ст -
тихо, огромное фиолетовое небо, обрызганное неловким  небесным  маляром  или
художником блестящими звездными кляксами.  Мальчик  высоко поднимал  голову,
всматривался  в  звезды и ему казалось,  что  его  какая-то  неведомая  сила
начинает  поднимать. Где-то  ряжом  в  бездонной  котловине  ночи захрапит и
заржет  лошадь, собаки  на  селе скуляще и  бестолково  залает,  но тут  же,
наверное,  сладко потянется, зевнет  и завалится в будку или  на землю. Илья
порой дальше уходил от землянки,  присаживался в сырой траве на укосе сопки,
чтобы совсем никто не мешал, и просто сидел, опершись подбородком на ладонь.
Думалось ему, что в кромешном мраке живет сильное, красивое существо - река;
глаза мало-мало обвыкались и  различали, что внизу узко, но длинно пребывает
еще  одно небо,  такое же блестящее,  разукрашенное маляром,  но дрожащее на
волнах и  ряби  каждой  звездой.  Потом начинал  слышать  пробившийся сквозь
пласты  тишины  шорох  воды, скользящейпоглинистомубокусопки.  Чутьпогодя  -
забьется, словносердце,заревона посветлевшем, но туманно-хмуром востоке. И в
сердце, и всюду - свежо,  радостно, ясно. И думалось Илье, и  не думалось, а
просто было хорошо. Какие-то предчувствия тревожили его художническую  душу,
но  они  тоже  были  радостными.  Невольно чему-то  улыбался.  Но неожиданно
осознавал,  что уже знобко:  влажные щупальца  пасмурного, синеватого тумана
наползли с  реки. Убегал  в землянку. Товарищи спали.  Было  тепло, темно  и
влажно. Илья затискивался  между горячих спин, сквозь  паутину  ресниц видел
тусклое  мерцание углей в  открытом очаге и сладко,  незаметно засыпал, весь
полный сил, здоровья, ожиданий и веры.
     С моста  было видно  далеко -  прибрежные,  ступенями сходящие  к  воде
многоэтажные   дома  микрорайона,  лысоватые,  сглаженные  человеком  сопки,
маленькие островки с  кудрявыми  кустарниками  и травой,  льющиеся  серебром
мелководные  протоки   и  отмели  и  любимый  горожанами  бульвар  Гагарина,
оберегаемый  от  шума  и  маеты  города  с  одной   стороны  железобетонными
плитняками  по  берегу,  а  с другой - тенями высоких сосен, елей  и кленов.
Случалось, останавливался Илья посреди моста - за спиной шуршали автомобили,
как и  сейчас,  а он  склонялся к  перилам  и смотрел на  Ангару, просто так
смотрел, даже не из художнического интереса, и, бывало, грустил. Река всегда
с моста хороша. Зимой утопает в мехах волглого  тумана,  какая-то  скрытная,
притихшая,  одинокая;  чуть  вздрогнет  тяжелый,   густой   блик  на  темной
неподъемной волне, и снова вся жизнь реки проваливается  в глубину,  на дно.
Весной,  по  первым  припекам,  обязательно можно увидать  покачивающиеся на
быстрине лодки  с рыбаками; в  студеном молодом воздухе мечутся, вскрикивают
другие рыболовы - вечно  ненасытные, полные  движения и азарта  чайки, шумно
хлопая  красивыми  белыми в  широкий разлет крыльями;  мягко и весело  греет
маленькое  солнце, и  по берегу, по узкой  полосе  между водой  и плитняком,
прохаживается  иркутский  обыватель  и  гость,  заглядывается,  жмурясь,  на
сверкающую реку,  любуется голубой, дымчатой далью города и  сопок.  Остро и
нежно чувствовал Илья весной жизнь.
     Летом - благодать: зной, пыль, пот, а по Ангаре бегут и вьются  свежие,
легкие вихри;  сама река - голубая,  иногда  зеленоватая, но яркая до рези в
глазах.Но осенями  Илья чаще  задерживался на мосту, особенно в  ясные дни с
чистым,  проутюженным  ветром  небом.  Так  далеко, бывало,  все видно, что,
казалось, стоит еще  немного  напрясь  глаза и можно увидать  Байкал, горы и
сопки, а  в  распадках, темных, пряно-душистых  и  влажных,  пенно  и  мутно
закипающие реки, отовсюду мчащиеся к тихой Ангаре.
