оторую
жестоко обманули, отвергли  и унизили. "За что? Как  могли со мной так гадко
обойтись?" -  грязная,  мокрая, растрепанная,  захлебывалась  она  слезами и
задыхалась обыкновенным воздухом.
     - Я умру, - неожиданно  сказала она и  присела на корточках  в угол под
лестницей. - Я не могу жить.
     Почувствовала,будто в  этом темном углу посветлело. "Луч  просочился  в
какую-то щелку? - подумала она, осмотрелась, но не заметила солнечного луча.
Она поняла,  что  прояснело  и  посветлело в  ее душе. -  Но почему? Неужели
потому, что я подумала  о смерти? А  почему  бы и  нет!  Смерть -  не только
смерть, но и радость, она одним росчерком решает все - уничтожает страдания,
наказывает обидчика и, быть может, призывно распахивает двери в  новую жизнь
- счастливую  и вечную". Она склонила голову к коленям и вскоре забылась; ей
чудилась торжественная, с полнозвучными литаврами и хором музыка.
     Когда очнулась, в душе было пусто, легко и как-то прозрачно.
     Алла  почувствовала,  что  ей совершенно ничего не  надо,  и  почему-то
совершенно  тот не нужен,  из-за которого недавно горела  и  погибала  душа.
"Заберусь-ка  я  на  последний  этаж и - полечу, полечу! -  весело  и  жутко
подумала девушка. - Как  бабочка. Понесет меня ветер туда, где всегда тепло,
солнце и много музыки".
     Алла, спотыкаясь, пошла наверх.
     Она не поняла,  что перед  ней  стихли чьи-то шаги и кто-то прижался  к
стене;  быть может, она уже не  понимала, что люди могут чему-то удивляться,
их  может  что-то  задерживать,  и  способна  была  лишь только  нести  свою
выгоревшую  душу и думать о том, что она  бабочка или птица, выпорхнувшая из
окна на волю.
     - Алла! - услышала она сухой шепот. - Стой, прошу!
     Она побежала и на шестом этаже бросилась к окну без стекла. Перебросила
ногу наружу,  но чья-то рука крепко  взяла ее  за плечи. Вскрикнула от боли,
увидела над собой Илью и прижалась к нему.
     - Ты меня не отпускай, не отпускай! Ладно? - тряслась она. Илья слышал,
как стучали ее зубы.
     "Она мне показала то,  что должен, обязан совершить  я, - подумал Илья,
сжимая девушку в  объятиях. - Увезу ее домой, а потом..."  - Но он испугался
своих мыслей.
     - Мне больно, - сказала Алла.
     - Прости,  - разжал  он одеревеневшие руки.  - Поедем  домой.  Где твои
тапочки?
     Илья остановил  такси, высыпал перед шофером все, что у него имелось из
денег. Мужчина сморщился, но указал глазами на добротные часы на тонкой руке
Илья.


23


     В подъезде родного дома Илья сказал Алле:
     - Я не буду просить у тебя  прощения: то, что я сотворил, не прощается.
Лучше, Алла, давай вспомним, как нам жилось хорошо, когда мы были маленькие.
Помнишь, ты запрыгивала на  багажник  моего  велосипеда,  и я  катал тебя  с
ветерком. Чуть  подбавлю скорости  - ты  кричишь,  пищишь, а я  рад, быстрее
кручу педалями.
     - Я не боялась - просто притворялась.
     - Хорошее у нас было детство, да?
     Они задумались. Алла вспомнила, как однажды, в  детсадовскую пору, Илья
подарил ей на день рождения большой голубой шар, который сразу ее  очаровал.
Однако Алла  тут же нечаянно выпустила его из  рук, и  он,  прощально махнув
бантом  на вязочке,  полетел,  крутясь и раскачиваясь  с  бока  на  бок. Она
закричала:
     - Лови, Илья, хватай! Что же ты стоишь?! Ой-ой!
