это  свежее утро,  что я просто  не в силах был долго
оставаться с этим чувством.
     Где-то  на  озерах  вскрякнули утки,  и  я  пошел  на их голоса.  Узкую
скользкую тропу прятали разлапистыми листами усыпанные  росой папоротники  и
тонкие,  но упругие ветки  густо заселившего  лес багульника. Косматая трава
хватала мои мокрые сапоги, как бы не пускала меня и охраняла какую-то тайну,
которая находилась впереди.
     Озер было много. Они скрывались за холмами. Сначала я брел по  болотной
грязи, из нее торчали лохматые, заросшие травой кочки.  Потом ступил в воду.
Она  пугливо  вздрогнула  от моего  первого  в нее  шага и побежала  легкими
волнами  к  уже  раскрывшимся  лилиям  -  быть  может,  предупреждая  их  об
опасности. Мне хотелось потрогать их, понюхать, но  они  находились там, где
глубоко.
     Рядом крякнула утка. Я  притаился за камышами. Из-за низко склонившейся
над  водой  вербывыплыла   с  важностью,   но  и  с  явной  настороженностью
исчерна-серая с полукружьем
     рябоватых   перьев   на   грудиутка,   а   за   ней  -   гурьба  желтых
утят-пуховичков.
     Из  камышей величаво  выплыла еще одна утка. Она была  чернее  первой и
крупнее.Ее  голова  -  впрочем,  такой  же  она  была  и у  первой  -  имела
грушевидную форму, и создавалось впечатление, что у нее надутые щеки, словно
она   сердитая.  Почти  на   самом  затылке  топорщился  редкий  хохолок,  а
блестяще-черная макушка создавала впечатление плешины. Меня  смешил в  утках
широкий лыжевидный клюв, который у  второй был задиристо приподнят. Вид этой
утки  ясно говорил: "Я не утка, я - орел". "Наверно, - подумал  я, - утка  -
папка  этих утят, а их мама - его жена.  Он поплыл добывать корм,  а  она их
охраняет и прогуливает".
     Утка-"папка"  выплыла  на середину  озера  и  неожиданно  исчезла,  как
испарилась. Я протер глаза. Точно, ее  нет. Но немного погодя понял, что она
нырнула; не появлялась  долго. Я стал беспокоиться  - не утонула  ли она. Но
через минуту утка,  уже в другом  месте, как  поплавок, выпрыгнула  из воды,
подняв волны  и держа что-то в клюве. Я порылся в карманах, нашел  хлеб, две
конфеты, хотел  было кинуть уткам, как  неожиданно раздался страшный громкий
звук,  будто  ударили  по  пустой  железной  бочке.  Я  вздрогнул,  сжался и
зажмурился. Замершее сердце  ударилось в грудь. Открыл  глаза  -  хлесталась
крыльями о воду, вспенивая  ее, утка-"папка", пытаясь  взлететь. И,  видимо,
взлетела бы, но прокатился громом еще один выстрел - теперь я уже понял, что
стреляли из ружья. Утка  покорно  распростерлась  на  кусках  кровавой пены.
Утята куда-то сразу спрятались.
     Из кустов вылетела крупная собака, с брызгами погрузилась в воду, жадно
и шумно ринулась  к убитой  утке.  На поляну вышел сутулый, крепкий мужчина,
закурил.
     Назад  я брел медленно,  опустив  голову.  Потом этот мужчина  пришел к
папке,  -  оказалось, они вместе работали. Сидели на  берегу,  хлебали  уху,
шумно  разговаривали, что-то друг  другу доказывая. Я не мог понять, как мой
отец может сидеть рядом с  человеком, который убил уток. Подумалось, что мой
отец такой же плохой человек, как этот мужчина, но я испугался этой мысли.


ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ


     На  свой день  рождения  я  пригласил много  гостей,  пятого  июля  мне
исполнилось  девять  лет.  Мама и сестры накрывали на  стол,  а  я  встречал
гостей.Губы у меня расползались  в улыбке и щеки вспыхивали, когда очередной
гость вручал мне подарок, которые я  складывал на свою кровать. Чего  только
не было в пестрой  куче!  -  кожаный мяч,  заштопанная  боксерская перчатка,
пневматический пистолет, рыболовные крючки и поплавок, книги, рисунки, набор
разноцветных  камней. Но  самый  дорогой  для  меня  подарок лежал в кармане
темно-синего  пиджака,  который  мне подарили родители,  -  это  был носовой
платок, пахнущий  духами, с  вышитыми жарками  и надписью:  "Сереже  в  день
рождения.  Оля". Все гости были  нарядные  и  красивые,  но выделялась Ольга
Синевская, и только  на  ней я  задерживал  взгляд, и только для  нее шутил.
Например, присосал к  губе  колпачок  от авторучки и  показался  Ольге.  Она
засмеялась и состроила рожицу.
     НаОльге было  белое  с  кисточками на  поясе платье;  на завитой голове
бабочками  примостились,  и, казалось,  вот-вот  взлетят пышные белые банты,
губы были чуть напомажены.
     Я  часто поправлял  пиджак, который и  без  того  хорошо  сидел на мне,
стряхивал с  него пыль и озирался, особенно часто  смотрел на  свою подругу:
понимают ли они, какой я сегодня красивый и необычный в пиджаке?
     Мама пригласила нас к столу. Она  была нарядная, помолодевшая и, не как
в будничные дни,  часто  улыбалась. Руки  потянулись  к  пирожномуиконфетам,
запенилсяв стаканах напиток. Когдавзрослые на нас не смотрели, Арап  высоко,
чуть ли не до потолка, подкидывал конфету  и ловил ее ртом. Ни  одна конфета
мимо не пролетела. Девочки смеялись, а мы, мальчишки,  пытались сделать  как
Арап, но  у многих не получалось.  Олега Петров так даже  подавился. Из пяти
конфет я поймал три. С намерением понравиться  Ольге и  рассмешить ее  решил
перещеголять  всех:  ножом высоко подкинулкусочек торта. Открыл рот,  однако
торт выбрал для посадки мой левый глаз. Сестра Лена сразу же сообщила о моей
выходке маме. Мамалишь улыбнулась - что совсем не устроило Лену.
     Мы  с Арапом налили  в стаканы напиток, воображая его вином, чокнулись,
пока взрослые не смотрели  на нас  и, выпив, поморщились и  вздохнули, будто
горько. Второй раз у  нас не получилось: мама увидела, когда мы чокнулись, и
погрозила мне пальцем.
     Синя - Лешка Синевский, брат Ольги - ел пирожные, конфеты,  орехи - все
сразу, запивая напитком. Арап шепнул мне:
     -  Сделай,  Серый, так,  чтобы  он повернулся  к тебе:  я придумал одну
штукенцию.
     Я обратился к  Сине  - он  повернулся ко  мне. Арап  на  место Сининого
стакана поставил свой, в котором размешал большую ложку соли. Многие, затаив
дыхание,  смотрели на  Синю.  Он  отвернулся  от меня,  откусил  пирожное  и
опрокинул  в  рот  содержимое  стакана. Его  глаза  дико  округлились,  щеки
надулись.  Застыв, он несколько  секунд смотрел на нас, а потом со  всех ног
кинулся на кухню. От хохота, наверное, затряслись стены.
     Сестра  Люба крутила пластинки, а мы, взявшись за  руки, кружились  или
прыгали.  Брат  танцевал в  центре  круга  с  Марысей,  взяв  ее за  лапки и
притопывая.  Кошка   неуклюже  топталась  и  горящими  зелеными   глазами  с
неудовольствием смотрела на своего партнера. Укусила его за  руку и шмыгнула
под кровать.
     - А теперь -  парами,  -  объявила Люба  и поставила  новую  пластинку.
Раздалась спокойная мелодия.
     Мы, мальчишки, замялись: надо было пригласить девочку на глазах у всех.
