му.  Я
не хочу  всю жизнь,  как  мои  родители,  бороться  за  копейку. Деньги дают
человеку свободу, высшую свободу.
     - Высшую?
     - Не маленькую.  Хочу  заработать много-много  денег, привести  матери,
положить перед ней и сказать: "Теперь ты, мама, счастливая".
     - Ты уезжаешь на Север?
     -  Уезжаю! Решился. Сначала я  туда уеду, а потом тебя перетащу. Мы там
будем жить - во как! А в Покровке... нет, здесь надо тянуться из года в год,
а там - большие деньги. Сразу - много, много денег!
     -  Ты же  хотел пойти  в девятый класс. Сам вчера  говорил,  что  после
десятого поступишь в институт. Передумал?
     - И институт закончу, а сейчас главное - деньги.
     Саша заплакала, уткнула лицо в ладони.
     - Саша, что с тобой?
     Она молчала и всхлипывала.
     - Все будет хорошо - вот увидишь!
     - Мне страшно за тебя...
     - Прекрати! Довольно слез. Я решился.
     В  груди Василия горело. Ему было шестнадцать  лет,  и потому казалось,
что он все сможет, всего достигнет, стоит лишь только захотеть.
     "Ненавижу   бедность,   -   нелегко   думается   Василию   Окладникову,
вспоминающему свое отрочество, порураннейюности. - Неужели бедность толкнула
меня на то страшное, чем вскоре обернулась моя жизнь? Да, да, вся моя беда в
том, что я слишком горячо,  фанатично  чего-то желаю! А ведь  начиналось все
так просто и безобидно!"


6


     "Что там  впереди? - думал  Василий в самолете. - Счастье? Смех? Слезы?
Боль?" Но ему казалось, что в его жизни будет только счастье, доброта людей,
радость. Он,  конечно, понимал, не мог не понимать в свои годы,  что в жизни
будет  не только приятное,  но все же не верилось в плохое,  как не  верится
ребенку,  что его  красивый  песочный замок, над которым он столько  времени
трудился, рассыплется.
     Маленький  аэропорт  поселка  Полярный  Круг  встретил  Василия  тугими
холодным  ветром,  голубым  чистым  небом  и   свежим  воздухом  с   запахом
оттаивающей   тайги.   Вдалеке  виднелась  высокая,  сверкавшая  алюминиевым
панцирем перерабатывающая фабрика. Из карьера  тянулись  БелАЗы, загруженные
глыбами  голубовато-серой  кимберлитовой  руды,  изкоторой добывают  алмазы.
Иногда ветер начинал дуть сильнее; у Василия мерзли руки, - он поеживался  и
вздрагивал. Пошел в поселок разыскивать Николая Дунаева.
     Неожиданно  с  северо-востока  ударила  резкая  мощная  волна  воздуха.
Василий оглянулся - на него стремительно надвигалась густая, расплывшаяся на
полнеба туча.  Ярко-желтое  солнце  провалилось  в бездну  - на  землю упала
плотная серая тень. Ветерхватал  тонкие ветви пыльных лиственниц и трепал их
в разные стороны. В воздухе нарастал гул. Повалил сырой снег, крупные хлопья
которого  забивали глаза Василия. Он бежал по скользкой  узкой тропе, рискуя
упасть. Ему было весело, он подпрыгивал и шептал:
     - Хорошо, хорошо, черт побери! Сильнее, сильнее!
     Василию  хотелось, чтобы  в  его  жизни всегда была буря, в  которой он
чувствовал бы себя так же бодро, свежо, счастливо.
     Ветер  ослаб, снег  пошел  редко.  Темно-серая  туча  уползала к югу, и
вскоре все затихло. Ярко светило  желтое северное солнце,  быстро таял снег,
блестели лужи. Над посветлевшей, сверкающей тайгой курилась синеватая дымка.