     Илья  прыгал,  старался,  но  шар, накачанный водородом,  резво, весело
уносился в небо,  через секунду-две  поднялся выше тополей и домов.  Алла от
величайшей досады  заплакала,  но и засмеялась:  как  Илья  смешно,  забавно
подпрыгивал за  шаром. Разве мог  поймать его? А  все равно пытался,  - ради
нее, Аллы.
     Илье вспомнилось, как однажды  -  он и Алла ходили или в первый, или во
второй  класс -  с  ними приключилась  и смешная  и грустная  история. После
занятий теплым сентябрьским днем они возвращались домой, но в школьном дворе
хулиганистый подросток поманил Илью пальцем:
     - Тряхни карманами. -  У  Ильи  не было денег. - Получи звездочку!  - И
сильно ударил его ладонью в лоб.
     Илья упал  в ворох осенних листьев, хотел было заплакать, но неожиданно
кто-то  закричал,  -  увидел  Аллу,  отчаянно  вцепившуюся  зубами  в   руку
подростка.
     Вспомнил Илья, улыбнулся и сказал:
     - А помнишь, Алла?..
     Но слово в слово произнесла и Алла:
     - А помнишь, Илья?..
     Оба засмеялись,  и казалось, что рухнуло, исчезло  то тяжелое и грубое,
что держало их друг от друга в какой-то нравственной клетке, мучило, томило.
Им  вообразилось невероятное - они неожиданно снова очутились  в  детстве, в
котором привыкли жить, но которое недавно потеряли: и вот чудо свершилось  -
детство вернулось, вспыхнуло манящим костром.
     С  треском распахнулась дверь в квартире Долгих, и на  лестницу, больно
споткнувшись о порог, выбежала Софья Андреевна.
     - Я же  говорю папе, что твой, Алла, голос, а он еще  что-то спорит  со
мной!
     Выглянул Михаил Евгеньевич:
     - Батюшки, что с тобой, Аллочка?! Без обуви, в халате, в грязи!
     -  Да тише  ты: что,  соседей не знаешь?  - шикнула на генерала жена. -
Уже, наверное, во все уши слушают.
     Михаил  Евгеньевич   покорно  сомкнул  губы  и  низко  пригнул  голову,
показывая свою вину перед супругой. Софья Андреевна, может  быть, впервые  в
жизни  неприбранная,  непричесанная, с  красными влажными глазами,  тревожно
осмотрелась, стрельнула взглядом вверх-вниз -  никого нет, никто не видит и,
надо надеяться, не слышит.
     -  Алла, домой! И вы, молодой  человек, зайдите, - вежливо,  но с сухим
шелестом в голосе пригласила она Илью, впервые к нему обратившись так, как к
совершенно чужому. - Да, да, вы, Панаев! Что озираетесь? Скорей же!
     Но сразу  Софья Андреевна не стала разговаривать  с Ильей,  а  за  руку
решительно  резко завела Аллу в ее  комнату. Илья  с  Михаилом Евгеньевичем,
притулившись на диване в зале,  слышали, вздрагивая, то всхлипы, то нервное,
порывистое  открывание, хлопанье  двери,  то вскрики, спадавшие  до  шепота.
Михаил Евгеньевич  тяжело  дышал, молчал, изредка умным, многоопытным глазом
косился  на сжавшегося  Илью, который, казалось,  хотел,  чтобы его не  было
заметно.
     Но генерал  молчал через силу,  потому что  боялся - может сорваться  и
жестоко  обидеть Илью, которого искренне любил, помнил маленьким приветливым
мальчиком.  Михаилу Евгеньевичу было горько.  Он впервые  почувствовал  себя
старым и уставшим. "Кому в этом мире верить!" -  думал  он. Вздохнул,  долго
выпускал из легких воздух и, не поднимая глаз, спросил у Ильи:
     - Скажи, сынок, ты... такое... с Аллой?