Люба лукаво  поглядывала на нас. Девочки всеми силами пытались изобразить на
своих лицах равнодушие. Смелее всех оказался Арап: он развязно, с засунутыми
в карманы руками,  подошел к Насте. Она вспыхнула и, опустив глаза,  неловко
подала  кавалеру свою  пухлую белую руку. Я  пригласил Ольгу; она театрально
плавно положила руки на  мои  плечи. Я  замешкался, не знал, куда деть  свои
руки, и, почувствовав, что краснею, поспешно бросил их на талию удивленно на
меня посмотревшей подруги. Ее лицо было в нескольких сантиметрах от моего, а
широко открытые глаза настойчиво  и смело смотрели на меня, - я,  неожиданно
для себя  растерявшись, стал бестолковокрутить головой, словно что-то искал.
Мое сердце замерло, когда наши взгляды встретились.
     Я  долго не мог уснуть.  Под  моим ухом на подушке тяжело  дышал старый
Наполеон. Я шептал ему на ухо:
     - Я люблю. Слышишь, дурачок? А ты Марысю любишь?
     Кот  встряхивал головой  и останавливал  на мне  светящиеся  в  темноте
глаза.


СНОВА ТУЧИ. СНОВА СОЛНЦЕ


     Через  несколько дней я с  мальчишками пошел к  реке. Путь  лежал через
завод. Проходили мимо  погрузки. Пыхтел  и  фыркал тепловоз, носились  юркие
автопогрузчики. Я  подбежал  к  отцу, обнял его за тугую обнаженную талию Он
мне улыбнулся, слегка шевельнув черным усом, на котором сверкали капли пота.
Работал  он  не спеша,  с деловитой развалкой, как  и  другиегрузчики. Наего
тугом  загорелом теле  шишками  взбухали,  каменея,  мускулы, когда поднимал
доски и забрасывал их в вагон.
     Мальчишки, сверкая пятками, пустились наперегонки к  реке. Я тоже хотел
побежать,  но увидел  тетю Клаву.  Она  работала на погрузке  учетчиком.  Ее
красивое смуглое лицо улыбалось. Она подошла к моему отцу, линейкой хлопнула
его по плечу  и  засмеялась. Он  улыбнулся, что-то сказал тете Клаве,  и она
громко засмеялась. Что-то нехорошее мне показалось. Я  зачем-то спрятался за
угол бытовки, в которую вошли тетя Клава и мой отец.
     - Чудишь, Клава, ой, чудишь, - услышал я голос отца.
     - Не ругай меня - лучше поцелуй...
     - А ну тебя!
     Мое сердце задрожало.
     - Дура, у меня же семья...
     - Целуй еще раз!
     Я весь дрожал как в ознобе. В голову ударил жар. Я побежал за ребятами,
запнулся,  ударился о  землю, но боли  физической  не слышал. Спрятавшись  в
канаве, я заплакал. Немного погодя, стал себя  успокаивать: "Я плохо подумал
о  папке,  -  как  я  мог? Он такой хороший,  лучший на  свете. Что такое он
совершил? Поцеловал тетю Клаву. Что тут такого плохого? Как, как я мог плохо
подумать о нем?" Быть  может, так я говорил  потому, что мне хотелось, чтобы
мое растревоженное сердце снова наполнилось покоем  и  радостью, чтобы жизнь
стала прежней - легкой, веселой, беззаботной. Мне не хотелось расставаться с
детством, - но жизнь была неумолимой.
     Я догнал ребят и  в их кругу быстро забыл о своем горе.  Очередная туча
снова пролетела, лишь слегка задев меня.
     Нас было пятеро - я, Арап, Синя, братья  Олега и Саня Петровских. Концы
удилищ  вразнобой  скакали  за  нашими  спинами.   К  голым   ступням  липла
подсыхавшая грязь - ночью прошел дождь.  Мы шумно  разговаривали,  перебивая
друг друга. Чаще всего произносим:
     - А вот я!..
