ми и буреломным гнильем.
Косить  приходилось, продвигаясь  сверху вниз. Нужны были не  только крепкие
руки, но и сильные ноги.
     Солнце распалилось; разделись  по  пояс. Косы жужжали по густой траве и
цветам.  Косить было невероятно сложно,  потому  что  присопок  располагался
круто,  к   тому  же  ноги   часто  попадали  в  ямки,  мешали  размахнуться
многочисленные кустарники, тонкие  молодые березы. Можно было поскользнуться
и  упасть -  земля  и  трава еще были  влажны  от сползших в озеро туманов и
растаявшего инея.
     Присели  на кочки перекурить.  Пот  щипал глаза. С  жадностью  пили  из
кувшина  холодную  озерную воду, пахнувшую камышом и рыбой. Подошла Людмила,
присела на пень, раскрасневшаяся, похорошевшая, - намахалась граблями.
     - Что, сестрица, утомилась? - спросил Виктор, подавая ей воду.
     -  Да   солнце  уж  больно  раскочегарилось,  проклятущее,  -  улыбчиво
жмурилась на мужчин Людмила.
     -  Тяжко,  ребята, вам  здесь  живется,  в  медвежьем углу?  -  спросил
капитан, отчего-то любуясь братом и сестрой.
     - Как вам, товарищ капитан,  сказать,  - задумчиво отозвался Виктор.  -
Всяко оно бывает-то. Где  человеку  на  земле легко живется? И вам, поди, не
легко служится?
     -  С  городской  не  сравнишь  нашу-то,  -  тихо  сказала  Людмила,  но
неожиданно засмеялась, махнула рукой: - Но нам другая - ну ее! Да, братка? -
весело толкнула она Виктора.
     - Работаете, я гляжу, много, и тяжел ваш труд,  да вот что-то бедновато
живет народ в поселке. Почему так?
     -  Да мы как-то  и не думаем: бедно  ли, богато  ли  живем.  - не сразу
отозвалась  Людмила, потерев  ладонями загорелое лицо. -  Живем  да живем. -
Немного подумала. Капитан почувствовал, что женщине  хочется  сказать что-то
важное:  - Что уж, хотелось бы жить  как-то крепче, ладнее. Работаем в самом
деле много, и в своем  двору бьемся, и в  промхозе, но  вот  сами  посудите:
государство за гроши принимает  у нас ягоду и травы, за пушнину - чуть ли не
кукиш показывает, а в магазинах  потом соболь, к примеру, по страшным  ценам
идет. Кто-то, видать, наживается  на нашей простоте. Какими  тяжкими трудами
дается  нашим  мужикам  соболь  или белка!  Покрути-ка за зверем  по  тайге,
повыслеживай! Да  и  не в каждый год зверя  вдосталь. Как-то наведался к нам
ученый  из города, лекцию читал: как нужно хозяйствовать.  Сердито  говорил:
работаете, мол, вы на  тыщу, а выдают  вам десятку, и вы,  дурни,  довольны.
Грабят, говорит, вас все, кому не лень.
     - Что же вы не возмущаетесь?
     - Мы, деревенские, таежные, не такие, как вы, - сказал Виктор.
     Людмила улыбалась, всматриваясь в синее, ясное небо.
     - Какие же?
     - А вот такие:  хотя и бедненько живем, да  спокойно, тихо. Город так и
нашептывает человеку: словчи, схитри, побольше возьми себе, - знаю, года два
пожил  я  в  Иркутске.  Убежал! Вот  где настоящая жизнь, - широко  повел он
рукой.
     - И я не смогла в городе  жить, - училась в  Нижнеудинске на  повариху.
Душу в  городе будто иголками  колет. А теперь  -  лад в душе,  тишина.  Вот
только с Мишкой теперь плохо... - вздохнула  она,  наклоняя голову. - Да, мы
такие люди - нам много не надо: чтобы дети были с нами  всегда рядом,  чтобы
сена  на всю  зиму хватило для Буренки  и коня, чтобы дождей  было поменьше,
чтобы хватило сил баню осенью достроить... Да, братка? - подмигнула она.