     Илья вздрогнул, пригнулся ниже.
     Генерал вздохнул и шумно выдохнул.
     Появилась красная, заплаканная Софья Андреевна:
     - Зайдите сюда, молодой человек.
     Илья рванулся, запнулся о край жесткого, толстого ковра и стремительно,
но в неловком полуизгибе  подлетел к Софье Андреевне. Она брезгливо сморщила
губы, слегка, но решительно  оттолкнула Илью, уткнувшегося головой в ее бок,
с грохотом распахнула дверь  в комнату Аллы и властно перстом указала  Илье,
где ему следует встать. Плотно прикрыла  дверь, оставив  Михаила Евгеньевича
одного.
     Илья боязливо поднял глаза на Аллу, желтую,  некрасивую, разлохмаченную
и, как  он же, сжавшуюся. Алла показалась ему таким же незнакомым человеком,
каких много встречаешь на улице в толпе. Перед  ним, скрючившись  на  стуле,
сидела  другая  Алла,  несчастная,  больная, без  того веселого,  радостного
блеска  в  глазах,  с   которым   она  всегда   встречала   его.  Из   Аллы,
представлялось, выжали, выдавили жестокой рукой все соки, обескровили.
     Илья насмелился взглянуть на Софью Андреевну, которая тоже померещилась
ему  малознакомым человеком.  хотя  с  младенчества он  знал и любил ее  как
родного, близкого, равного матери человека.
     Софья  Андреевна,  красивая,  гордая  женщина,  привыкшая  к  покойному
довольству в жизни, которое  надежно оберегалось высоким  положением мужа, -
но  час  назад  ей показалось, что  над  и под ней  все  сотряслось,  и  она
очутилась на развалинах. Недавно, наедине с  Аллой, она произносила какие-то
ужасные  слова,  рвалась в зал, чтобы нахлестать Илью,  а дочьне пускала ее.
Софья Андреевна размахивала  руками, металась из угла в угол, но Алла ясно и
сухо сказала:
     - Илья невиновен. Тронете его - навечно потеряете меня.
     И Софья Андреевна замерла и по  бледному, незнакомо-старому лицу дочери
поняла, что  дело может  повернуться пагубнее.  Она распахнула  дверь  и для
какого-то решительного разговора потребовала Илью, - и вот он перед ней,  но
что и как говорить - она не  знала.  Ее  брови вздрагивали, губы втянулись и
сжались  так, что  кожа  побелела. Можно было подумать, что  Софья Андреевна
несет  в  себе  мучительную  физическую боль, что  терпеть уже  невмоготу, и
вот-вот она  закричит, забьется, потеряет сознание. Она думала, что бросит в
Илью жестокими, уничтожающими словами, поцарапает его - теперь казавшееся ей
мерзким -  лицо,  но - просто заплакала, тихо, глухо, с выплесками рыданий и
стонов.
     -  Уйдите! - прошептала она  Илье, подошла к Алле  и обняла ее, точнее,
страстно сжала, сдавила ладонями ее горячую сырую голову.
     Илья,  покачиваясь,  вышел.  Увидел  низко  склоненную  голову  Михаила
Евгеньевича.  Казалось, склонился в его сторону;  казалось, хотел  подойти к
нему  и  что-то сказать,  но  ноги сами  собой  направились к  двери,  и он,
нащупывая дрожащими пальцами стену, выбрался, как выполз, из квартиры.



24


     Илья кое-как, словно немощный старик,  вышел на улицу, придерживаясь за
перила. Побрел в свой подъезд, домой, хотя ему, в  сущности, было все равно,
куда идти. Его никуда не тянуло,  ни к кому не  влекло;  он  чувствовал, что
внутри у него почему-то стало пусто: будто сердце и  душу вырезали, вырвали.
Его покачивало, как невесомого.
