учше,  веселее.  Взяли бы  и протянули друг другу руки. Я
вчера  подрался с Арапом, а через час мы  уже во  всю играли вместе в "цепи,
цепи кованы"  и смеялись, что  у обоих на  одном  и том же  месте  царапины.
Почему взрослые не могут так?"
     На  листе  бумаги  я  нарисовал  семь  овалов.  Первый  самый  большой,
следующие  меньше и  меньше.  К первому подрисовал голову, усы, руки, топор,
ноги,  а  возле них -  собаку с толстым хвостом, -  папка  с Байкалом. Часто
мусоля  карандаш и морщась от старания, нарисовал маму. Потом сестер и брата
-  все  наше  семейство.  Под рисунками  написал: Папка,  Мама, Люба,  Лена,
Сережа, Настя, Сашок. "Что-то у Любыуши вышли  маленькие, как у кошки, и шея
тонкая. А у Насти нос длинный, как у бабы-яги". Стиральной резинки у меня не
оказалось. Но уши и  шею  я так  исправил.  Но  что  же делать  с носом  без
резинки? Решил оставить, как есть. Однако решение меня не успокоило. Покусав
некоторое время  карандаш, я  понял, что  злополучный  нос не оставлю таким.
Сбегал за резинкой в магазин.
     - Мам, смотри: я нарисовал. Это - ты! - Я улыбался, ожидая похвалу.
     -  Опять  у тебя нос грязный.  А  почему на  коленке дыра? -  Она сырой
тряпкой вытерла мой нос- мне стало больно; я чуть было не заплакал.
     - Смотри, ты с Байкалом, - невольно  непочтительным  голосом - что меня
сразу смутило - сказал я отцу.
     - А. ну-ну, хорошо, хорошо. Похож, - мельком, невнимательно взглянув на
рисунок, сказал он. Размахнувшись топором, выдохнул: - Уйди-ка!
     На моих  глазах  появились слезы. Я крутил  - и  открутил - пуговицу на
рубашке: "Они поругались, а я как виноватый у них. Вот было бы мне не восемь
лет, а восемнадцать, я им все сказал  бы!" И от переполнившей мою душу обиды
я оттолкнул от себя кота  Наполеона, который начал было тереться о мою ногу.
Наполеон посмотрел  на  меня взглядом, выражавшим  - "Это  как  же,  молодой
человек, понимать вас прикажете? Я всю жизнь честно служу вашей семье, ловлю
мышей, а вы так меня благодарите? Ну, спасибо!"
     Я  взял бедного  кота  на  руки и  погладил,  и  он  замурлыкал,  жмуря
слезящиеся, подслеповатые глаза. Я вошел в дом.
     На  кровати сидел брат и  играл со щенком  Пушистиком  - надевал ему на
голову  папкину рукавицу.  Черный с  белым хвостом  щенок  отчаянно и весело
сопротивлялся. Меня не смешила, как обычно, проказа брата. С минуту я хмуро,
словно  он виновник  моей  обиды, смотрел  на него. А потом  залез  под свою
кровать - я это делал часто, когда хотелось поплакать.
     "Уеду, -  решиля. - Яимненужен. Они  меня не  любят. Пусть! И я  их  не
буду. Вот кудауехать бы? Может, в Америку или Африку? Но где  взять денег на
электричку? Лучше поближе. Пешком. Возьму с собой Ольгу Синевскую. Будет мне
мясо жарить, а я - охотиться на медведей. Будем играть день и ночь, и варить
петушков из сахара".
     Через  дверь  мне была  видна  часть  двора. К  маме, улыбаясь, подошел
папка.  Кашлянул, конечно,  для нее. Но  ее лицо имело такое выражение,  что
можно было  подумать - важнее стирки для нее на всем белом свете ничего нет.
Но я догадывался о мамином притворстве.
     Интересен и смешноват для меня был папка в эти минуты. Я его в основном
знал как  человека немного величавого в своей  непомерной силе,  уверенного.