     Илье стало  легко.  Он подумал, что этот живописный вид с моста  чем-то
похож  на левитановское  "Над  вечным покоем" и  так же заряжает силой. Илье
захотелось писать - Ангару,  небо,  остров, рыбаков, чаек,  и так же просто,
ясно,  но  и  сильно  выражать  свои  чувства,  как  Левитан, и  никогда  не
возвращаться  к тем надуманным, нежизненным образам вознесшейся над планетой
радуги или свившихся в фальшивом экстазе тел. "Писать просто и жить просто -
как это прекрасно", - подумал Илья.
     Ему захотелось увидеть всех, кому он принес столько  горя, переживаний.
В нем снова набирал силы художник, но это уже была не та художническая сила,
которая  склоняла  к простому рисованию или письму  маслом,  акварелью, а та
художническая  сила,  которая  звала  к  работе любви. "Люби  тех, -  словно
говорила  она, - кто рядом с тобой, кто живет для  тебя и для кого ты должен
жить".
     Илья быстро  пошел с моста. Ему многое нужно было в жизни  сделать. Он,
конечно,  за последние месяцы возмужал, теперь нужно было стать  мужчиной  -
человеком.
     Нужно      спешить.      аґЌаґЌаґЌаґЌаґЌаґЌаґЌаґЌаґЌаґЌаґЌбЊЌд...ђд•‡вЂ
г""аґ•аґЌеЂ"дќEвE...бђ г"¶







ХОРОШИЕ ДЕНЬГИ



     Из разговора:
     - Зачем ворошить былое? Живите проще!
     - Не получится. Наше прошлое - неотступная
     тень. Где нет тени, там нет солнца, света -
     надежды, если хотите.


1


     Василий Окладников  вспомнил себя маленьким: мать ушла на работу, а его
оставила одного, спящим в кровати.  Он  проснулся,  сполз  босыми  ногами на
холодный  пол  и подошел  к  окну.  Подтащил  стул  и,  пыхтя,  забрался  на
подоконник.  Окно  замерзшее, шершавое, и  он  лизал  его,  протаивая лунку:
хотелось посмотреть, не возвращалась ли домой мать. Холод обжигал язык, и он
немел. Василий прятал язык в рот, грел и  снова лизал окно. Матери  за окном
не было видно, улица пустынна, только свора собак  носилась, иногда поджимая
к животам замерзшие лапы. Медленно падал на землю снег, и было так бело, что
Василий жмурился. Неожиданно послышались странные звуки: му-у-у... Маленький
Василий  не  знал  тогда, кто  их  мог издавать.  В  проталину увидел  стадо
рогатых, бокастых животных, испугался, спрыгнул на пол и нырнул под одеяло.
     - Мама, мамочка! - шептал он.
     Под одеялом согрелся и уснул. Проснулся потому, что зачесалась пятка, -
дергал ногой,  тер  ее  о  матрац,  но зуд не прекращался.  Василий выбрался
из-под одеяла, - оказывается, мать сидела на корточках и щекотала пятку.
     - Мама! - бросился  он к ней на шею. -  Я  увидел таких больших-больших
зверей - испугался. Они с рогами и копытами.
     -  Ах ты  мой маленький,  - прижималась к нему  своей румяной  холодной
щекой мать. - Это были коровы, их перегоняли на новую ферму.
     Мать была запорошена снегом. Сын слизывал с ее платка снежные пушинки и
говорил:
     - Ты - Снегурочка.
     Поздно  вечером пришел  домой отец.  Он не  спеша снял с  себя  меховую
телогрейку, сбросил  валенки, забыл снять шапку, сел за кухонный  стол. Мать
подала  ему ужин,  он молча,  сосредоточенно ел. Потом долго, с наслаждением
пил горячий чай. Василий подошел к  отцу и коснулся  лбом его спины. Он вяло
гладил сына по голове своей шершавой  большой ладонью,  легонько отстранил и
ушел в спальню. Василию стало обидно и грустно.
     Он забрался в свой темный угол, в котором был постелен тряпичный коврик
и  стояла небольшая  коробка с игрушками, достал  одноногого Буратино и стал
убаюкивать  его.  Из  спальни доносилось тяжелое дыхание спящего  отца. Мать
тревожно заглядывала в темное, замороженное окно - высматривала десятилетнюю
дочь  Наташу.  Она  каталась  на  горке  и  обычно  не спешила  домой.  Мать
нервничала, ворчала:
     - Ух, погоди у меня.
     Наконец, в комнату ввалилась  с  клубами пара  Наташа -  вся  в  снегу,
обледенело белая, ее щеки полыхали, волосы были растрепаны, шапка находилась
на затылке. Мать сердито сказала:
     - Сколько можно носиться? Я вся как на иголках...
     Поставила дочь в угол.
