узкой  закраине  противоположного
берега. Трудно было определить на глаз число, во всяком случае, их было не
менее нескольких сотен.
   Они не обратили на рыболовов никакого  внимания,  хотя  река  здесь  не
особенно  широка.  Тундровые  мыши  двигались  сомкнутым  строем.   Задние
напирали на передних, теснили их, даже пытались взобраться им на спины.
   Можно было не сомневаться в том, что где-нибудь из-за скал высовываются
настороженные острые ушки и поблескивают бусинки внимательных черных глаз.
Где пеструшки, там и песцы!
   Песцы следом за пеструшками уходили обратно в тундру...
   Петр  Арианович  подробно  записал  в  дневник  о   своей   встрече   с
пеструшками, чуть пониже записи  об  очередном  оползне.  Оба  факта  были
связаны между собой.
   Да, все живое уходило  из  котловины!  Только  люди  оставались  здесь,
прикованные к горам какими-то невидимыми цепями, и Петр Арианович  не  мог
разорвать эти цепи.
   Нужна была  помощь  великой,  могучей,  новой  России,  которая  сейчас
называлась СССР. Только оттуда, с юга, из-за перевалов, со стороны  тундры
могло прийти спасение!
   Но оно не шло.
   С тем большим упорством пытался Ветлугин связаться  с  Россией.  Каждую
весну он посылал уже не по одному письму  в  древесном  "конверте",  а  по
пять-шесть писем, в которых кратко излагал суть событий.
   Ответа на письма не было.
   Иногда Петру Ариановичу  казалось,  что  он  никогда  не  выберется  из
"заколдованного" леса и погибнет  здесь  вместе  с  населяющими  котловину
"детьми солнца".
   Но ведь записи его найдут?  Рано  или  поздно  русские  путешественники
придут в горы Бырранга и наткнутся на остатки оазиса.
   Что ж, и в горах Бырранга он, Ветлугин, был на посту. Он выполнит  свой
долг до конца. Сделает все, что в его  силах:  будет  продолжать  изучение
диковинного мирка, куда его забросила судьба, и суммирует свои многолетние
наблюдения для науки.
   "Лишь бы мои наблюдения сохранились, дошли, - записывал в дневник  Петр
Арианович. - Пусть другой  русский  ученый  продолжит  историю  обитателей
котловины. Он будет трудиться в более  благоприятной  для  научной  работы
обстановке - в уютном кабинете, с окнами, завешенными тяжелыми шторами,  у
лампы   под   зеленым   абажуром,   за   столом,    заваленным    толстыми
справочниками..."
   Весь Петр Арианович был в этих строках!
   "Мне достаточно, -  продолжал  он,  -  если  имя  мое  будет  упомянуто
где-нибудь в сноске, в комментариях,  в  списке  источников.  В  этом  мое
честолюбие. Для меня важно, чтобы труд мой не пропал даром. Важно, чтобы о
найденном оазисе, а также о "детях  солнца"  узнала  отечественная  наука.
Ведь это часть истории моей родины, мысль о славе и благоденствии  которой
всегда поддерживала и поддерживает меня в моих несчастьях.
   Слава - солнце мертвых? Нет, по-честному, не думаю о славе. Жизнь - это
движение, развитие, и в науке это видно наиболее  ясно.  Тянется  в  веках
длинная, нескончаемо длинная цепь, и я лишь одно из звеньев цепи.
   В этой мысли черпаю бодрость и удовлетворение.
   Существование человека непрочно, человек смертен... Что из того?  Пусть
же продлится жизнь идеи!.."
   Темная стихия суеверий и предрассудков - стихия Хытындо -  напомнила  о
себе неожиданно, самым трагическим для него образом.
   Зимой 1937 года Петр Арианович собирался было к перевалам -  проверить,
до какой отметки спустился снег с гребня, проверял это ежегодно.