Теперь  же  он  походил  на  боязливого,  запуганного   родителями  ученика,
раболепно стоящего перед учителем, который решает - поставить ему двойку или
авансом тройку.
     - Аня, - позвал он маму.
     -  Ну? - не  сразу  и  глухо  от долгого  молчания отозвалась  она,  не
прекращая стирать.
     - Квас, Аня, куда поставила?  - Папка почему-то  не решался  сказать  о
главном.
     - Туда,  - ответила  она, сердито сдвинув  брови,  и махнула головой на
сени.
     Папка  напился квасу и, проходя назад,  дотронулся рукой до плеча  мамы
так, как прикасаются к горячему, определяя, насколько горячо.
     - Ань...
     - Уйди!
     - Чтоты, ей-богу?  Выпил с  мужиками. Аванс - как не отметить? Посидели
да - по домам.
     Что теперь, врагами будем?
     Папка пощипывал свою черноватую с волоском бородавку над бровью.
     -  Ты  посидел, а двадцати рублей нету. И сколько раз уже так? А Любче,
скажи,  в чем зиму ходить? Серьге нужны ботинки. У Лены школьной формы нету,
да всего и не перечислишь. А он посидел... - с иронией сказала мама.
     - Ладно  тебе! Руки-ноги  имею,  -  заработаю.  До сентября и зимы  еще
ой-еей сколько.
     Папка опять дотронулся до ее плеча.
     - Отстань.
     - Будет тебе.
     - Дрова руби... седок.
     Папка   досадливо   махнул  рукой,   быстро  пошел,   но  в   некоторой
нерешительности остано-вился. Он неожиданно близко подошел к маме,  обхватил
ее за колени и - взмахнул вверх. Мама вскрикнула, а он захохотал.
     - Да ты что, змей?! А но, отпусти, кому говорю?
     - Не отпусьтю, - по-мальчишески игриво ломает он язык, видимо, полагая,
что несерьезным поведением можно ослабить мамину строгость.
     - Кому сказала? - говорит она, вырываясь.
     - Не-ка.
     Помолчали. Маме стало неловко и, кажется, стыдно, она покраснела, когда
из-за забора выглянули на шум соседи.
     - Отпусти, - уже тихо и как-то по-  особенному кротко произнесла она, и
папке, конечно, ясно, что примирение вот-вот наступит.
     Он поставил ее на землю и попытался обнять. Мама притворялась, будто бы
ей неприятно и отталкивала его, но очень слабо. Чувствовалось, что ведет она
себя так исключительно из-за соседей и нас, детей.
     -  Иди,  иди,  вон рубить сколько,  -  пыталась  говорить  она строго и
повелительно, но у нее не получалось. Улыбка расцветала на ее лице.
     Люба и Лена,  убиравшие мусор во дворе, улыбнулись  друг другу.  Мама и
папка вошли в дом. Я замер.
     - А где у нас Серега? - громко спросил папка.
     - Да  под кроватью,  Саша, будто не  знаешь  его  привычку,  -  шепотом
сказала мама,  но  я услышал. Сердце приятно сжалось в  предчувствии веселой
игры с папкой; он любил пошалить с детьми.
     - Знаю, - махнув рукой, шепотом ответил он. - Это я так. Дуется на нас.
Сейчас  развеселю.  -  И  громко,  для меня  сказал:  -  Куда же,  мать,  он
спрятался? - Стал притворно искать.
     Я  решил перехитрить его. Прополз под кроватью и затаился под  шторкой.
Сдерживая дыхание, я зажимал рот ладонью, чтобы не засмеяться.
     - Наверно, Аня, под кроватью? Как думаешь?
     - Не знаю, - притворяется мама. - Ищи.
     Не выдержав, я выглянул из-за шторки - и мое лицо как пламенем обожгло:
на меня  в  упор  смотрела  мама. Она,  видимо, заметила мои  перемещения. Я
приставил палец к губам - молчи!  "Конечно,  конечно! - ясно  вспыхнуло в ее
расширившихся глазах. - Разве мать способна предать сына?"