     - У меня!..
     - Да я тебя!..
     - Я могу еще и не то!..
     - Ври, ври, завираша!..
     - Точно вам говорю, пацаны!..
     Где  хвастовство, там и тщеславие.  Она в  нас  буквально  кипело.  Где
хвастовство и тщеславие, там непременно проскользнет и ложь.
     Саня  Петровский  молчал.  Он  был  в  нашей компании  самый  старший и
молчаливый.  На его по-бурятски смуглом широком лице почти  всегда теплилась
полуулыбка, узкие азиатские  глаза  смотрели на  собеседника  внимательно  и
умно,  а на девушек  -  по-стыдливому  мимо, и вечно он перед ними краснел и
говорил им, теряясь, какую-нибудь  несуразицу. Нам,  его друзьям, бывало  за
него неловко и совестно: такой здоровый, сильный, а перед девочками - овечка
овечкой. Саня отличался от  нас крупным телосложением. Свою силу - а  был он
очень  сильный -  никогда  не  выказывал  без  крайней на  то надобности, не
щеголял ею. Мы его очень уважали.
     Удивительным было то, что Олега, будучи намного слабее и младше года ни
три брата, сильно и уверенно влиял на него.
     Саня часто задумывался, казалось, без причины. Он  был поэтом. Его душа
мне  представлялась синей,  как  небо.  Что за  цвет  синий? В нем  печаль и
радость,  мудрость  и легкомыслие, волнение и безмятежность. Однажды, помню,
Саня подозвал меня и сказал:
     - Слушай, Серьга, сделаешь одно доброе дело? Дам конфет.
     -  Сделаю!  -  Я  для  него   всегда  готов   был  совершитьхотьстодел,
ничегонетребуявза-
     мен.
     -  Вот конверт...  ты его...  - Саня  покраснел.  -  Ты... понимаешь?..
незаметно подкинь  его  своей сестре Любе.  Но только чтобы она не видела  и
узнала, от кого.
     - Сделаю. Давай.
     Я схватил конверт и побежал домой. Трататакал, воображая себя едущим на
мотоцикле.
     - Стой! Погоди!
     Саня подбежал ко мне.
     -  Дай  честное  слово,  что  она ничего не  узнает,  и ты  не вскроешь
конверт.
     - Даю честное слово, - уже с  неудовольствием сказал я, оскорбляясь его
недоверчивостью.
     Конверт я положил в пальто Любы. Вечером  она долго сидела  над голубым
листком из конверта, накручивая на палец пушистые локоны волос и улыбаясь. Я
думал:  "Кончат они школу и поженятся.  Примчусьнаихсвадьбу на белом коне  и
подарю... и подарю... - В раз-
     думье  я  закатил  глаза  к  потолку.  -  И  подарю  мешок,  нет,  два,
шоколадныхконфет и... и! корову. Появятся  у них дети,  - они любят  молоко.
Интересно: когда я женюсь - у меня будут дети?"
     Этот неожиданный вопрос меня всецело  захватил; я сразу забыл о  Любе и
ее свадьбе.
     Тот голубой листок однажды случайно попал  в мои руки, и вот что на нем
было написано:
     Любе Ивановой от..........

     Что я такое пред тобой,
     Твоей блистающей красой?
     Ты шла по берегу, грустя;
     Я вслед смотрел, себя кляня.
     Твой шаг на солнечном песке
     Я целовал в немой тоске.

     Мы поднялись на взгорок -  брызнула в наши глаза переливающейся синевой
Ангара.  Пахло  рыбой,  мокрыми наваленными на берегу бревнами,  еле уловимо
вздрагивающей  листвой  берез.  Дымчатые  вербы   смотрелись  в  воду,  быть
может,любовались собой. На той стороне  реки прозрачно курился сосновый лес.
Вдали - темно-зеленая, дремлющая на скалистых сопках тайга.