     - Достроим.
     - Я вообще говорю.
     - Да, нам много не надо.
     "Мир вспенивается, рвутся люди к благополучию, к богатству, к власти, а
для моих Виктора и Людмилы главные богатства - покой, тишина. И  лад в душе,
с  людьми, - подумал капитан,  прикуривая вторую папиросу. - Я хорошо понял:
чиста и прекрасна бедная и трудная  жизнь этих людей. Может, так должны жить
все, чтобы по-настоящему ощущать  себя счастливыми? Но разве я несчастлив? -
собрал на лбу кожу капитан. - Разве неправильно живу?"
     Пришли мальчики с полными ведрами жимолости и голубики.
     - Вот и славно, -  сказала мать,  - хватит  нам, парни, варенья на  всю
зиму.
     - Много ли ведер заготовили? - полюбопытствовал капитан.
     - Вот эти два да еще парочку возьмем, и хва! - сказала Людмила.
     - Но ведь есть же возможность больше заготовить!
     - Зачем? Берем у тайги, сколько съедим.
     Вдали  резво  и  бодро  ударил  гром;  он  пришел  к  озеру  медленными
перекатами,  словно переваливался  через каждую сопку и  гору. Вскоре  из-за
хребта вывалилась темно-синяя, вспученная туча и поползла на озеро.
     - Вот-вот хлынет, - сказал Виктор, и все скрылись под навесом.
     Еще   вскипятили   воды,   заварили   чай;  он   пахнул   дымом  и  был
горько-крепким.  Молча  пили,  пошвыркивая,  похрустывая  кусочками  сахара,
карамелью. Наблюдали за приближавшейся грозой.
     Вдруг за спинами оглушительно  загрохотало, и ветер рванул навес. Гроза
накрыла  людей,  и  они,  кажется.  оказались   в  самом  ее  пекле.   Гром,
представлялась,  носился,  как  сумасшедший,  по  темному,  мрачному  небу и
огромными шагами мчался  к  далеким Мархойским хребтам. Молнии метались так,
словно  заплутали  в  тучах  и  искали выхода.  Пошел  дождь, потом сталлить
обвально,  водопадом.  Озеро,  показалось   капитану,  закипело,  забурлило.
Свистело в пригнувшемся камыше. Не было видно гор.
     - Мощно! - сказал капитан.
     - Такой дождь - летун, - сказал Виктор, покуривая.
     Прошло  минут  десять -  ливень  стал  угасать,  пошел  мелко,  тонкими
струйками.  Потом сеялся, но не лил.,  и вскоре  прекратился. Гром барабанил
где-то за горами,  похожими на ладони. Открылось голубоватое  небо, а  тучи,
подстегиваемые  молниями,  спешно  летели  за громом  вслед,  будто  боялись
отстать,  заблудиться.  Прошли  еще  минуты,  и  округа  стала  торжественно
светлой. Капитану вдыхал  прохладную дождевую  сырость, наблюдал за  дымкой,
улетавшей от просыхавшей земли. В его душе было легко.
     Виктор начал собираться в дорогу. Поймали оленей, запрягли, к сыроватым
спинам прикрепили  баулы.  Караван тронулся  в  путь.  Капитан  обернулся  -
Людмила и ее дети махали руками. "Мне почему-то грустно с ними расставаться,
-  подумал  он,  поднимая  лицо  к  промытому  сияющему небу. - Как  просто,
радостно смотрят они на жизнь. Я так уже не смогу. Я привык к казарме, и это
тоже  неплохо. Каждому,  наконец, нужно пройти  в жизни свой путь, по  своей
земле. Но  все же, все  же... почему мне  хочется забыть, зачем я приехал на
эту  новую для меня землю, на которой люди живут  по  не совсем понятным для
меня законам и правилам? И почему я  никак не могу забыть ту дорогу, которую
бросили люди? Может, не все пути ведут к благу, счастью, душевному покою?"