     Василию не жалко сестру, он даже бывал рад, когда ее наказывали, потому
что она не брала  его в игры. Наташа плакала, уткнувшись  лицом в угол. Брат
смеялся  над ней, но  неожиданно  его смехлопнул как  шар, и  он  всхлипнул,
крепче прижав к груди Буратино.
     "Хотел  вспомнить что-нибудь хорошее,  -  думает  Василий,  затягиваясь
дымом папиросы,  - а подвернулась грусть-тоска. Видимо, не волен  я даже над
своей памятью".


2


     В пять лет,в семидесятом году, Василия отдали в детский сад. Утром отец
привел его  в  длинный  старобревенчатый дом,  легонько подтолкнул к  полной
женщине в белом, как в больнице, халате, сказал сыну:
     - Вот  твоя  воспитательница  Рита  Николаевна.  А  я пошел. Смотри!  -
зачем-то погрозил он пальцем.
     Рита Николаевна провела  Василия в группу  - большую комнату, в которой
было очень много  детей. Они играли  на большом ковре, кричали, смеялись. Но
Василий почему-то ощутил себя одиноко, задвинулся за спину  воспитательницы.
Рита  Николаевна подтолкнула его к  детям.  Василий шагнул и остановился: не
хотелось в толпу, к чужим людям. Он с  сожалением  вспомнил,  как ему бывало
хорошо,  когда   он  сидел  дома  под  замком  один,  играя  сам   с  собой.
Воспитательница подтолкнула  его настойчивее, но он  упрямо  не  продвигался
вперед, заплакал, растирая слезы кулаком.
     - Ну, рева, а  еще мужик, - засмеялась Рита Николаевна.  Василий увидел
ее жидковатый трясущийся подбородок. - Миша, Коля, возьмите его к себе!
     Какие-то мальчики потащили Василия в кучу.
     - Будешь медведем, а мы - охотниками, - повелительно сказал ему высокий
крупный  мальчик Петя,  с важностью  подкидывая в  руке детское двуствольное
ружье.
     Мальчики повалили Василия  на пол, разбежались по  углам,  за  шкафы  и
столы и стали выкрикивать:
     - Бах! Бух! Трах-тах-тах!
     Потом с гиканьем подбежали к Василию, перевернули на спину:
     - Хорошего мы медведя пристрелили!
     Растянули Василия  за  руки,  за  ноги и стали понарошку  разделывать -
голову, лапы  отрубать,  шкуру снимать.  Василию было щекотно, но  он не мог
засмеяться,  потому что сердце обжигала  обида:  почему  именно  его сделали
медведем? Он не прочь стать охотником, а не унизительно распластанной тушей.
Он  вскочил  на  ноги,  нечаянно ударил  локтем Петю. Тот мгновенно  ответил
ударом ружья в живот. Василий чуть  было  не заплакал от боли, но сдержался,
вырвалсяи убежал к окну; мальчики кричали вслед:
     - Посмотрите: чокнутый!
     Возле  окна было спокойнее; Василий прильнул  носом к холодному стеклу.
Ему хотелось побыть одному, но неожиданно все стали суетиться, бросили игры,
когда воспитательница сказала:
     - Строимся на обед. Идем руки мыть. Живее, живее!
     Василию  не хотелось куда бы то ни  было идти; он раздраженно  подумал:
"Почему я должен строиться?". Однако Рита Николаевна оттолкнула его от окна.
     - Не хочу, отстаньте.
     - А ты, Вася, захоти, - и за руку установила в строй.
     По  одному  подходили  к  крану с  холодной  водой,  смачивали  руки  и
проходили  через  длинный  коридор  в соседнюю комнату,  в которой  уже были
накрыты столы. Становились возле стульчиков и ожидали команды.
     - Сесть, - услышали, наконец.
     По команде  взяли  ложку, по команде протягивали  руки  к первому  и ко
второму блюду.
     Потом детей повели на  прогулку.  Рита  Николаевна снова построила свою
группу и на улице сказала:
     - Туда не ходить,  сюда носа  не совать,  к забору не приближаться,  на
деревья не лазить,  а  кто  не послушается, у того скалкой одно  место  буду
греть, - улыбнулась она.
     Василий понял,  что играть можно только под грибком в твердом сыроватом
песке,  на  качалке  и  возле  воспитательницы.  Под  грибком ему  наскучило
копаться, на  качалку его не пускали Петя с  друзьями, возле воспитательницы
стоять ему никакого  интереса  не  было.  Подошел  к  забору  и через  щелку
заглянул на улицу.
     - Куда, Окладников? - строго сказала Рита Николаевна.