   Однако на этот раз он сомневался: стоит ли идти? Заболела Сойтынэ. Лицо
ее горело, губы запеклись, пульс был  учащен.  ("Дети  солнца",  жившие  в
постоянной сырости, часто болели лихорадкой.)
   Петр Арианович применил  обычные  домашние  средства:  положил  на  лоб
больной холодный компресс, дал жаропонижающий отвар.
   К утру Сойтынэ почувствовала себя лучше.  Зная,  как  важно  для  Петра
Ариановича побывать на перевале в разгар зимы, она  стала  упрашивать  его
идти туда без промедления. К просьбам ее присоединился и Кеюлькан, который
должен  был  сопровождать  географа,  и,  явившись   в   полном   походном
снаряжении, нетерпеливо переминался с ноги на ногу у порога  ветлугинского
жилища.
   Для того чтобы показать, что она чувствует себя хорошо, Сойтынэ села на
своем ложе и пропела напутственную песню.
   Фано, оставшаяся с сольной, успокоительно кивала.
   И Петр Арианович ушел, унося в памяти любящий взгляд Сойтынэ.
   В пути  они  задержались  с  Кеюльканом  дольше,  чем  предполагали,  -
отсутствовали не два дня, а четыре.
   Спускаясь к стойбищу,  путники  услышали  высокий,  нестерпимо  высокий
вопль. К пронзительному  женскому  голосу  присоединились  другие  женские
голоса. Это был традиционный погребальный плач.
   Петр Арианович заковылял быстрее, почти побежал. Предчувствие несчастья
стиснуло ему сердце.
   Поддерживаемый Кеюльканом, он пересек стойбище.  У  его  жилища  стояли
люди. Они расступились, давая ему дорогу. Вопленицы выжидательно смолкли.
   Все еще не веря в несчастье, Петр Арианович переступил порог.
   На голом земляном полу лежала Сойтынэ.
   Почему она на полу, а не на своем ложе из оленьих шкур? Почему тело  ее
так вытянулось и глаза плотно закрыты?
   "Ты ли это, Сойтыне?!."
   Петр Арианович ничком упал подле  своей  жены,  обхватив  ее  холодное,
одеревеневшее тело, ставшее странно тяжелым и чужим.
   Нырта с бледным лицом выпроваживал соплеменников, набившихся в  жилище.
Нельзя было им видеть Тынкагу,  самого  сильного  человека  гор,  в  таком
состоянии!
   Через полчаса Нырта на цыпочках  вошел  к  Ветлугину.  Друг  его  лежал
по-прежнему как мертвый.
   Охотник присел подле него на корточки, осторожно погладил по голове.
   - Тынкага! - тихонько позвал он. - Ты слышишь меня, Тынкага?
   Ветлугин молчал.
   -  Мы  сделали,  что  могли,  Тынкага,  -  самым  убедительным  голосом
продолжал Нырта. - Я стрелял в воздух, чтобы прогнать злых духов. И Неяпту
стрелял, и Нуху, и Сойму, все твои друзья. Мы разом подняли в воздух много
стрел...
   Ветлугин не пошевелился.
   - Хытындо не отходила от Сойтынэ ни на шаг. Якага бил  в  бубен.  Потом
Сойтынэ встряхивали на  оленьих  шкурах.  Но  это  не  помогло.  Тогда  мы
протащили ее через "огненные ворота". Сильнее средства нет, Тынкага...
   Сдерживая крик,  рвавшийся  из  груди,  Петр  Арианович  стал  царапать
ногтями землю.
   Он знал, как "лечат" своих больных  люди  каменного  века.  Бедную  его
Сойтынэ окуривали зловонными травами, до одури колотили над нею  в  бубен.
Хытындо скакала вокруг, вырядившись в  свою  пеструю  одежду,  обвесившись
погремушками, угрожающе рыча.
   Любой иеной - шумом, вонью, встряхиванием, побоями - надо было  выгнать
злых духов из тела больной!
