нелепым, непонятным то,  что
нужно  уйти  на   войну,   бросить  жену,  детей,  хозяйство  и  завод.  Ему
представилось, что кем-то совершена  ошибка,  произошло недоразумение. Нужно
много работать,  любить жену,  растить  детей,  а  тебя  гонят на войну,  на
которой  наверняка  надо  убивать,  калечить  или  самому  погибнуть,  стать
инвалидом.  Он вросся  в трудовую,  семейную жизнь, в  заводские, весненские
хлопоты и плохо  представлял себя без привычных забот. "На войну? На  войну.
Да  как же так? - спрашивал он повлажневшими,  но суровыми  глазами у своего
дома, знакомого  до  каждого  бревна и дощечки, синеватой, поднявшейся из-за
дождей  реки  Весны, у холмистых  зеленых полей и  лугов,  у  мревшей  вдали
байкальской  тайги, у  больших сосен,  величественной немой стражей  стоящей
возле  дома. - Идти  на  войну? Идти! Надо.  Должен.  Не враг  же  я  своему
народу".
     - Ты. Люба, прости: было дело - обижал... Дурак.
     - Ну-у, ты чего,  Петя? - плакала жена. - Нашел о чем говореть. Ты тама
берегися, нам детишек надо на ноги поставить.
     - И коммунизм  построить, - вздохнул Петр и легонько  отстранил жену. -
Машина подкатила... пойду? - спросил он у Любови, словно без ее одобрения не
пошел бы.
     Она еле заметно покачала повязанной платком головой и  всхлипнула. Петр
спешно  обнимал ее и  детей. Шофер просигналил.  Резко  высунулся из  кабины
горбоносый, как орел, майор с красными от бессонницы глазами и крикнул:
     - Шустрее, шустрее, товарищ!
     Петр оторвал от себя детей и еще раз зачем-то спросил:
     - Пойду, что ли, Люба?
     К  машине бежал, оборачиваясь. В ее  черном, из-под угля, кузове сидели
выпившие односельчане. Громко пел выпивший Алексей Чижов. Глухо и жирно стал
бить  по  пыльной  земле дождь.  В кузове  было  сыро,  неуютно.  Пропала  в
дымчато-серой   дали  Любовь,  бежавшая  вслед  за  машиной  с  женщинами  и
ребятишками.  Петр,  прячась  от  припустившего  дождя,  натянул  на  голову
стеженку.
     Через три недели в  составе сформированной в  Иркутске пехотной дивизии
паровоз помчал Петра Насырова далеко-далеко  на запад,  где собирала людской
урожай  жница-война.  Пока  ехали, Петр или валялся  на нарах, уставившись в
закоптелый дырявый потолок, или смотрел из вагона.
     "Большу-у-ущая русская  земля, много  на  ней всего,  и красоты -  хоть
раздаривай, а лучше своего  не сыщешь, сколь не ищи", -  думал он, вспоминая
городок Весну, реку Веснушку, своих, дом, поля, завод  и его запахи - свежей
распиленной древесины, коры  и смолы;  тогда, в вагоне, эти запахи  казались
ему самыми душистыми на свете.
     В  вагоне было много совсем  молодых солдат;  они  всю дорогу хохотали,
играли  в  карты,  весело  зазывали  на  станциях  девушек,  друг над другом
подшучивали. Петр смотрел на них иронично, и чем дальше уезжал  он  от всего
родного,  тем  горше  дышалось  ему.  К  невеселому  настроению  прилепилось
раздражение  на  бравого  молодого  лейтенанта,  командира  взвода,  недавно
окончившего военное  училище. Лейтенант часто  поглаживал тонкими розоватыми
пальцами свою новую кобуру с пистолетом; на его  тонкобровом, по-мальчишечьи
худощавом  лице  сияло  значительное  выражение, и он  тайком поглядывал  на
окружающих: как, впечатляет? Лейтенант был влюблен во все  военное: и в свои
всегда  до  блеска  начищенные  яловые  сапоги,  и  в подогнанную  под  свою
худенькую  фигуру  гимнастерку,  и в  фуражку,  и  в  командирские  уставные
команды.  Как  нередко бывает свойственно тщеславным молодым людям,  которые
только что  получили  власть, лейтенант  думал,  что  начальник должен  быть
непременно строгим, требовательным. К солдатам он  обращался нахмурив брови,
старался говорить с  хрипотцой, но голос  был тонкий,  ломкий, чего никак не
мог скрыть лейтенант, как ни старался.