     Все, что стряслось с Ильей в последние часы, было в его жизни ураганом,
не оставившим своим смертельным дыханием камня на камне. И как человек после
стихийного бедствия,  Илья не знал, что делать, как жить, куда  кинуться,  у
кого  вымаливать  защиту  и  помощь  или  же  кого  самому  оберегать,  кого
поддерживать. Ему нужно было время, которое  сильнее и могущественнее любого
человека  и  даже  всего   человечества,  которое  может  лечить,   утешать,
останавливать все,  что  можно остановить,  созидать  или разрушать. Время -
сильнее.
     Когда Илья открыл дверь своей квартиры, услышал грубые, властные голоса
и вспомнил, как утром в школе  Надежда Петровна,  вытягивая  в трубочку свои
губы, сказала ему,  что  вечером возможен  рейд директора школы по квартирам
нерадивых учеников. Илья услышал  голос  Валентины  Ивановны,  но  страх  не
вздрогнул в душе. Безучастно вошел в зал и опустился на стул.
     Все удивленно посмотрели на Илью.
     Он как-то равнодушно увидел слезы в глазах матери, красного, агрессивно
насупленного  отца, гневно взметнувшую брови Валентину  Ивановну, сонноватую
Надежду  Петровну, худощавую, почему-то покрасневшую  Марину  Иннокентьевну,
двух-трех   одноклассников-активистов,  которые  с  солидарным   умыслом  не
смотрели на Илью. Он случайно взглянул направо, и его сердце нежно обволокло
- увидел большую репродукцию картины Левитана "Над вечным покоем".
     Валентина Ивановна как будто опомнилась ипродолжила:
     - Вот, вот оно - молодое поколение, наша смена и опора!  - указала  она
пальцем  на Илью и предупреждающе  посмотрела на шептавшихся  активистов.  -
Распоясалась  молодежь!  В  бараний рог  ее  скрутить?  - Валентина Ивановна
серьезно  задумалась.  Вздохнула:  -  Нет!  Чегодоброго,  пошвам затрещит. В
лагеря сгонять и перевоспитывать через  пот?  Нет! Не та у нынешних закалка,
как у нас. Добром? Нет, нет. нет! Даже и не заикайтесь мне об этом. Никакого
добра  наши  деточки  не понимают.  Так  что  же  делать?  Может,  вы,  Илья
Николаевич, подскажете нам? - усмехнулась Валентина Ивановна.
     Но  Илья,  казалось,  не слушал директора.  Он  внимательно смотрел  на
картину и глубоко, печально  задумался - так задумался, отстранился ото всех
и  всего,  что  не  замечал,   как  собравшиеся  удивленно,  даже  испуганно
посмотрели на него, ожидая ответа.
     Картина   поразила  и   увлекла   его   неожиданно  открывшимся  новым,
захватывающим значением: "Как они  не видят и не  понимают, что прекраснее и
разумнее ничего не может быть, чем жизнь в этом вечном покое? В нем нет этой
пошлой, гадкой возни, которой жил и живу я, жили и живут они. Там - вечность
и покой.  Там  не надо  краснеть и лгать, там нет добра  и зла, а  то, в чем
хочется  оставаться  вечно. Я хочу туда!  Бежать! Здесь  плохо, неуютно. Как
Валентина   Ивановна   этого  не  понимает,   и   часто  краснеющая   Марина
Иннокентьевна?.. Беги!"
     Илья встал и, слепо наткнувшись на дверной косяк, выбежал из квартиры.
     Он бродил по городу и думал.
     Ночью  пришел  домой - не  спавшие родители  бросились к  нему. Николай
Иванович,  безбожник,  тайком  перекрестился и  подумал: "Спасибо, Боженька:
живой мой мерзавец". А вслух грозно сказал:
     - Ты где же шлялся? Мы с матерью столько времени пробегали и  проездили
по Иркутску,
     во всех моргах  и больницах побывали. Что же  ты,  гаденыш, измываешься
над  нами?  - Намотал  на свою серую большую руку  сыромятный, лоснящийся от
долгого ношения ремень.