Пушистый,  ослепительно  белый  снег  набухал влагой,  оседал. Потеплело.  С
лиственниц, берез падала вода, капли радужно  вспыхивали. Пахло сырой прелью
тайги, свежей  карьерной глиной, снегом. Рядом  гулко работали моторы тяжело
нагруженных БелАЗов,  слышался шум на строительстве жилого  дома, заходил на
посадку самолет.
     Нашел в одном малосемейном общежитии  Николая Дунаева. Уже  был  вечер,
его  жена  и  ребенок  спали. Он  уложил  Василия  на раскладушку,  но  тому
отчего-то  не  спалось,  было  тоскливо  и  как-то боязно.  Он  ясно,  остро
почувствовал, что вошел в новую, большую и какую-то неуютную жизнь.
     Уснуть ночью и утром Василию так и не удалось  - было одиноко в сердце,
как никогда еще.


7


     Дунаев  помог  Василию   устроиться  в  бригаду  монтажников-верхолазов
подсобным  рабочим;  бригада  монтировала  вторую  очередь уже  действующего
ремонтно-технического центра.
     Было  раннее утро; за  металлическим  столом в бытовке сидели звеньевой
Левчук, мужчина  лет пятидесяти, и бригадир Дунаев.  Они  спорили,  указывая
пальцами  в  мятый  чертеж. Рядом переодевались монтажники, гремели цепями и
карабинами предохранительных поясов,  скрипели грязными, в  голубовато-серой
глине, сапогами,  шуршали грубой брезентовой робой. Четверо играли в домино,
подшучивая друг над другом, с  размаху припечатывали костяшки на стол. Пахло
потом.  Плавал  над  головами  сизоватый папиросный  дым. Дунаев  горячился,
нервничал,  говорил громко, водил  толстыми мозолистыми пальцами  по  густой
рыжеватой бороде. Левчук был спокоен, отвечал своим мягким южным голосом:
     -  Слушай, Микола, к  какому бису,  кажи, сейчас монтировать кровельные
панели? Ведь потом сто потов с себя и людей сгонишь, чтобы гусеничным краном
смонтировать  кресты  и  усе другое. Подождем панели из Киренска,  они скоро
будут на месте.
     - Не надо ждать.
     - Надо.
     - Не надо!
     - Надо!
     - Эх, упрямый ты хохол!
     - Микола,  сделаем  так: пусть  усе  решают,  як  быть. Старший прораб,
кажись, не против, но монтировать не ему, а нам. Он - пан, ему нужен план, а
нам нормально робить.
     - И хороший заработок, - сказал  Дунаев. - Прежде чем ответите, мужики,
вот  что скажу: если  не смонтируем  в этом месяцы  панели -  не  заработаем
хорошо. До конца июля осталось девять дней. Вряд ли в ближайшее время придут
конструкциииз  Киренска. Надеяться  не начто. Надо  пахать,  делать  деньгу.
Согласны?
     -  Согласные,  -  махнул  рукой  монтажник  Родин,  крепкий, горбоносый
мужчина. Все молча согласились.
     Левчук нахмурился и вышел из бытовки, хлопнув дверью.
     Панелей было много - работали с утра и допоздна, с редкими перекурами и
коротким обедом. Дунаев изредка отправлял  Окладникова работать наверх, хотя
тот не был монтажником.
     -  Я  тебе,  земляк, оплачу  как монтажнику,  а они раза  в  три больше
разнорабочих получают, -  сказал бригадир. - Привыкай к большим деньгам -  в
них сила. Они, родные, - фундамент жизни, - подмигнул он.
     Василий благодарно улыбнулся ему.
     - После армии,  Вася,  попашешь  на  Севере лет семь и  -  с  капиталом
отчалишь  на материк.  Надо жить крепко,  безбедно. Ты  парень,  неглупый, -
быстро поймешь, в чем соль жизни.
     - Мне и теперь понятно, Коля.