     В дороге эшелон бомбили.  Паровоз  с оглушительным грохотом и  шипением
затормозил, люди стадно повалили из  вагонов и побежали, падая и толкаясь, в
лес.  Земля вздымалась к потемневшему небу и бросалась, как зверь, на людей.
Потом была тишина, и Петр слушал биение своего сердца.
     Через сутки  спешно наладили рельсы, и эшелон понесся на юго-запад,  но
уже никто  не  играл в  карты и не улыбался. Все ясно, со страхом  и  злобой
поняли: да, земляки, на самом деле - война.
     За  полночь  всех  где-то  высадили и  сразу  же возле железной  дороги
приказали рыть окопы. Как рад был Петр этой, хотя  и  пустячной, но  все  же
работе: работа  -  вот где  он  чувствовал  себя  на  своем  месте, вот  что
приглушало в  нем тоскливые  переживания. Поутру в темноте  вдруг раздался в
окопе  выстрел, хотя было  настрого приказано соблюдать тишину и не зажигать
огней.
     - Экий дурень, - послышался чей-то молодой басистый шепот.
     -  Для  него,  паря,  все  мучения  закончились,  -  отозвался  хриплый
простуженный голос и тяжелый сострадательный вздох.
     Щеголеватый лейтенант высветил фонариком чье-то скрюченное, безжизненно
сломившееся  тело, -  зажмурился, сокрушенно  покачал головой. В  подбородок
мертвеца было вставлено дуло винтовки, а палец застыл на курке.
     Петр  не мог уснуть до рассвета. К нему подполз земляк Чижов  и шепотом
сманивал в близлежащую деревню, в которой можно будет, говорил он, погулять,
а  может,  с какой-нибудь  солдаткой  переспать.  Но Петр  отправил  Алексея
подальше и стал думать о доме, о жене, детях.
     Утро пришло теплое, солнечное, безмятежное, на молодой нежно-изумрудной
траве ожила, сверкая,  роса. Крадучись пришел  из деревни  веселый, выпивший
Алексей  и  стал  рассказывать  бойцам,  как  провел  ночь;  все  облизывал,
улыбаясь, красные губы.  К  нему подошел  седой старшина с двумя солдатами и
сердито, четко велел:
     - Сдать, рядовой Чижов, оружие.
     - Ты что, старшина? - улыбался Алексей,  но старшина сорвал с его плеча
винтовку.
     Алексей  удивленно  посмотрел  на  Петра,  других  сослуживцев,   вкось
улыбнулся побледневшими губами.
     Часа  через два полк выстроили;  на середину  строя вывели под  конвоем
троих  дезертиров, которые ночью находились  в деревне, и поставили их возле
трех неглубоких,  только  что  вырытых ям. Алексей был  землисто бледен, его
руки и коричневатые, как корка, губы  дрожали. Он испуганно, но  внимательно
смотрел  на замерший, тугой, словно  забор,  строй солдат и,  видимо,  хотел
спросить   у  них:  "Как  же  так,   мужики,  земляки?!"  Двое  других  были
солдатами-юнцами, и один из них упал перед  ямой в обморок, но его  потрясли
за плечи и  установили  на прежнее место. Им, быть может, хотелось кричать и
рыдать, как детям.