3


     Четыре дня Виктор и капитан шли к стойбищу.
     Капитан увидел и  полюбил  таежную  землю  Тофаларию.  Увидел и полюбил
разноголосые быстрые  реки, несущиеся  по  лобастым валунам и трущие бока  о
скалы,  нежно-холодные далекие  синие  горы  Саян,  за  которыми угадывались
высокие хребты  с  белоголовыми  гольцами, каменистыми суровыми склонами. Он
увидел и полюбил таежных людей, которые показались ему простыми и  наивными,
словно  не вышли они еще из детства человечества;  но в тоже время он понял,
что эти люди мудры. И ему казалось, что это,  наверное, мы, жители суетливых
городов и поселков, в детстве  или  отрочестве  задержались,  а эти  наивные
мудрецы смотрят на нас и незлобиво посмеиваются: ну, что вы мечетесь, что вы
глотки дерете, зачем жадничаете? Очнитесь!
     В пути  Виктор и капитан встретились с бригадой косарей, которые жили в
зимовье  впятером  - четыре  тофа  и  русский.; они заготавливали  сено  для
промхоза. Караван  спускался  с горы, вечерело. Косцы, увидел капитан, стали
бегать, суетиться; раздули костер и на таганок установили большую кастрюлю с
мясом. Они оказались хорошими знакомыми Виктора.
     Вечер  был холодный, и путники продрогли: на последнем Мархойском броду
они провалились в  яму  и по пояс намокли.  Скорей бы в тепло! -  постукивал
зубами капитан.
     Виктор стал распрягать оленей, уводил их подальше от зимовья, скручивая
переднюю  и  заднюю  ноги  веревками.  Капитан  стоял  возле  баулов;  косцы
суетились, варили мясо, кипятили чай и улыбались, кивали головой капитану, -
он им тоже улыбался  и кивал, но никто его не пригласил в  зимовье, никто не
пригласил  чаю  или  обсушиться.  Постоял  он так  в  полной  растерянности,
подрожал  и  -  взялся устанавливать палатку за  зимовьем.  Неожиданно косцы
затихли, потом стали между собой ругаться на тофском языке, кричать.
     Пришел Виктор, и  косцы кинулись к нему. Долго о чем-то говорили. А тем
временем капитан, уверенный, что пришелся не ко  двору  - ведь зимовье очень
маленькое, возможно ли в  нем всем разместиться? - установил палатку, развел
костер,  повесил над  пламенем чайник и стал обсушиваться. Виктор подошел  к
капитану, протянул большой кусок кабарожьего мяса.
     - Вот, мужики дали, э-хе-хе, - невнятно произнес он, избегая смотреть в
глаза капитана.
     - Что случилось, Виктор? - тревожно смотрел на него капитан.
     - Мужики очень обиделись на вас, э-хе-хе.
     - Как так?! За что? - вскрикнул капитан.
     - Побрезговал, говорят, твой спать с  нами в одной избушке.  Поди, мясо
от нас не побрезгует принять. Отнеси.
     -  Да  они  что  мелят?  -  взмахнул  ладонью  капитан. -  Они  сами не
пригласили меня, - какие могут быть обиды?
     -  В  тайге не  принято приглашать.  Такой закон: пришел  - заходи  без
приглашения, кушай все, что имеется у хозяев.
     - Почему же сразу не сказали, как надо поступить?
     - Мужики думали, вы знаете. Они, как только увидели нас на  горе, сразу
стали готовиться к встрече.
     -  Пойду к мужикам с мировой, - сказал капитан. - Как ихзадобрить? Взял
я  с  собой  спирта  на  всякий  случай  - вдруг  простыну  или  еще  что-то
приключиться.