     - Молодец. - Дунаев прикурил, помолчал, всматриваясь в белесое небо.  -
На других  посмотришь,  Василий,- живут, гады,  поторговывают на рынке, дома
имеют, машины, ковры,  а мы что,  лысые? - неестественно  засмеялся он. - Мы
тоже хотим пожить вольно и широко. Воровать не умею, пусть другие занимаются
этим промыслом, все, что мне надо, заработаю честно. Года через два куплю на
материке,  где-нибудь на юге, дом -  хороший,  большой.  Там дома с  садами.
Потихоньку  развернусь... Правильно сделал,  земляк, что в Полярный приехал.
Если не запьешь, крепко будешь жить, - Север поможет.
     "Семя было  заронено  в меня, -  нелегко  думается Василию Окладникову,
вспоминающему Север, Николая Дунаева, - и оно сразу же пошло в рост".


8


     Август выдался в Полярном Круге по южному  жарким. К середине месяца не
выпало ни  капли дождя. Густая  иссера-голубая карьерная  пыль толстой кожей
лежала  на всем поселке, - машины поднимали  столько пыли, что люди выходили
из нее голубовато-седыми,  чихая, кашляя и ругаясь. Солнце палило. Люди были
напряжены  и раздражены, и  ждали  - вот-вот  выкатится из-за  сопок  черная
большая туча  и  разразится гроза, хлынет на истомленную  зноем землю резкий
холодный дождь.
     Бригада Дунаева смонтировала часть конструкций не так, как требовалось,
с  нарушением последовательности. Получили  за работу  хорошую  зарплату, но
теперь, как и предсказывал  Левчук,  монтировать было  очень  трудно  и даже
опасно.
     Левчук был  зол и  угрюм, на его красном  широком лице блестели крупные
капли пота, ноздри нервно шевелились, когда он насмешливо сердито смотрел на
ехавший по неровной  дороге гусеничный  кран, который  нужно было загнать  в
цех, чтобы монтировать конструкции, с  запозданием  полученные  из Киренска.
Бригада  понимала, что  удобнее,  несомненно,  было бы монтировать  башенным
краном,  который, как  жираф,  возвышался на  рельсах рядом  с недостроенным
цехом.  Но  теперь,  когда  уже  установлены  панели  кровли  и  большинство
конструкций  верхнего  пояса,  его  невозможно  было  использовать  в  деле,
пришлось пригнать  гусеничный кран. Его  ржавые гусеницы  страшно  скрипели,
взвизгивали, в моторе трещало и скрежетало. Вздрогнув и наклонившись стрелой
вперед, он  замер внутри  цеха. Из  маленькой, промасленной кабины выпрыгнул
пожилой, с веселыми глазами мужичок и крикнул Левчуку:
     - Здорово живешь!
     Левчук молча, с неудовольствиеммахнул головой. Крановщик не обиделся, а
весело  подмигнул  электрику,  полному,  неповоротливому  мужчине,  принялся
помогать  ему подключать  к сети кран.  Через полчасавсебылоготово, иДунаев,
Левчук  и  Окладников  принялись монтировать площадки,  переходы  и лестницы
внутри цеха.
     Вырывался из-за сопок жаркий таежный ветер и поднимал к  голубому  небу
облака  пыли,  которая искрилась и липла к  потным лицам монтажников. Левчук
работал  молча,  угрюмо,  сосредоточенно,  на слова Дунаева  отвечал  скупым
кивком  головы.  Кран  тяжело  маневрировал,  задевал  стрелой  за  колонны,
монорельсы, кресты. Площадка была  очень узкой.  Через полчаса крановщик уже
не улыбался,  и  его серые,  в  масле  руки дрожали от нервного  напряжения,
потому что требовалось предельное внимание, точность; чуть ошибешься,и может
произойти  авария  или   можно  покалечить,  убить   монтажника.  Пот  резал
сощуренные глаза мужичка, но он боялся оторвать руки  от рычагов  и обтереть
лицо.