     Василий вернулся, сел в  песочницу и долго  смотрел себе под ноги. Петя
весело смеялся, качаясь, пуская к себе только тех, кто заискивал перед ним -
дарил игрушки, угощал конфетами, поддавался в рукопашной - Василий  особенно
презирал таких детей, - подолгу просился на качалку.
     - А ты почему не просишься ко мне? - спросил Петя у Василия.
     - Не хочу качаться, - недовольно сказал неправду Василий и отвернулся.
     Все  ребятишки  играли, а Василий  одиноко  сидел в стороне;  никто  не
приглашал его в игры, и от обиды он тайком всплакнул.
     К  вечеру детей завели в группу. Василий  спрятался  за  перегородку  в
сенях, потом выбежал во двор и стал карабкаться на забор. Он не знал, куда и
зачем хотел бежать, просто хотелось оказаться  от этого  неприятного, как он
полагал, дома очень  далеко. Кто-то  дернул его вниз, он ударился коленом  о
камень и  громко, неутешно заплакал. Сквозь слезы смутно  видел склонившееся
над ним  бородатое  лицо  дворника.  Прибежала  воспитательница,  подхватила
мальчика под мышку и унесла в группу. Он вырывался, пищал и даже укусил ее.
     Вечером  Василий ждал родителей, но они почему-то не приходили  за ним.
"Неужели забыли?" - отчаянно думал он. Пришла ночная няня, полноватая, седая
старушка, и стала укладывать детей в постели. Василий заплакал:
     - Хочу домой. Где мой папа?
     - Ты же, милочек, круглосуточнай.
     - Круглосуточный?!
     - Да, родной, всюнедельный.
     И такого слова испугавшийся  Василий не знал. Ничего  не  понял  он  из
объяснений  бабушки  и   решил,  что  мать  и  отец  навсегда  бросили  его.
Невыносимой горечью набухла маленькая душа. Он  упал на пол,  уткнул лицо  в
ладони  и разрыдался. Бабушка уговаривала  его, гладила,  отвела к постели и
раздела. Он утопил лицо в подушку и долго не мог успокоиться.
     Утро  влило  в  его  душу свежести  и  ясности; крепкий  сон  и  слезы,
казалось, очистили ее.  Необычно сочно и мягко  светило  в окно  солнце. Все
дети еще спали, когда Василий проснулся. Ему  было приятно лежать под ватным
одеяломисмотреть в окно. Он  видел пожухлую листву кленов  и  беловато-синее
небо.  Стояла поздняя осень.  Из щелок оконных рам тянуло  холодком. Василию
было  грустно, но легко. Неожиданно он  вздрогнул и поморщился - детей стали
будить, поторапливая. Воспитательница говорила, что  нужно спешить, так  как
остынет  завтрак. Василий  подумал,  неохотно  одеваясь:  "Неужели утром так
важно спешить поесть, ведь так хорошо,  к примеру,  просто смотреть за  окно
или еще чуть-чуть поваляться в кровати. Почему я должен спешить на  завтрак,
если мне не хочется кушать? Ну да ладно!"
     По команде  сели за столы,  по команде  поднялись.  Василию пришлось на
ходу доедать пончик, потому что он еще не умел так быстро есть.
     Детей привели  в музыкальный класс.  Строгая,  но  красивая,  с высокой
прической  тетя  стала разучивать  с  детьми песню. Василий  быстро запомнил
слова и старательно  пел. Старались все, даже усердствовали, тянули слова до
тончайшего фальцета, но  музыкальный  руководитель  досадливо  прицокивала и
строго говорила:
     - Плохо. Еще раз. Бодрее. С улыбками. - И била длинными белыми пальцами
по клавишам.
     Спели раз,  спели два, три, четыре. Дети устали, ссутулились. Солнечные
блики запархивали из палисадника и забавно, зазывающе шевелились на стенах и
потолке. Детей тянуло на улицу, хотелось играть, бегать.
     -  Через несколькоднейнашмузыкальныймонтаж придет  смотреть комиссия, -
сказаланедовольная тетя, - если так плохо будем репетировать - опозоримся. А
ну-ка, бодрее!
     Что  такое  "монтаж"   и  "комиссия"  Василий  еще  не   знал,  но   он
почувствовал, что тетя  не отстанет, пока дети не споют так, как ей хочется.
Василию очень  хотелось на улицу, и  он старался  петь  хорошо.  Его усердие
руководитель заметила:
     -  Молодец, мальчик,  -  погладила она Василия.  - Все  свободны, а  ты
останься.
     Дети сорвались  с мест,  но возле  двери вытянутой  рукой их остановила
воспитательница, велела  вернуться,  сесть; потом велела встать, выстроиться
возле двери и тихо выйти.