     Небритый, с  изжелта-серым от бессонницы  лицом  офицер  свежим, однако
хрипатым   голосом   зачитал  приговор  военно-полевого  трибунала.   Следом
раздались три залпа. У  Петра задрожал  подбородок,  но он  сдержался,  сжал
кулаки. Тут же полку было приказано занять в окопах  оборону и приготовиться
к бою.
     Бой  начался  неожиданно и  страшно.  Разрывы  снарядов  -  вспархивала
черными  широкими  крыльями   к  небу  каменистая  черная  земля.  Где-то  в
почерневшем небе гудели самолеты. Ошарашенные, перепуганные люди вжимались в
грунт, и казалось, ничто не смогло бы поднять  их  в бой. Сквозь пыль и  дым
Петр разглядел невдалеке от  окопа людей, одетых в незнакомую военную форму;
он как-то  не сообразил сразу - фашисты, и они идут убивать.  Артиллерийский
обстрел  прекратился,  самолеты  утонули  в  синей  солнечной  дали,  но  из
автоматов стали строчить по  окопам быстро шедшие немецкие солдаты. Командир
взвода,  тот самый юный,  самонадеянный лейтенант,  вдруг выскочил из окопа,
швырнул в противника гранату и закричал:
     - Братушки, за родину, за Сталина!
     И   побежал  вперед.   Солдаты,   пригнувшись,   устремились  за  своим
командиром.
     - Ура-а-а!
     Петр  увидел, как лейтенант  неожиданно резко, словно сраженная на лету
птица,  дернулся  худеньким телом, остановился и медленно повалился  на бок.
"Он умер за родину и Сталина, - подумал Петр. - Я не боюсь такой смерти".
     В том бою моего дедушку ранило в бедро.


     * * * * *


     Кончилась война. Дедушка вернулся в Весну с перебитой ногой и медалями.
Посидели вечером всей семьей за небогато, но полно накрытым столом, а поутру
он ушел  на  лесозавод.  И то же  пошло в насыровской  жизни:  труды-заботы,
печали-радости, зимы-лета -  жизнь,  словом, просто  жизнь. Если  я возьмусь
описывать ее по пунктам и абзацам - всякий россиянин сразу  встретит  что-то
свое, обнаружит  знакомую  с  детства  обыденность, в  которой и  легко  нам
бывает, и не очень, холодно и жарко - кто как обустроится.
     - Скучно! - скажет благоразумный читатель.
     Право,  кому же интересно читать, как вскапывали по  веснам огород, как
по осени  собирали  клубни, как  кормила бабушка кур и поросят, как  дедушка
загружал  в вагоны доски, как  женились и выходили замуж  Насыровы-дети. Для
этаких описаний, пожалуй,  нужен глубокий талант, а я ведь  - дилетант. Нет,
нет, не буду  описывать: глыб для моего литературного памятникане хватает, а
все  -  камешки:  ведь  война  была  последним большим  -  если не  первым и
последним! - событием в жизни дедушки и бабушки;  потом по их дорогам  жизни
покатило  все семейное, хлопотное, докучное - мелкое, маленькое. И все  же в
их жизни было то, что дали они мне и что взял я у них в дорогу.


     * * * * *


     Самое далекое, что  припоминается, -  случай  с  кроликами, в сущности,
пустой, но  приятный  мне. Уже  не  помню, сколько лет  мне тогда минуло, но
очень маленький я  был.  Приехали мы из Иркутска, мама, отец  и я,  картошку
копать  у  дедушки  и  бабушки. Я или помогал  копать, или же рассматривал в
летней избушке кроликов, которых  было довольно  много, и почти все они ели,
ели.  В  последнем  закутке  увидел  пятерых  маленьких,  но  уже  подросших
крольчат. Они сидели друг возле друга, словно согревались  или секретничали,
и вместе представляли большой нежно-серый пушистый клубок.
     - Мои хорошие, - шептал я, пытаясь поймать одного из них.
     Они  врассыпную разбегались от моей  руки в глубь клетки,  забивались в
угол и, прижав вздрагивающие уши, сверкали глазами на меня.