     Вошел в  зимовье, поставил на  стол бутылку.  Косцы  удивленно  на  нее
посмотрели, улыбнулись.  Выпили, поговорили. Потом уложили  гостей  налучшие
топчаны. Утром расстались тепло, обнимались, подолгу жали руки.
     К вечеру  Виктор  и капитан  добрались  до  стойбища,  где  должен  был
находиться беглец,  но  его  там  не оказалось.  Пастух, прокуренный, худой,
беззубый старик тоф, сказал:
     - Никакой Мишка не ходила тута.
     И снова удивительное произошло  с капитаном: уже  не глубоко  в нем,  а
совершенно близко, на поверхности жило чувство - чувство удовлетворения, что
не застали Михаила, что не надо будет лишать его свободы.
     Виктор сказал, вздохнув:
     -  Братка, видать,  где-нибудь  поблизости  прячется. Не  беспокойтесь.
товарищ капитан, мы его  обязательно  найдем. Но скоро ночь - повременим  до
утра.
     Капитан  молча  качнул  головой,  ушел в  чум,  завалился  на  жесткие,
кисловато-прелые оленьи  шкуры.  Возле уха  звенели  комары, в  костре тлели
угли,  пощелкивая  и вздыхая.  Потом  капитан  с  Виктором  похлебал жирного
наваристого  бульона, погрыз  кусок оленины, но аппетита не было.  С головой
укрылся  мягкой медвежьей шкурой, однако сон не приходил.  За всю ночь так и
не  уснул. Костерок в чуме  погас.  Виктор  спал, и  старик пастух  тихонько
посапывал. Капитан вышел из чума.
     Стояла глубокая тишина на земле и в небе,  только  сонно и вяло фыркали
за кустами  олени, которые спят, как и спят оцепеневшие до последнего своего
листа  или  хвоинки деревья,  под которыми  они примостились.  Где-то  очень
далеко,  наверное,  за той  высокой  скалой, тревожно  угугукнула птица,  но
тишина  снова  пропитала  собой  округу. Небо было  черным, сгущенным,  но у
маковки сопки, похожей на  шлем, виднелась огнисто-белая  полоска, и капитан
Пономарев не сразу догадался, что светила тонкая, узкая луна. Звезд негусто,
они  иногда  вспыхивают,  как бы  вылетая  из-под крадущихся по  небу черных
облаков. В нескольких километрах находилась быстрая,  бурлящая река; капитан
не слышал ей, когда вышел из чума, но вскоре уловил ее далекий, придавленный
тьмой шум. Терпко пахло увядавшейлиствой  и  травой.  Скоро наступит  осень.
Капитану  Пономареву было грустно; ему казалось,  что какая-то сила выбивает
его  из  привычной  жизни,  устоявшихся   представлений,   привычек.  Почему
нарастает  в груди томление, которого  он никак не мог  отогнать? Почему так
настойчиво ему вспоминается заброшенная людьми дорога?
     Начиналось утро,  постепенно  светало;  месяц нырнул  за скалистый горб
сопки;  на востоке  несмело, серовато  забелели  облака.  На снежные  головы
гольцов и  скал  легли первые солнечные  паутины  света нового дня.  Капитан
Пономарев  закурил,  подошел  к  стаду  оленей,  которых было просто тьма на
пастбище.  Они   лежали  кучками.  Забеспокоились,  завидя   чужака,   стали
потряхивать  чуткими ушами, вытягивать шеи, ловя сырыми  трепетными ноздрями
какие-то запахи. Капитан Пономарев погладил жесткую, росную спину оленя,  на
котором добирался в стойбище. Олень вздрогнул,  вскочил  с мягкого мха и, не
взглянув на человека, величаво медленно отошел за соседнюю ель.
     -  Экий ты дуралей, - сказал капитан  с  нежностью.  - Рассердился, что
разбудил?
     Олени  стали приподыматься,  вертеть  рогатыми головами  и  коситься на
непрошеного гостя блестящими перламутровыми глазами.