     - Ведь вы меня похвалили, почему же не отпустили? -  Василий был  очень
огорчен.
     - Не отчаивайся, дружок. Наиграешься  за свою жизнь.  Ты хорошо поешь -
попробуем спеть сольную партию.
     Василий отвернулся и тихо сказал:
     - Не буду.
     Ему казалось, что с ним поступают несправедливо.
     - Какой ты, оказывается, бука.
     Василий молчал.
     - Смотрите-ка,  какой обидчивый! - засмеялась руководитель. - Хорошо  -
иди, гуляй.
     В пятницу за Василием пришел отец. Рита Николаевна взяла его за локоть,
отвела  в сторону  и, сердито посматривая на Василия, долго что-то  говорила
ему. Отец, прикусив губу, угрюмо слушал. На улице он сказал сыну:
     - Ты плохой мальчишка.
     Василию от  обиды  хотелось заплакать, но он сдержался: "Почему им всем
хочется меня обижать?  - мрачно думал он, независимо отставая от отца. - Что
я сделал плохого воспитательнице, что она ябедничает на меня?"
     Два  дня  Василий  пробыл  дома, и  как ему не хотелось  в  понедельник
возвращаться в детский  сад. Ему не хотелось жить  по командам, ему хотелось
чувствовать себя  свободным, вольным человеком, который может  выбирать, ему
хотелось, чтобы  рядом с ним  всегда находились родные,  любимые им  люди  -
мать, отец, сестра.  Ему было  тяжело, грустно в чужом, незнакомом обществе,
хотелось  уединения,  тишины, хотелось ложиться  в постель  со своей любимой
игрушкой  - плюшевой  собакой,  хотелось -  когда дома никого  не  бывало  -
варитьизсахарапетушков  и  с  упоением  их  сосать,  хотелось  каждый  вечер
встречать мать, прижиматься лицом к ее ногам.
     Утром, когда мать спешно застегивала на Василии пальто, он сказал:
     - Не пойду в детсад.
     - Что за выдумки, Вася?
     - Не пойду, не пойду, не пойду! - закричал он, вырываясь из рук матери.
- Мне там плохо.
     - Прекрати!  -  Мать хлопнула сына  по  голове. - И без  тебя хватает в
жизни нервотрепки.
     Василий  не  ожидал, что мать ударит:  она никогда  его не  наказывала.
Больно  было только потому, что  самый родной,  любимый  человек  не захотел
понять, посочувствовать.  Василий  покорно пошел  за  матерью;  молчали  всю
дорогу.
     На прощание мать обняла его и шепнула на ухо:
     - Прости меня, маленький мой: твоей маме очень тяжело.
     Василий покачал головой, но взгляда на мать не поднял.
     "Почему  я  сейчас  вспоминаю  свое   детство?  -  подумал  Окладников,
прикуривая и закрывая  глаза. - Может, потому,  что именно  тогда выковалась
моя душа?  Себя, ребенка, мне почему-то хочется назвать волчонком, который -
сколько его не корми - все равно смотрит в лес. Дети играли, веселились, а я
смотрел  в  окно  или  за  ограждение. На свободу! Да, да, я  уже тогда  был
человеком - точнее, становился таковым, - который что-то задумал. Нет-нет, я
тогда  ещеничегосерьезного,  сперспективой, таксказать, навсюжизньнезадумал,
это произойдет позже, но  все детсадовское заставило,  вынудило меня кое-что
задумать.  Мне тогда  казалось,  что за окном  или за ограждением  протекает
свободная, без унижений, насилия жизнь".


3


     С ребятами в детском  саду Василий так  и не  сдружился, но потянулся к
одной   девочке   по  имени  Александра,  Саша.  Она  была  тихой,  бледной,
застенчивой.
     Петя  однажды  придумал  игру:  он  -  царь  на  троне,  его  друзья  -
придворные, бояре, стоящие возле него, все остальные,  в том числе Василий и
Саша, объявил Петя, - слуги. Все подчинились, одна только Саша тихо сказала:
     - Я не буду слугой.
     - А кем же, царицей, что ли? - усмехнулся Петя.
     Дети засмеялись. Василию стало обидно за Сашу - он крикнул:
     - Я тоже не буду слугой: пусть другие тебе прислуживают!
     Петя что-то  шепнул одному своему другу и  подошел к Василию. "Придется
драться", - подумал Василий и сжал кулаки.
     - Ты сейчас будешь валяться в моих ногах - я одним мизинцем тебя уложу,
- сказал Петя, улыбаясь.
     - Нет, никогда!
     Он толкнул  Василия в  грудь,  не  кулаком, а именно  пальцем.