     Илья крепко взял другой конец ремня и страшно сказал:
     - Только попробуй ударить - уйду навсегда.
     Мария Селивановна плакала, но  не  забывала,  что  нужно  крепко стоять
между мужем и сыном.
     Илья широким шагом  прошел в свою комнату  прямо в обуви,  чего  раньше
никогда не позволялось в доме Николая Ивановича. Но он не произнес ни звука,
а  тяжело  присел  на стул. Мария Селивановна примостилась рядом  и тихонько
сказала, как будто только ее мысли говорили:
     - Быть беде, чую сердцем, отец.
     -  Молчи,  мать,  -  непривычно  тихо  вымолвил он и склонил  лысеющую,
встрепанную голову низко-низко.
     Илья, распластавшись, лежал на кровати и с оторопью вспоминал прошедший
день.
     В  сумерках серого раннего утра вошла к нему  мать,  и  сын притворился
спящим. Она постояла над ним, медленно перекрестила, вышла.
     Он долго,  не  шелохнувшись, пролежал в  темноте  своей теплой,  уютной
комнаты. Город заглядывал в его окно  светящимися глазами,  - Илье  мнилось,
что весь мир  зорко  присматривается  к  нему, чего-то ожидая.  Он вспоминал
сумрачное  левитановское  небо  над  старой  часовней, думал, отчего же  так
долго,  сильно живет в нем эта картина, не уходит, не пропадает, как другие,
а  ширится,  наливается  плотью  и  духом  какого-то  нового и пока еще мало
понятного  для  Ильи  чувства.  Раньше,  когда  она  разглядывал  знаменитые
полотна,  ему хотелось так же заразительно и всепонятно, как делали великие,
большие художники,  писать и рисовать. Теперь  в нем жила только "Над вечным
покоем", но не писать  и рисовать его  тянуло, а - жить так, дышать воздухом
вечного покоя,  быть может, поселиться  возле старой часовни и  стать лучше,
чище.
     Илья  порывисто  встал.   Быстро,  нервно  прошелся  по  комнате,  взял
карандаш, плотный лист белой бумаги и, на секунду замерев, стал рисовать. Он
час    или    больше   пунктирно,   нервно    метал   по   листу   карандаш,
отскакивалвсторонуиогненными   глазами,  представлялось,   пытался   прожечь
рисунок. Потом подбежал  к  нему,  смял, разорвал в клочья и закрыл ладонями
лицо. Но  через  мгновение  схватил  с  полки стопку  последних  рисунков  и
акварелей, быстро,  резко  грубо  перемахнул  лист  за  листом  и  брезгливо
оттолкнул.
     -  Пошлость, пошлость! - шептал он. - Я  погиб как художник. Все мелко,
надуманно.  Что  со мной стряслось?  Почему так  быстро улетучились  из меня
талант, доброта, любовь? Как мне жить дальше? А может - незачем?
     Он   вынул   из-за   шкафа  работы  матери,  долго  их   разглядывал  и
почувствовал, что они освежали его.
     - Как я мог смеяться над ее живописью?
     Как проткнутый,  сдуваемый шар,  Илья медленно и неохотно  опустился на
подушку.  На  него  накатилось  равнодушие,   придавило  последние   угольки
метавшихся мыслей, и они, устав  за день,  вечер и ночь от ударов, взрывов и
резких поворотов, покорно уснули.


25


     Утром мать сказала Илье:
     - Сын, слышишь, мы с отцом  ночь глаз не сомкнули, а все думали:  не  в
охоту тебе учение,  а чего же  придумать? И так,  сынок,  крутили, и этак, и
ругнулись грешным делом маленько, а  решили вот что: иди-ка ты, Илья, к отцу
на завод. Будешь плакаты писать или послесарничаешь до армии, а? Что  теперь
убиваться нам всем, коли тебе учеба в голову не лезет? И  без нее проживешь.