     - Эх, парни, как было бы ладно с башенным краном! - крикнул он.
     Стрела несколько раз задела колонны - цех устрашающе гудел, сотрясался.
Крановщик закричал:
     - Экие  вы, мужики, бестолочи! Разве, в рот вам репу, свой дом стали бы
с крыши строить?
     Левчук присел в тень.
     -  Потихоньку,  Михаил, можно  бы... -  сказал  Дунаев, присаживаясь на
корточки рядом с Левчуком и прикуривая.
     Молчали,  покуривая  и   поглядывая  в  яркую  синюю  даль,  в  которой
покачивались белые облака. От раскаленной земли поднимался густой жар.
     - Помню,  мужики, -  сказал Левчук, прикуривая вторую папиросу,  -  как
батяня научил  меня работать. Он плотником был, добрым мастером. Хаты, бани,
клети, конюшни - усе строил,  що ни попросют. Однажды  с артелью рубил баню.
Мне  тогда лет  восемнадцать  было  - хлопец, одним  словом. Уже по дивчинам
бегал. Бате я лет с  семи помогал, сперва по мелочам, а потом  был на равных
со всеми. Так вот, робили мы баньку. Ладная получалась - бревнышки  гладкие,
ровные, круглые. Поручил мне батя потолок. Стругал я доски, бруски прибивал.
К вечеру почти усе готово было, а тут хлопцы  идут: "Айда, Миха, к девчинам"
Загорелось у  меня, но надо было еще пару досок  обстругать и пришить. Давай
як угорелый  - раз-два, раз-два, рубанком туды-сюды. Готово! Пойдет! Кое-где
занозины торчали, однако думаю: не заметит батя. Побросал инструменты и вдул
що  было  духу  за хлопцами. Поздно вечером заявляюсь домой  - сидит батя за
столом, сгорбатился,  сурово глядит на  меня. "Ты  чого же, кобелина, батьку
позоришь?  Ты людям делал? Так и делай по-людски". И як со всей силы  ожарит
меня бичом, - я аж зубами заскрежетал. А он - еще, еще, еще. Я кричу, а он -
жарит,  жарит  и   приговаривает:  "Людям,  кобелина,  делал?  Так  и  делай
по-людски". Вот он яким был. Мог и делать и спросить.
     -  Я  тебя  понимаю,  Михаил,  - сказал Дунаев. -  Да, я хотел  сорвать
деньгу, потому что не был  уверен  - что же будет завтра, послезавтра. Живем
одним днем.  Подвернулось - срываем, а потом хоть трава не расти. Будь я тут
хозяином - не допустил бы такого.
     - Деньги, эти проклятые деньги, - вздохнул Левчук. -  Сколько из-за них
мы совершаем глупостей, сколько они приносят людям бед... Эх!
     "Врешь, Левчук, - сердито думал Василий, не решаясь вступить в разговор
взрослых товарищей. - В душе, чую, ты любишь деньги; и я люблю, и все  любят
их.  Я  сделаю  все  возможное, чтобы вырваться из  бедности.  Я буду  камни
грызть,  но стану богатым,  зажиточным. Я не повторю  путь матери,  отца или
сестры. Я достигну таких высот - что о-го-го!"
     Закончили перекур. Крановщик с неохотой  взялся за рычаги. Все работали
напряженно, опасаясьаварии. Ноквечеруона все же произошла - стрела задела за
колонну, и с нее упал
     монтажник Дулов. Он сильно ударился, но был в  сознании, даже  виновато
улыбался.
     -  Я же тебе  говорил,  гад! -  подошел  с кулаками  к  Дунаеву красный
Левчук.
     - Прекрати истерику, - холодно сказал Дунаев, сильной  рукой  отстраняя
Левчука. - Не убился мужик, и ладно. Эй, Иваныч, как ты?