     Не обнаружив меня под кроватью, папка озадаченно покрутил усы и сказал:
     -  Гм! Не иначе, на улицу вышмыгнул,  чертенок, -  еще немного поискав,
решил он и занялся своими делами.
     - А я вот он! А я вот он! Бе-е-е!
     "И я хотел их не любить, - думал я, когда мамадаваламне ибрату конфеты.
- Папка та-
     кой хороший, а мама еще лучше!"
     И мне  снова все в мире  представлялось веселым  и добрым. Мама - самой
доброй,  а  папка  -  самым  веселым.  И  эта  обида,  и  прошлые  -  просто
недоразумения, они  как  тучи, которые улетают,  и  вновь  жизнь  становится
прежней.  Мне  казалось, что доброта  и веселье  пришли к  нам навечно,  что
никаких бед больше не будет.


РЫБАЛКА


     Через несколько дней я  пошел  с папкой на рыбалку. Папка был страстным
рыбаком.  Помню,  каждую  пятницу,  под  вечер,  он  копал  червей  и  ловил
кузнечиков.  В субботу,  рано-рано утром,  когда  в воздухе еще  стоял  чуть
знобящий  летний  холодок,  а  небо  было  фиолетовым  и  помаргивали в  нем
тускнеющие звезды, я и он уходили на рыбалку с ночевкой.
     Бывал я в разных краях,  видел много замечательного в природе и нередко
говорил или  думал: "Какая красотища". А, возвращаясь всякий раз к Ангаре, к
ее обрывистым  сопкам,зеленым,  тихим водам, к  ее  опушенным кустарником  и
ивами берегам и старчески ворчливому мелководью, я ловил себя на том, что об
этих местах не могу  говорить  высоким слогом,  не тянет меня  восклицать, а
могу  лишь  смотреть на всю эту  скромную прелесть,  сидя  в  один из редких
свободных вечеров на полусгнившем бревне возле самой воды, молчать, думать и
грустить. Хорошо грустится в родных, знакомых с детства местах  после долгой
разлуки с ними.
     Мама с папкой ссорились из-за его увлечения рыбалкой .
     Сегодня  мы, как  обычно,  встали  рано  и уже  пошли  было,  но  мама,
вернувшись от поросят, начала с папкой все  тот же разговор о его "дурацких"
рыбалках. Сердито гремела ведрами и чугунками.
     - А-а-ня! - умоляюще отвечал на  ее нападки папка. Когда  детей бранят,
они  лезут  пальцем себе в рот,в ухо  или  в нос, а папка, когда его  ругала
мама, пощипывал  свою черноватую  бородавку. - Аня,  для  души-то  тоже надо
когда-то жить. Бросай все, пойдем порыбачим, а?
     - Порыбачим! - отвечала мама и с внезапным ожесточением зачем-то сильно
затягивала поясок  на  своем выцветшем халате. - А в  огороде кто порыбачит?
Все  заросло  травой.  А  крышу  сарая  когда,  дружок ситцевый, порыбачишь?
Протекает уже. А детям  обувку  когда порыбачишь, рыбак-казак? и  с грохотом
поставила пустое ведро. Мы  даже вздрогнули. - Для души хочешь пожить? Да ты
только для нее и живешь, а я вечно как белка в колесе кручусь.
     - Аня, гх... не ругайся... гх.
     Папка положил на завалинку удочки и мешок с закидушками и едой,  присел
на лавку и  закурил  в раздумье.  Я  с мольбой  в душе  смотрел  на него и с
невольной досадой  на  маму и  ждал одного решения  - пойдем рыбачить. Папка
покурил. Встал. Помялся на месте в  своих  огромных болотниках, в которых он
казался  мне  сказочным  Котом  в сапогах.  Взял  мешок,  удочки.  Покусывая
оцарапанную  рыболовным крючком  нижнюю  губу,  взглянул на  маму  так,  как
смотрят на  взрослых  дети, когда,  своевольничая,  хотят  выйти  из угла, в
который поставлены в наказание.