     Он  опустился на корягу и долго  сидел  на  ней, размышляя о совершенно
невероятном для себя - о том, чтобы навсегда поселиться в приглянувшейся ему
Говоруше,  никогда никем  не  командовать,  а тихо, трудолюбиво жить. Просто
жить.
     К нему подошел Виктор и примостился рядом. Закурил. Они  долго молчали,
потому что невозможно и незачем было говорить, - всходило солнце. Оно как-то
неожиданно, будто  зверь,  появилось в ущелье  между двумя крутыми  скалами,
ударило в глаза яркими  красными брызгами  лучей -  показалось, что бруснику
раздавили  в кулаке и прыснули в  лица.  Роса стала красно  переливаться  на
каждом листе, на траве и  хвое.  Олени  повернули головы  к  солнцу; трубно,
властно заревел бык-вожак, высоко  вскинув голову с  ветвями толстых, мощных
рогов. Стадо забеспокоилось и, погоняемое пастухом и ведомое своим величавым
вожаком, тронулось в путь -  к  свежему, еще  не топтанному ягелю клысоватой
сопке за рекой; но к вечеру олени вернутся.
     - Пойдемте,  товарищ капитан, поищем Мишку, - тихо сказал Виктор. - Он,
наверное, недалеко.
     Капитан  качнул головой  так, будто  уронил ее.  Оба молчали. Шумно,  с
клацаньем  раздвоенных  копыт  медленно удалялось  стадо.  Оно  шло  широким
лавинным потоком. За отбившимися оленями гонялись  прыгучие, резвые, веселые
лайки.  Солнце сияло в  прощелине двух больших глыб,  которые венчали  сопку
рогами. Сияние нарастало, и вскоре солнце буквально шквально горело, изливая
на олений поток свой  - красный, густой, первозданно-дикий,  настораживающий
человека.  Стадо удалялось  и утопало  в солнце,  и  олени,  представлялось,
превращались в свет, улетучивались к серым, с красными подпалинами облакам.
     -  Виктор,  со  мной  сейчас  такое  творится,  что я  могу  наговорить
глупостей,  -  сказал капитан  Пономарев  что-то  совершенно непривычное для
себя.  Его  тихий голос  слегка дрожал.  - Я не знаю,  зачем все это  скажу,
может, оно лишнее,  глупое и даже  нелепое: мне, понимаешь  ли,  жалко себя.
Впервые в жизни. Ты только не смейся.
     - Что вы, товарищ капитан.
     - Не к лицу мне такие речи, а вот надо же - докатился...
     - Я вас понимаю...
     - Ничего ты не понимаешь - еще молод и не хватанул в жизни с мое.
     Два  потока,  живой  и мертвый, уже слились  и сияли высоко  и широко в
небе.
     - Вот так, понимаешь  ли, и человеку - свободно слиться  и  купаться  в
небесном раю, - сказал капитан Пономарев. Помолчал. Громко кашлянул и встал:
- Эх, ребячьи мысли.
     Виктор сварил оленьего мяса, заварил  чаю; молча поели. Потом маленький
караван  неспешно  потянулся по густой, косматой  траве к  узкой  каменистой
тропе.
     Вскоре  подъехали  к  ветхому, щелистому шалашу,  из которого  выскочил
Михаил. Он  замер,  побледнел, отпрянул  внутрь, ощупью  поискал  что-то  на
стенке.  Грустно покачал головой и  полностью  выбрался  наружу.  Присел  на
корточки и низко склонил лицо, чуть не задевая коленей.
     - Что, склонил голову для плахи? - спросил капитан Пономарев, спрыгивая
с оленя и приближаясь к солдату.
     - Здравствуйте, товарищ капитан, - произнес Михаил тихо и хрипло.
     -  Здорово, здорово,  -  вздохнул  капитан  Пономарев  и  присел  возле
Михаила. Он исхудал, но были свежи и румяны его щеки.
     Виктор к ним не подходил,  притворился, будто очень  захлопотался возле
оленей.