     Прикрыв глаза, я сквозь ресницы видел рассыпанные по реке блики и ждал,
что из воды вынырнет что-нибудь сказочное, удивительное. Часто ловилась рыба
почему-то только у Сани. Сгорбившись, мы сидели возле удочек и скучали; Арап
даже зевал,  крестил рот и бросал камни в воробьев. Олега поминутно,  нервно
вытаскивал леску, не  дожидая,  когда  клюнет.  На прибрежной  мели метались
мальки,  и Олега, нарушая все правила  рыбалки, стал хватать их.  Мы, как по
приказу, кинулись делать то же. Хохотали и  кричали Саня, не отрывая глаз от
своего поплавка, улыбался:
     - Вот дураки!
     Вспугнутые рыбки ушли в  глубину, а  мы стали  брызгаться и  толкаться.
Умаялись, вспотели, растянулись на траве и притихли.
     На стебель куста сель  жук. Мне были хорошо видны его маленькие глаза и
красная глянцевитая спинка. Я поднял  руку,  чтобы погладить жука,  но он  в
мгновение  ока исчез,  будто  его не  было. "Ну и лети. А я понюхаю  жарок -
маленькое  солнце".  Во  мне всегда  рождается ощущение, что  жарки греют  и
источают  свет.  Я  осторожно разомкнул нежные, начавшие увядать лепестки  -
двебукашкииспуганноустремились на мою ладонь.  "Куда же вы?  Я не  хотел вам
мешать!" С  трудом удалось загнать их, обезумевших, на прежнее  место. Из-за
Ангары  плыли большие,  как корабли, облака. В  моей душе рождалось какое-то
тихое робкое чувство любви - любви ко всему, что я видел, что меня окружало,
что  наполняло  мое  детство,  жизнь счастьем, покоем.  И  мне  не  хотелось
расставаться с этим чувством.
     Я повернулся на бок:  "Ага,  кто  там  такой?"  Метрах в  трех от  меня
столбиком замер суслик. Его пшенично-серая шерстка лоснилась, а хвост слегка
вздрагивал. Стоял, хитрец,  на заднихлапках и  не шевелился.  Потом  быстрым
движением  откусил травинку  и,  придерживая  ее  переднимилапками,  стал  с
аппетитом уминать. Снова отчего-то замер, лишь еле заметно шевелился его нос
и вздрагивал хвост.
     Рядом со мной за кустом шиповника заворочался Синя. Меня привлекло  его
странное поведение: он, привстав, осмотрелся, сунул руку в карман своих брюк
и затолкал в рот целую горсть мелких конфет. Еще раз осмотревшись и, видимо,
решив,  что  никто  ничего  не  видел,  прилег.  Раздался  хруст.  Мне стало
неприятно. Снова что-то нарушилось в моей душе.
     Арап сказал:
     - Синя, сорок семь - делим всем?
     - У меня  ничего нет, -  поспешно отвернулся Синя  от  подкатившегося к
нему Арапа. Подавился, долго откашливался, багровея и утирая слезы.
     - Пошарим в карманах? - не отставал Арап.
     - Правду говорю - пусто, - мычал Синевский.
     Я, Олега и Саня смеялись, наблюдая забавную сцену.
     - Завирай!
     - Ты, Арап, что - Фома неверующий? - злился и вертелся Синя.
     - Ну?!
     - Гну!
     - Давай, Леха, пошарим.
     - Пошел вон.
     - Не ломайся. - И, схватив Синю за руки,закричал: - Пацаны, налетай  на
жмота!
     Я и Олега быстро выгребли из Сининых карманов конфеты и,  ухахатываясь,
съели их.
     - Ой, точно, парни, есть,  - говорил  Синя.  -  А  я и не  знал. Ешьте,
парни, мне не жалко. Я сегодня добрый.
     Мы смеялись, но наше веселье было наигранным.