     - Очухаюсь, - морщился Дулов. - До дому доковыляю. А вы, мужики, работу
не останавливайте - хорошая деньга в наш карман заплывает...
     - Я так работать больше не буду, - сказал Левчук, удаляясь в бытовку.
     - Как знаешь, Михаил, - ответил Дунаев и крикнул: -  Продолжаем! Все по
местам!
     "Молодец,  земляк!  -  жадно  смотрел на своего рыжебородого  бригадира
Василий. -  С такими осторожными людьми, как  Левчук,  далеко не уедешь,  то
есть много денег  не  заработаешь. Он,  уже  пожилой, не  понимает  простого
закона жизни: нормальный человек поступает так, как ему выгодно. Правильный,
не правильный монтаж - какая разница? Мы получили за работу  большие деньги,
и это главное. А мне нужно много, очень много  денег!  Я куплю машину,  дом,
много прекрасных вещей. Как это здорово! Только всякие эти Левчуки не мешали
бы, не путались бы под ногами со своими правильными советами!"
     Вскоре Левчук ушел из бригады Дунаева.
     Дунаевцы  работали так,  что после каждой  смены  Василий  в  общежитии
валился  в постель  и мгновенно засыпал.  Иногда ночью тревожно  просыпался,
испуганно  нащупывал  под подушкой  пачки  денег и  снова засыпал.  Утром он
складывал деньги в боковой карман куртки и весь день  с ними не расставался.
Когда в общежитьевской комнате  никого  не бывало,  он пересчитывал деньги и
даже любовался ими.
     На Севере Василий пробыл до самого ухода в  армию.  Его тяготил  Север,
изнурительная,  рискованная  работа  верхолаза,  но  он сказал себе:  "Я все
вытерплю, но стану  очень богатым  человеком. Я ни в чем не  буду нуждаться.
Только с деньгами я чувствую себя сильным и уверенным. Они - настоящий смысл
жизни".
     Дунаеву он как-то сказал:
     -Спасибо, земляк, что ты позвал меня на Север.
     - На здоровье,  Вася,  - скупо засмеялся  Николай, приобнимая за  плечо
Василия.
     Однажды  дунаевская  бригада  возвращалась  из  командировки в  базовый
поселок; из-за нелетной погоды пришлось просидеть в аэропорту города Мирного
более  двух  суток.  Небо  рубили   острые  молнии,   воздухсотрясал   гром.
Переполненный   аэровокзал    гудел.   Невыносимая,   спрессованная   духота
выталкивала  людей  на   улицу  под  навес,  но  холодное   осеннее  дыхание
северо-востока  и  резкие  косые потоки воды загоняли людей  вовнутрь.  Было
очень  тесно.  Кто-то нервно  ходил, кто-то ругался с работниками аэропорта,
требуя вылета, угрожая или, напротив, умоляя, кто-то  спал прямо на каменном
полу, калачиком свернувшись на газете, или - в кресле, склонившись головой к
коленям или на плечо соседа.
     Наконец,  на третьи сутки  начались вылеты. Утром объявили  посадку  на
московский  рейс. Дунаев и  Окладников  стояли  перед входом  в аэровокзал и
разговаривали. Сверкали  и парили лужи,  бледная  дымка  дрожала над  мокрой
тайгой.  Воздух был чист, свеж и духовит.  Пахло  прелью, мхами леса,  сырой
глиной  карьера,  который находился  рядом с аэродромом, и  дождевой  водой.
Василий поднял  глаза к небу, и его поразило величественное и фантастическое
зрелище:  в западной  стороне  неба замерли белые, большие  облака,  которые
походили  на  головы  могучих  коней  с  лохматыми  гривами.  Из-за  облаков
множеством широких потоков разлетался  солнечный свет,  красновато окрашивая
головы  коней.  "Как  хорошо,  очень  хорошо",  - подумал  Василий, улыбаясь
губами. Он, как ребенок, ждал, что кони вот-вот рванутся, предстанут во весь
рост и помчатся по небу, выбивая гигантскими копытами искры, храпя и оглушая
людей  громким  звоном  бубенцов.  В груди  Василия  неожиданно  сталолегко,
радостно. "Да,  хорошо,  - думалон,жадновсматриваясьв небо.  -  Какие  кони!