   А потом Сойтынэ потащили к "огненным воротам"...
   Ветлугин застонал.
   Он до боли ясно представил себе эту жуткую картину.
   Пятясь, Хытындо выскочила из чума. За  нею  спешили  женщины,  таща  за
собой на шкурах больную. Сойтынэ, наверное, кричала от страха, но крик  ее
заглушался рокотом бубнов и завываниями "детей солнца".
   Стрелки из  лука  сомкнулись  вокруг  нее.  При  свете  раскачивающихся
факелов они обстреливали черное, низко нависшее небо,  отгоняя  невидимого
врага.
   А вдали в лесу уже вспыхивали длинные  языки  пламени.  Бедной  Сойтынэ
предстояла пытка, очищение огнем...
   Два высоких камня поставили  стоймя,  оставив  узкий  промежуток  между
ними. Сверху положили третий камень. Образовалось  нечто  вроде  арки,  на
которой развели костер. Это и называлось "огненными воротами".  Через  них
полагалось протащить больную на шкурах.
   Петр Арианович зажмурил глаза,  но  и  с  закрытыми  глазами  продолжал
видеть перед собой изжелта-бледное, замученное лицо своей жены и  огненные
брызги, которые летели во все стороны от костра...
   Он никого больше не подпустил к ее телу и сам похоронил Сойтынэ рядом с
их жилищем. И мертвая она должна находиться рядом с ним!..
   На тризне Петр Арианович не присутствовал.
   Спать он не мог и присел на чурбачок у  порога.  В  стойбище  мелькали,
кружились, плясали огоньки. Душу Сойтынэ согласно ритуалу  провожали  всем
племенем в далекий путь.
   Как непрочно, однако, было все, чему он пытался научить "детей солнца"!
Стоило  нахлынуть  беде,  и  сразу  же   обнаруживалось   их   устрашающее
невежество, будто мрачная бездна разверзлась под ногами.
   В ту ночь, слушая монотонный рокот бубна, Петр  Арианович  почувствовал
себя особенно одиноким в горах Бырранга. Приступ  отчаянной,  убийственной
тоски овладел им.
   Мрак Заполярья надвинулся на него со всех сторон. Затянутое тучами небо
- ни единого просвета, ни  самой  малой  звездочки  -  низко  нависло  над
головой.
   - Умерла... Сойтынэ умерла, - повторял Петр  Арианович,  вслушиваясь  в
эти слова и не веря в них, не понимая их.
   Шестнадцать лет они прожили вместе.
   Сойтынэ очень горевала, что у них нет детей. Зато все силы  своей  души
она обратила на любовь к Тынкаге. С каждым  годом  она  понимала  его  все
лучше и лучше! И это так помогало жить, бороться!
   Неужели она никогда не посмотрит на  него  снизу  вверх  своими  узкими
глазами, не скажет ласково: "Говори еще. Я пойму. Скоро я  стану  понимать
все, что ты будешь говорить"?
   Неужели не будет больше петь, склонившись над оленьей шкурой  у  очага:
"Мой могучий, сильный муж - самый сильный человек в горах! Ему  подвластны
снега в ущелье и вода в реке"?
   Нет, нельзя так! Нужно взять себя в руки!
   Петр Арианович вошел в жилище и присел к столу.
   В дневник еще не были записаны  результаты  последнего  наблюдения  над
линией  снегов  у  перевалов.  Надо  было  продолжать  работу.  Надо  было
продолжать ее во что бы то ни стало!
   Петр Арианович не услышал, как, откинув  меховой  полог,  вошел  Нырта.
Гость стоял у порога, наверное, уже  несколько  минут,  и  только  по  его
прерывистому дыханию географ догадался, что кто-то есть в жилище.
   Лицо охотника было печально. Он очень любил свою сестру и гордился ею -
лучшей песенницей среди женщин котловины. Кроме того, его мучили угрызения
совести: он не сделал того, что нужно было сделать. Ведь  Сойтынэ  просила
его послать за Тынкагой.