     Обедать расположились на берегу.  Ели  картошку, соленые  огурцы, сало,
хлеб, лук -  то, что  неохотно кушали дома. Но каким вкусным и  приятным все
это оказалось  здесь. Пообедав,  о рыбалке совсем  забыли.  Играли, спорили,
стараясь  перекричать друг друга. Саня рыбачил в одиночестве  или же подолгу
смотрел в небо, которое  было  усыпано  белыми перистыми облаками, словно бы
кто-то там,  на небе,  распотрошил  подушку.  Из-за ангарских  сопок  на них
медленно  накатывались  плотные, с  сероватым подпалом  облака. Птицы  стали
тревожно метаться - казалось, блуждали.  В стремительном  полете бросались к
воде. Деревья замерли и смолкли, прислушиваясь.
     Арап  придумал  игру:  предложил  посоревноваться,   кто  быстрее  всех
проскачет на одной ноге.  Мы  все,  кроме  Олеги,  бурно выразили  согласие.
Олега,  неодобрительно  съежил  нос,  предложил  свою  игру,  но мы  его  не
поддержали.  Весело  скакали.  Олега любил, чтобы  все делалось по его воле,
желанию;  притворился,  что очень заинтересован  пойманной  стрекозой и наша
игра ему будто бы скучна.
     Невдалеке чинил забор возле своего  покосившегося дома сгорбленный дед.
Он работал  очень медленно, с  частыми  остановками,  покуривая  трубку. Его
морщинистое    серое,   как   кора,   лицо,   казалось,    ничегоневыражало,
кромеспокойствияи отрешенности. Он иногда поднимал коричневатую сухую руку к
глазам,  спрятанным в  морщинах,  и  всматривался вдаль.  Мне  совершенно не
верилось в то, что он был когда-то таким же маленьким, как мы, и так же  мог
прыгать  и  бегать.  Мне  в  детстве  представлялось, что старики  старыми и
появляются на  свет, не верилось,  что я  когда-нибудь состарюсь,  одряхлею,
стану таким же медлительным и спокойным, как дед.
     - Вы  скачите, - сказал нам Олега, даже не взглянув на  нас, - а я буду
играть в пирата.
     - В кого, в кого?!
     - В пи-ра-та! Да вы скачите, скачите. Что встали, как столбы? -  Олега,
насвистывая и подпрыгивая, направился к плоту.
     Все, кроме Сани,побежали за ним.
     - Мы - с тобой!
     - Вот здорово - пираты!
     - Я уж как-нибудь один. Вам же не нравятся мои игры. Вот и скачите. - И
стал бодро свистеть.
     - Ладно  тебе,  Олега,  нашел из-за чего дуться, -  говорил  Арап,  уже
повязывая  на  голову свою рубашку. Я и  Синя сделали то же. -  Ты тогда что
придумал - стоять на голове, кто дольше. Что за игра? А сейчас - во!
     Олега морщил губы, потирал  пальцем выпуклый большой лоб, как бы решая:
брать нас в свою игру или нет.
     - Ладно  уж,  - сказал  он  так,  словно  досадовал, что  вынужден  был
согласиться,  - так и быть: играйте со мной. Поплывем на Зеленый остров. Там
стойбище индейцев. У них уйма золота и бриллиантов.
     Пока Олега думал, брать нас или нет, пока говорил, мы уже приготовились
в поход.  У каждого  на  голове появилась  чалма с  пером  или веткой.  Арап
завязал  левый глаз какой-то грязной  тряпкой и  свирепо  оскаливал кипенные
зубы.  Длинную  тонкую  корягу  я  вообразил  мушкетом,  свои  черные  брюки
приспособил под флаг на плоту.
     Саня улыбался, наблюдая за нашими приготовлениями. Когда же мы отчалили
от берега и  погребли к стремнине, Санин рот открылся и улыбка, должно быть,
уползла в него.
     - Э-э-э, вы что, серьезно, что ли, на Зеленый?
     - А ты как думал? - ответил брат.
     - Ведь с минуты на минуту ахнет гроза. Смотрите, дурачье.
     Мы  посмотрели  на приангарские  сопки. Фиолетовая с чернотой  на брюхе