Какая синева! Так и должно быть в жизни". Что именно он хотел, чтобы  было в
жизни, и  как  связывалось то, что должно быть в жизни, с  небом,  облаками,
синевой, - он ясно не осознавал.
     К самому  входу подъехала,  резко  затормозив,  черная "Волга"; из  нее
неспешно, даже с  какой-то важностью вышли трое  - красивая девушка, молодой
человек с тонкими усами и полный пожилой мужчина с седымиволосами.
     -  Счастливо, мои хорошие, -  сказал мужчина  и нежно  прижал  к  груди
девушку.  - Отдыхайте, веселитесь. Деньги закончатся - телеграмму. Вышлем. А
мы с матерью вашей квартирой займемся.
     Молодой человек и девушка, улыбаясь,  поцеловали полного мужчину. Шофер
унес к стойке регистрации два кожаных чемодана.
     - Вот живут люди!  - сказал Василию Дунаев. - Баре, господа.  И лакеи у
них  имеются. Мы тут  в духоте и сырости киснем, а  они вон  как - к  самому
отлету их, как генералов, подвезли. Вот как надо жить. -  И Николай зачем-то
стал рассматривать свои мозолистые, смуглые руки  с толстыми ногтями. - Надо
нам, Васька, здесь на Севере пахать как коням, иначе на всю оставшуюся жизнь
можем остаться конями. Надо быть злым в работе! - сжал он кулак.
     Василий  напряженно смотрел на молодую  пару, взбегавшую по ступенькам.
Все выдавало в девушке и парне, что они счастливы, довольны жизнью и ждут от
нее только приятное, красивое, легкое, что они не устали, не изработались. В
напряженной душе Василия кольнуло - он понял, что завидовал парню и девушке.
Ему хотелось стать таким же.
     - Злым в работе?  -  зачем-то  переспросил он, снова  поднимая  глаза к
небу, в котором стояли величественные кони-облака.  "Какая глупость -  небо,
облака, кони, синева, - беспричинно зло подумал он. -  Нужны деньги, деньги,
деньги!" - сжал он за спиной кулаки.
     Дунаев  не ответил ему,  а думал о  своем затаенном, поглаживая ладонью
рыжую спутанную бороду.
     Ночью прилетели в Полярный Круг.  Василий лег спать, но  воспоминания о
парне  и  девушке  так  его  волновали, что  он не моглежать. Долго ходил по
коридору спящего общежития, раскурил чью-то недокуренную  папиросу, хотя был
некурящим.  Стоял  в  полутьме возле  открытой форточки.  Пахло  подгнившими
досками  и влажной  прелью тайги.  Где-то  вдали возле фабрики и  карьера  с
натугой работали моторы  БелАЗов, поднимавшихся в гору с грузом.  В форточку
тянуло прохладой  раннего утра.  В бледно-синем небе слабо и  робко  светила
крупная звезда; она была одна на пустынном северном небе.
     "Почему  я  вспомнил о  звезде? - думается  уставшему от жизни  Василию
Окладникову. - Может, и тогда и теперь я одинок так же, как она? В то утро я
был зол на себя, на свою жизнь, особенно - на мать и отца за то, что они  не
смогли сделать мое детство, отрочество,  юность беззаботными, легкими. После
той аэропортовской случайной  встречи я окончательно  переломился. Я  сказал
себе: романтику прочь  из головы и  сердца, не расслабляться,  а - надо быть
злым не только к работе, но и к жизни. Жизнь  меня не жалует, как некоторых,
но я все равно возьму от нее столько, сколько мне хочется".


9