     Мама занята растопкой печки и притворяется, будто до нас ей дела нет.
     - Ну,  пойдем, Серьга, порыбачим... маленько... а завтра крышу... кх!..
починим, - говорит папка, обращаясь ко  мне,  но  я понимаю, что сказано для
мамы.
     Она  вздыхает   и   укоризненно  качает   головой,   ноничегонеговорит.
Папкаидетк воро-
     там, ссутулившись и стараясь не шуметь. Весь его путь до ворот похож на
то, словно он  тайком  убегает от мамы. "Я понимаю, - говорит его вид, - что
поступаю нехорошо. Но что же я могу поделать с собой?" Я оборачиваюсь. Мама,
прищурив глаз, улыбается.
     -  Знаешь, на кого ты сейчас похож? -  громко спросила она, когда папка
подошел к воротам.
     - На кого?
     - На кота, который крадется к  воробью. -  И громко засмеялась, показав
белые крепкие зубы.
     Выйдя за ворота, папка сразу выпрямился, словно сбросил с плеч груз, по
усу  потекла  улыбка.  Он  пнул пустую  коробку,  вспугнув  спавшую  в траве
бродячую собаку.
     - Галопом, Серьга! - приказывает он, подтолкнув меня в спину.
     На берегу я  быстро  разматываю  леску на двух  своих удочках, наживляю
червей.  Минута - и я  уже  рыбачу, широко расставив обутые в красные сапоги
ноги  и  хмуря  брови, как  бы  показывая,  что занимаюсь  очень  серьезным,
взрослым делом. От  поплавка я постоянно отвлекаюсь: рассматриваю то облака,
то  беззаботных  малявок  на  золотистой  прибрежной  мели,  то  воробьев  и
трясогузок, которые что-то клюют в кустарнике.
     Папка же прежде всего сядет, покурит, пуская колечками сизоватый дым, -
он меня забавляет и смешит. Посмотрит  некоторое время на речку и небо, щуря
глаза, пальцем поскребет в загорелом  затылке. Встанет.  Стряхнет  с  одежды
соринки. И только после приступает к рыбалке.
     Мои пробковые поплавки лениво покачиваются на еле  заметных  волнах. От
досады, переходящей временами  в раздражение  и  почти обиду на  "противных"
рыб, которые не хотят клевать, я часто вытаскиваю леску. И, к моему великому
удивлению, крючки всегда  обглоданы. Покусываю ногти,  забываю  по-взрослому
хмуриться, впиваюсь взглядом в  поплавки,  словно гипнотизирую их. Но  вдруг
перед    моими   глазами    вспыхнула    бабочка.   Она   очень    красивая:
исчерна-фиолетовая, с красными  пятнами  и  вся  переливается  на  солнце. Я
загораюсь  желанием  поймать ее.  Она  села  на  ветку  карликовой вербы  и,
казалось, стала наблюдать за мной. Я подкрался на цыпочках и  протянул к ней
руку.Бабочка, как бы играя со мной, перелетела на цветок  и  сложила крылья:
на меня! Я снял с себя рубашку и, едва дыша, подошел к ней.
     Папка крикнул:
     - У тебя клюет!
     Я ринулся к удочке и  рванул ее вверх. Леска натянулась, тонко пропела,
и из воды  вылетел  радужно-зеленоватый, красноперый окунь.  Я  потянулся за
ним.  Сейчас  схвачу. От  счастья  сдавило  дыхание, руки задрожали,  а  рот
раскрылся, будто бы я хотел заглотить окуня.
     Неожиданно случилось  ужасное - окунь плюхнулся в воду. Я, вместо того,
чтобы кинуться за ним, зачем-то крикнул:
     - Папка! - Словно призывал его выхватить из воды окуня.