Янеоченьграмотная, ноничего,  жива-здорова. Да и отец несилен в грамоте. Так
я, отец, говорю?
     -  Так, мать,  так,  -  хрипло отозвался, вздохнув,  Николай  Иванович,
похрустывая пирожком. - У меня что, восемь классов да ремесленное, а ничего,
помаленьку работаем. Чего, сын, молчишь?
     Илья механически прикасался губами к стакану, но  не было ясно, пьет ли
он чай; о пирожке совсем забыл.
     Илья  вымолвил "да", но под  испуганным взглядом  родителей сам чего-то
испугался, его губы повело жалкой улыбкой. "Как просто  и понятно живут мама
и отец, - ласково подумал он. - Им кажется,  что стоит малевать плакаты -  и
заживу я хорошо. Но куда свою душу запихну, спрячу?"
     - Что же ты молчишь? - дотронулась до его плеча, как до горячего утюга,
мать. - Пойдешь к отцу на завод?
     Илья взглянул на мать и отца  и  неожиданно ему подумалось,  как он мог
очутиться рядом с этими простыми,  незатейливо принимающими жизнь людьми, да
к тому же они его мать и отец. Он остро осознал: как чист, светел и прост их
жизненный путь и как грязна, темна и даже изогнута его дорога жизни, которая
еще толком и не началась.
     Вздохнув, Николай  Иванович ушел на работу. Илья, чтобы не оставаться с
матерью один на один,  выскользнул следом. Но в  школу не пошел,  а бездумно
помялся возле  дороги, зачем-то наблюдая за автомобилями, которые сигналили,
взвизгивали, разгонялись; наблюдал  за людьми, которые  шли, бежали, стояли,
размахивали руками, - и все это показалось ему таким скучным и ненужным, что
невыносимо было видеть. Он пошел, в сущности никуда, прямо, прямо по  улице.
Вскоре  набрел  на  ангарский  мост  и  зачем-то  приостановился  посредине,
облокотившись на черные сажные перила.
     За его спиной мчались автомобили  в ту и другую  стороны. Он  задумчиво
смотрел   на   Ангару;   ему  припомнилось,   какоднажды,ещесовсеммаленьким,
влетнийпразднично-солнечный день  он  сплавлялся  в лодке  по  Ангаре.  Отец
широко  сидел и  скрипел  уключинами  весел. Нос лодки  весело  распластывал
плотную воду, судно порывами плыло  к  ярко освещенной  сопке, изумрудной, в
нежной  хвое  тонкого  народившегося сосняка. Теперь  Илья  не очень  хорошо
помнит те свои ощущения,  но вживе чует то сочное, роскошное ярко-серебряное
цветение бликов. Округа лучилась, радовалась.  Илья  жмурился. И  потому ли,
что его  неокрепшая детская душа не совладала с собственным восхищением, или
душе  неожиданно захотелось превратиться в свет,  лучи, брызги, - что бы там
ни было,  но Илья вдругвыпрыгнул,  выпорхнул из лодки и легонько скользнул в
ледяную быструю воду. Мощной перевязью его охватила вода, понесла, закрутила
и потянула ко дну. Может,  он должен был  утонуть. Николай Иванович в одежде
нырнул за сыном. До  берега  они добирались без лодки. Отец отмахивал  одной
рукой, а другой сжимал маленькое тело смело ныряльщика.
     Еще Илье припомнилось, как он рыбачил с мальчишками на Ангаре в ночном.
Бывало, заваливались человек  по десять  в нору-землянку,  долго  толкались,
шептались.  Могли  кому-нибудь  за  шиворот  набросать   сосновых  шишек,  -
поднимался визг, крик. Илья любил посидеть вечером  один на берегу. Окре