     - Эх вы, трусишки.
     Вошел в избушку  дедушка. Никак я не  мог тогда не улыбаться,  видя его
худенькую фигуру,  широкие, штопаные-перештопаные  шаровары,  через  которые
обозначались  тонкие  ноги. Я скрыл улыбку: отвернулся от  дедушки, прикусил
язык, но все же прыснул смехом; стал притворно прикашливать.
     - Ты чего, Петр?
     Дедушка брал кроликов за уши и кидал в переносную клетку.
     - Так. Муха в рот залетела, - придумал я. - А ты, деда, куда кроликов?
     - В суп. А из шкур шапки вам сошью.
     - Как  -  в  суп?  - несколько опешил  я,  совсем забыв,  ради чего  он
разводит кроликов.
     - Ну,  как. как...  в суп и  все.  Ни разу, что ли. не ел  крольчатину?
Очень нежное мясо.
     - Ты их зарежешь?
     - Конечно. Иначе как они попадут в суп!
     - А...а...а... если  без них  сварить? Давай, точно, без  кроликов!  А,
деда?
     - Гх, как же без кроликов? Что-то ты, деточка, несешь совсем уж не то.
     Но что я еще мог сказать ему?
     Дедушка закинул веревку на плечо и понес клетку  под навес, где у  него
находилась большая красновато-коричневая от крови чурка и  залепленный пухом
стол.
     Поставил  клетку  и  ушел  в дом  за ножом  и дубинкой, которой усыплял
кроликов, ударяя их по носу. Только он скрылся, я  вылетел из избушки, в три
прыжка оказался под навесом и распахнул дверцу клетки  - кролики вздрогнули,
косо глянули на меня и пугливо сбились в кучу. К выходу - ни один.
     - Кыш, кыш. Убегайте, дурачки, - потряс я клетку.
     Недоверчиво косясь на меня, робко выполз один; другие - ни с места.
     - Ну же! - сильно тряхнул я клетку.
     Из дома послышались покряхтыванье и шарканье ног.
     Я  спешно  вытаскивал  кроликов  за уши и  кидал  на  пол.  Бросился за
перегородку и замер. Заглянул в щелку и с досадой и обидой  увидел кроликов,
сидевших кучкой возле чурки.
     Появился  дедушка; его  брови приподнялись и губы  съежились, когда  он
увидел пустую клетку. Он, быть может. в ту минуту был комичен, но для меня -
страшен.
     - Тьфу, ядрена вошь! Петька!
     Я отпрянул от щелки и прижался спиной к стене дома.
     - Что, скажите на милость, за чертенок разэтакий.
     Скидал кроликов в клетку, последнего поставил на чурку. Через несколько
минут кролик висел на крюке. Невыносимо запахло свежим мясом и кровью.
     -  Проклятый дед, - прошептал я и с  упертым в землю взглядом пошел, не
таясь, в огород.
     - Петруша. Петр! - окликнул дедушка.
     Я не обернулся и не остановился.
     - Да стой же ты.
     Я остановился  и нагнул голову так, что подбородок  коснулся груди и  в
позвоночнике вздрогнула боль.
     Твердая  рука,  будто  черствая корка хлеба, прошуршала по  моей шее  и
щеке.
     -  Эх, ты, - вымолвил  дедушка с ласковой укоризной. - Подумай, дурачок
ты этакий, как же мне их не резать, ежели только имя мы со старухой и живем.
Пенсия - с гулькин нос, у  своих  детей ничего не берем и не возьмем: видим,
им нелегко.  Старые  мы. Что ж ты хочешь -  восьмой уж  десяток. Без кролей,
милый,  нам никак нельзя, хотя и тяжелехонько с имя. Они  - наше спасение: и
мяско, и шкурки, и денежки кой-какие. Благодаря кроликам мы скопили маленько
на черный день, чтобы схоронили нас на наши кровные. Вот так-то оно в жизни,
- вздохнул дедушка.