   - Садись, Нырта, - откашлявшись,  сказал  Петр  Арианович.  -  Отдохни.
Сейчас допишу, будем горячую воду пить...
   Нырта склонился над очагом, чтобы заварить сухой травки,  заменявшей  в
котловине чай, и вдруг услышал странный кашель за  спиной.  Он  обернулся.
Тынкага тяжело дышал, плечи его поднимались и опускались. Хриплые,  лающие
звуки вырывались из горла. Глаза были сухи.
   Нырте стало жутко. Он никогда еще не видел, как плачет мужчина. Тынкага
не умел плакать. Плач был мучителен для него. Он сидел за столом и плакал,
плакал, задыхаясь, кашляя, отвернувшись от своего друга.
   Когда пароксизм горя  прошел,  Нырта  молча  поднялся  и  направился  к
выходу. На пороге охотник остановился, будто вспомнил что-то важное.
   - Слушай! - Голос его прозвучал неожиданно громко. - Я спрошу. Ты скажи
правду.
   - Хорошо.
   - Ответь: жили бы "дети солнца" там, в тундре, была бы жива Сойтынэ?
   Петр Арианович молчал. Нырта порывисто схватил его за руку:
   - Не понимаешь? Когда нашел свою душу в куске льда, который не  тает  -
помнишь? - ты сказал: теперь в тундре хорошо! Идем туда! Хытындо  сказала:
нет, там плохо, туда нельзя. Сказала неправду? В тундре Сойтынэ не дали бы
умереть?
   Нырта весь подался к Ветлугину, в ожидании ответа.
   Что мог Ветлугин ответить другу?
   Наверное, на Крайнем Севере за эти  годы  возникли  новые  города,  там
должны  были  жить  опытные  врачи,  которые  оказали  бы  бедной  Сойтынэ
медицинскую помощь.
   - Да, Сойтынэ не дали бы умереть!
   Нырта ничего не ответил. Он молча натянул на голову капюшон и вышел.
   Наутро он снова  разыскал  Петра  Ариановича.  Тот,  стоя  на  коленях,
записывал показания метеорологических  приборов,  находившихся  подле  его
жилища.
   Что бы ни случилось, показания надо было брать регулярно,  три  раза  в
день и в определенные часы. Иначе насмарку шла работа прошлых лет.
   Но все время билась в  виске  надоедливая  жилка,  неотвязно,  тоскливо
выстукивала: "Умерла! Сойтынэ умерла!.."
   Поблизости не было никого. Нырта тронул своего друга за  плечо,  сказал
негромко:
   - Я пойду в тундру. Посылай меня, Тынкага?
   Ветлугин выронил от изумления дневник.
   - Сойтынэ моя сестра, - пояснил Нырта. - Не хочу, чтобы  кто-нибудь  из
моих братьев и сестер "умирал так, как  умерла  Сойтынэ...  (Пауза.)  И  я
видел твое горе, друг...
   Географ выпрямился, не спуская глаз с Нырты. Это предложение  было  так
неожиданно к удивительно, что он еще не мог  подобрать  слов  для  ответа.
"Сын солнца" готов был преступить запрет Маук!
   - С тобой будет Кеюлькан, - добавил Нырта. - Он всюду будет с тобой.  Я
сказал ему. Он мой сын. А я понесу кору. Пестри ее маленькими следами.  По
этим следам твои друзья придут, и больше в горах никто не умрет!..
   - А гнев Хытындо?
   Охотник склонил голову набок, прищурясь. В этом движении  проглянул  на
мгновение прежний самоуверенный, жизнерадостный, чуточку хвастливый Нырта.
   - Я бегаю быстрее старой толстухи, - сказал он. - Ее  гнев  не  догонит
меня!..