     Капитану  подумалось о том, что шел он  за  Саловым одним человеком,  а
пришел, кажется, другим. Ему не хотелось забирать этого парня.
     - Надо, однако, исполнять службу, - сказал он и сжал губы.
     - Что? - спросил Михаил.
     - Так... ничего... сам с собой говорю.
     Капитан  Пономарев  в  волнении  закурил, предложил  Михаилу. Он  робко
вытянул из пачки папиросу, сунул патроном в рот; руки у парня подрагивали.
     - Что,  Михаил,  боишься? - спросил  капитан  Пономарев,  поднося к его
папиросе зажженную спичку.
     - Да, товарищ капитан.
     - Чего же испугался?
     - Мысли одной. Вы подъезжали сюда, а она как скребнет меня по мозгам.
     - Что же за  мысль  такая,  как зверь, - скребет? -  усмехнулся капитан
Пономарев, всматриваясь в узкие глаза Михаила.
     - Страшная, товарищ капитан.
     Они встретились взглядами.
     Капитан  не   выдерживает,  его  взгляд  слабеет  и  сламывается,   как
соломинка. Теперь ему понятно, что Михаил очень сильный духом человек.
     - Страшная? - переспросил он.
     - Да, товарищ капитан. - Михаил помолчал и тихо добавил: -  Убить я вас
хотел. Вон из той двустволки. Ехали вы сюда, а я рукой к ней  тянулся. Вот и
колотит меня.
     - Что же не стрельнул?
     - А как потом жить, товарищ капитан?
     - Н-да, браток, на что только люди не идут, лишь бы быть свободными.
     Неожиданно капитан  Пономарев подумал: "А не отпустить ли мне Михаила?"
Но резко поднялся и твердо сказал:
     - Едем назад. Скорее!
     Никто ему не возразил; стали спешно собираться в путь.

     * * * * *


     Через  несколько  дней  капитан  Пономарев  и Михаил Салов  улетали  из
Говоруши.   Провожали   их  Виктор,   Людмила   и   трое  ее   сыновей.   На
взлетно-посадочном  поле  стоял  вертолет. Было холодно,  волгло: настойчиво
надвигалась  осень.  Говоруша, взбухшая  и  посеревшая  от  обвальных горных
дождей,  гулко  и  тихо  ворчала,  уже  ничего  не  рассказывала  людям,  не
прощалась,  порой  угрожающе  пенилась  и  плескалась  у  берегов,  слизывая
глинистые обвалы, увлекая вглубь ветви  упавших  в воду берез и кустарников.
Желтоватая  сыпь  упала  заморозковой ночью на сопки  - тлен тронул  листву,
лиственничную  хвою.  Поблекли   травы,  ниже  пригнулись  к  земле.  Туман,
прилегший  на седловины  сопок  и  холмов, мешковато, как уснувший старик  в
шубе, сползал  в  говорушинскую  долину. Мелкий  дождь  сеялся в прозрачном,
свежем, холодном воздухе. Капитан  Пономарев, Михаил и провожающие стояли на
поле возле аэропортовской избушки и сдержанно прощались. Всем было грустно и
неловко.  Людмила  и   Виктор  переминались  с  ноги  на  ногу,  беспричинно
покашливали; мальчики сердито  отталкивали от себя лайку, которая пыталась с
ними играть.
     -  Что ж, прощайте, - наконец, сказал капитан Пономарев и неуверенно, в
полпротяга подал руку Виктору, сомневаясь - пожмет ли?
     Виктор жмет неожиданно крепко, и капитан ему подмигивает,  не улыбаясь.
Молча, не посмотрев в  глаза,  поклонился Людмиле,  которая в  ответ  слегка
покачнула  повязанной шалью головой; потрепал за неподатливые плечи  детей и
ушел к вертолету.
     Летчик  крикнул всем, что можно  взлетать. Капитан устало  повалился  в
сиденье,  осознавая одно желание - скорее  улет