     Я  на две-три  секунды буквально остолбенел. И в это короткое время все
решилось:  в  первые  мгновения  окунь  замешкался,  потом  резко  и  звонко
встрепенулся,  над  водой  пламенем вспыхнул  его  красный  хвост,  -  таким
образом,  видимо, онпопрощалсясо  мной. И - сиганул  в родную стихию.  Я еще
вижу  его  спину, и  вдруг, сам  не пойму,  как у  меня  получилось, падаю с
растопыренными руками на  уходящую  в глубину добычу. Вода у  берега была по
локоть. Я  поехал на ладонях  дальше по  скользкому бревну-утопленнику, не в
силах остановиться. Хлебнул воды и отчаянно побулькал:
     - Папка!
     Я  вертелся  и  дергался;  руки соскользнули с бревна, глубина схватила
меня и потянула к себе.
     Подбежал  папка  и  схватил меня  за  плечо. Он  был по пояс  в воде. Я
вскрикнул от боли.
     На  берегу  папка  расхохотался.  Я  же  плакал  об упущенном  окуне  и
барабанил зубами от холода.
     - Эх ты, рыбак! Разводи костер, будем сушиться... раззява!
     Вечером, когда еще было светло, папка лег  почитать. Когда он читал, то
становился каким-то очень важным и  интересным: как  у  жука шевелились усы,
когда  он   трубочкой  вытягивал  губы,  словно  бы  намереваясь  свистнуть,
постукивал ногтями, двигал бровями. Иногда вскакивал и ходил взад-вперед.
     Когда бывал выпивший, читал с неподражаемой важностью: двигал  бровями,
строго щурился на текст, иногда громко выдыхал:
     - Э-э-гх!
     Образование  у  папки было  мизерное, всего  один  класс; и  тот он  не
закончил, в войну стал беспризорником, а потом пошел в подпаски.
     Красное солнце выдохнуло последние лучи и спряталось за лесом. По земле
крался сумрак. Белые облака застыли над потемневшими сопками, словно выбрали
себе место для ночлега.  Густо-синие пятна  легли  на  ангарскую воду и, мне
казалось,  замедлили течение. Сосны, представилось мне, насупились, а березы
как бы сжались. Все ждало ночи. Я, раскинувшись на фуфайке, прислушивался  к
звукам.
     - У-у-у-у-ух! У-у-у-ух!..
     - Кр-й-ак, кр-й-ак...
     - Цвирьк, цвирьк...
     - З-з-з-з-з-з... зь-зь-зь-зь-зь-зь...
     - Ку-ку, ку-ку...
     - Жжжжжжжж...
     - Ка-арр! Ка-арр!..
     - Пьи, пьи, пьи...
     Под "пьи" мне представляется: какую-то птицу ведьма посадила в клетку и
мучит жаждой. Я  воображаю,  как пробираюсь сквозь колючие дебри и несу ей в
кружке воду. На  меня, спрыгнув  с уродливой, лохматой ели, на суку  которой
висела черная клетка с  маленькой птицей, набросилась  растрепанная, похожая
на корягу  ведьма с зелеными  глазами. Вдруг в  моих  руках появился меч.  Я
сразил ведьму, но обе ее половины превратились двух  ведьм. Я разрубаю и их.
Однако на меня уже стало наскакивать четыре ведьмы. Я размахиваю, размахиваю
мечом, но нечистой силы становится больше и больше. Ведьмы лязгают зубами. Я
устал. Скоро упаду. Упал. Ведьмы  надвигаются на меня. Неожиданно возле моей
головы вырос большой одуванчик.
     - Сорви меня, - сказал он, - и сдуй на ведьм.
     Я сорвал, дунул и - округа стала  голубой  и пушистой.  Ведьмы  упали и
превратились в скелеты, которые сразу покрылись пышными цветами.Я снял с ели
клетку  и открыл ее. Птица вылетела  и -  превратилась в маленькую, одетую в
кружевное платье девочку. Она подошла ко мне:
     - Спасибо, Сережа!  Я -  фея.  Ведьма  украла  меня  у моих  родителей,
простых  крестьян, превратила в  птицу и посадила  в волшебную клетку за то,
что я всем делала добро. Я маленькая, и мое волшебство слабее ведьминого. Не
могла  с  ней   сама  справиться,  но  своим  волшебством  помогла  тебе.  В
благодарность дарю тебе флейту: когда что-нибудь захочешь,  подуй в нее, и я
приду и исполню твое желание. А теперь - прощай!