9. ЭХО БЫРРАНГИ

   Савчук опустил письмо на колени и с удивлением посмотрел на нас.
   Так вот кем был мертвый гонец!
   Это  был  Нырта,  добрый  Нырта,  отважный  Нырта,  верный  друг  Петра
Ариановнча,  когда-то  сражавшийся  с  ним  на  поединке,  а  впоследствии
пожертвовавший ради него жизнью!..
   Как он сказал, уходя: "Хочу, чтобы никто больше не умирал в котловине!"
И сам умер вскоре после того, как произнес эти  слова.  Длинная  когтистая
лапа Хытындо протянулась за ним и схватила его.
   Однако посланные вдогонку убийцы побоялись встретиться с Ныртой лицом к
лицу. Они обогнали его и ждали среди завалов леса,  прячась  так  искусно,
что даже чуткое ухо прославленного охотника не услышало их.
   Иначе мы, конечно, увидели бы вокруг трупа  Нырты  несколько  вражеских
трупов. Он бы дорого продал свою жизнь, стараясь  прорваться  в  тундру  к
друзьям и соплеменникам Тынкаги.
   Вероятно, убийцы ничего не знали о письме, или  инструкция,  данная  им
Хытындо, была неполной. Убедившись в том, что  нарушитель  запрета  мертв,
они, не обыскивая трупа, поспешили назад за  наградой.  Но  предварительно
завалили  Нырту  камнями.  Может  быть,  боялись,  что  дух  Нырты   будет
преследовать их? Или хотели покрепче пригвоздить тело отступника к  земле,
чтобы и дух его не перешагнул запретные пределы?
   А  сделав  свое  черное  дело,  тотчас  же,  как  вспугнутое   воронье,
разлетелись по лесу, пряча лица под низко надвинутыми капюшонами.
   Но Нырта выполнил поручение.
   "Я приведу твоих друзей, Тынкага", - пообещал он. И вот мы стояли возле
его трупа, держа драгоценное письмо в руках.
   Верный, честный человек! Взялся донести весть - и донес! Мертвый сберег
и донес!
   Лиза настояла на том, чтобы похоронить  Нырту.  Как  ни  спешили  мы  -
каждая новая весть от Петра Ариановича была  тревожнее  предыдущей,  -  но
задержались на полчаса у груды  камней,  чтобы  выполнить  последний  долг
перед Ныртой. Потом мы двинулись дальше, углубляясь в  затаившийся  темный
лес.
   Савчук первым прервал наступившее тягостное молчание.
   - Обратили ли внимание на дату, какой помечено письмо? - спросил он.
   - Тысяча девятьсот тридцать седьмой год.
   - А теперь сороковой. Продолжается  удивительное  смещение  событий  во
времени, вот в чем дело. По мере  нашего  продвижения  к  оазису,  события
приближались к нам не только в пространстве, но и во времени...
   Да, теперь только  три  года  отделяли  нас  от  событий,  описанных  в
последнем письме. Но зато события эти  были  такими  трагическими,  такими
грозными!..
   Застанем ли мы Петра Ариановича и "детей солнца" в котловине?
   Савчук, желая,  видимо,  поднять  наше  настроение,  продолжал  громким
бодрым голосом:
   - Чем больше я знакомлюсь по письмам с Петром Ариановичем, тем  сильнее
восхищаюсь им!
   - Еще бы! - буркнула Лиза, не оборачиваясь.
   - Имею в виду главным образом его научные изыскания, - пояснил Савчук.
   - Ну, - сказал я, стараясь быть объективным, - догадки  его  по  поводу
Птицы Маук оказались пока несостоятельными. По-видимому, это не метеорит и
не птеродактиль. В отношении  Маук  Петр  Арианович,  по  его  собственным
словам, зашел в тупик...