     Лес  со  скрежетом  расступился,  и к  моей фее  подплыло  облако.  Она
помахала мне рукой и растаяла в голубом сиянии.
     Повсюду           расползалась           ночь,          подмигивалимне,
каксвоемузнакомомуилипростопо доброте, звезды. Я испытывал смутную тревогу и
робость перед величием черного, сверкающего неба. Возле моих ног потрескивал
костер.  Изжелта-оранжевые бороды пламени танцевали  по изломам  коряги. Дым
иногда кидался в мою сторону, и я шептал:
     - Дым, я масла не ем, дым, я масла не ем... - И отмахивался.
     Но он лез и лез, как бы желая досадить мне или не  веря, что я масла не
ем. На раскаленных красных углях я пек картошку.
     Папка,  начитавшись и  поставив  закидушки и удочки, спал,  с храпом  и
присвистом. Засыпал он, помню, моментально: стоило ему прилечь,  пять-десять
секунд  -  и он уже издает  мелодичные звуки, похожие на "п-шм, п-шм". А мне
вот не везет и не везло со сном.
     Возле берега  шумно всплескивала  рыба. От этих дразнящих звуков сердце
вздрагивало и хотелось пойти к удочкам и закидушкам,  но боязно было уходить
в темноту от костра и папки. С  реки тянуло прохладой, приятно пахло  рыбой,
сырым суглинком. Где-то тревожно заржала лошадь.  Ей ответила только ворона,
очень  хрипло  и  сонно,  видимо,  выразила  неудовольствие,  что ее посмели
разбудить. Я  боязливо кутался  в ватную фуфайку и подглядывал  через щелку,
которую  потихоньку  расширял.  В воздухе плавал  теплый,  но бодрящий запах
луговых  цветов, слегка горчил он  смолистой корой и полынью. Но когда ветер
менял направление, всецело господствовал в мире один,  пахучий,  наполненный
тайнами вязких, дремучих глубин запах - запах камышовых, цветущих озер. С их
стороны шел  чуть  слышный  шелест  и шорох камыша,  высохших  кустарников и
осоки.
     На той стороне реки, на самом дне ночи, трепетал костер. Я представляю,
что там  разбойники делят награбленное. Рядом  хрустнуло  - я весь  сжался в
комок.  Мне  почудился вороватый шорох.  В волосах зашевелился страх.  Рядом
вонзилось  в  ночь  громкое карканье. Я, наверное, позеленел. Слепо  пошарил
дрожащей рукой  отца, наткнулся на его шевелящиеся  губы и сыроватую щеточку
усов. Он что-то проурчал и повернулся на другой бок.
     - Папка, - чуть дыша и пригибая голову, шепнул я.
     - Мэ-э? - не совсем проснувшись, произнес он.
     - М-мне страшно.
     - Ложись возле меня и спи-и... а-а-а! - широко и с хрустом зевнул он.
     Прошли какие-то секунды, и папка снова стал храпеть. Я  крепко прижался
к его  твердой спине, подглядывал из щелки в  фуфайке, в  которую укутался с
головой, и старался думать о хорошем.
     Проснулся  от озноба в моем скрюченном теле. Лежал один возле потухшего
костра. Папка рыбачил.  Пахло  золой,  сыроватой  землей, душистым  укропом.
Кажется,  будто все  было пропитано свежестью. В такие утра хочется дышать и
дышать.  Над Ангарой угадывалась легкая плывущая дымка. На середине реки, на
затопленном  острове, стояли склонившиеся березы. Мне было жалко их. Но  мир
был  так  прекрасен в