   - Вы не правы. Вы совершенно не правы,  -  горячо  возразил  Савчук.  -
Сказать "нет" в науке иногда не менее важно, чем сказать "да"... Тупик? Ну
что ж! Значит, надо поскорей выбираться из тупика и искать  другой,  новый
путь.
   - Согласен. В науке очень важно сказать не только "да", но и "нет".
   - А возьмите этнографические исследования Петра  Ариановича.  Говорю  о
них как специалист. Его анализ детских игр, например, - это  по-настоящему
талантливо, если хотите знать!
   - Особенно там, где он пишет об оленьих бабках.
   - Вот именно! Понимаете ли, Петр  Арианович  уже  не  просто  описывает
факты, но сопоставляет их, старается добраться до  истоков.  И  он  делает
совершенно правильный вывод. Конечно, "дети  солнца"  когда-то  занимались
оленеводством, а потом деградировали, стали жить только  охотой.  Если  бы
Петр Арианович имел  под  рукой  соответствующую  литературу  или  обладал
свободой передвижения по Таймырскому полуострову, то, безусловно, разрешил
бы загадку этнического происхождения "детей солнца".
   - А вы разрешили ее? - спросил я напрямик.
   Савчук замялся.
   - Как вам сказать... - пробормотал он, косясь  на  молчаливо  шагавшего
рядом Бульчу. - Я, конечно,  сделал  кое-какие  сопоставления.  Ведь  Петр
Арианович  очень  щедро  снабжает  меня  этнографическим  материалом   для
догадок.
   - Кто же они, по-вашему, эти "дети солнца"?
   - Нет, нет, догадки сугубо предварительные. Еще не хватает одного очень
важного звена. Вот если бы я знал, кто такая эта Птица Маук...
   - Не торопи ты его, Леша, - раздраженно сказала Лиза. - Я вас  понимаю,
Володя. Ученый должен быть  сдержанным,  не  спешить  опубликовывать  свои
открытия. Только, когда все ясно самому, когда  положен  последний  штрих,
тогда...
   Она задохнулась, так как в этот момент  перебиралась  через  поваленное
дерево.


   Я  задумался  над  тем,  какое   влияние   оказывает   индивидуальность
исследователя на решение той или  иной  научной  проблемы.  Здесь,  как  и
вообще в жизни, многое, по-моему, идет от характера человека.
   Принято считать, что ученые живут одним рассудком. Вздор, чепуха! Наука
эмоциональна, глубоко эмоциональна.
   Почему, например, Савчук с таким азартом занялся выяснением этнического
происхождения "детей солнца"? Потому ли только, что  это  лежало  в  плане
подготовлявшейся им диссертации?  Вряд  ли!  В  истории  самого  северного
народа Сибири было что-то импонировавшее Савчуку, задевавшее не только его
ум, но и сердце.
   Я сказал об этом этнографу, когда мы, с трудом перебравшись через  одну
особенно крутую осыпь, присели отдохнуть.
   - Пожалуй, - согласился он. - Мне не приходило это раньше в голову.
   Помолчав, он добавил задумчиво:
   - Беспрозванные...
   - Какие беспрозванные?
   - Такую фамилию носят некоторые наши сибиряки. (Вы ведь знаете,  я  сам
отчасти сибиряк.) Мне приходилось встречать Беспрозванных, Бесфамильных...
   - А я знала одного сибиряка - Безотчества. - перебила Лиза. - Так  и  в
паспорте стояло - Иван Сергеевич Безотчеетва.
   - Вот видите. Меня заинтересовало, как могли возникнуть такие  фамилии.
Стал  расспрашивать.  Оказалось,  Беспрозванные  и  Бесфамильные  являются
потомками тех переселенцев, которые не  хотели  сообщать  начальству  свои
фамилии. Иначе говоря, то  были  внуки  и  правнуки  беглых  ссыльных  или
крепостных, скрывавшихся  от  полиции...  Быть  может,  интерес  к  "детям
солнца" идет отсюда...
   - Понимаю ва