первая
попытка побега, Петр Арианович подумал о  плавнике.  Если  ему  самому  не
удалось спрятаться в дупле плавника, то ведь он мог спрятать туда письмо.
   Одно время  он  собирался  выделывать  бочонки  из  бересты,  но  потом
отказался от этой мысли, так как понял, что их раздавит во  время  первого
же ледохода. Кроме того, они были бы желтого цвета и необычной  формы.  Их
могла заметить стража в Воротах.
   Гораздо проще было пользоваться плавником, который каждую весну уносило
вниз по течению реки.
   Облюбовав подходящий хлыст, Ветлугин украдкой оттаскивал его в сторону,
в чащобу, обрубал там ветки, метил своим знаком - сигналом  бедствия  -  и
выдалбливал небольшое отверстие  -  не  в  комле,  а  сбоку  ствола.  (Тут
особенно пригодился возвращенный Ныртой нож.)
   Затем, вложив "письмо" в мох, пленник Бырранги снова тщательно закрывал
отверстие обрубком дерева, шпаклевал  и  обмазывал  варом.  "Конверт"  был
заклеен и запечатан...
   Испытав "гусиную", а потом "оленью"  почту,  Петр  Арианович  пришел  к
мысли,  что  пересылать  письма  с  плавником  будет  надежнее,  и   решил
испробовать этот способ.
   Регулярно раз в год после ледохода он спускал два или три таких  письма
вниз по реке. Река заменяла ему теперь почтовый ящик.
   Озираясь, географ стаскивал с берега приготовленный ствол и спускал  на
воду. Он старался делать это бесшумно, боясь привлечь внимание  часовых  у
Ворот.
   Кажется, удалось. Ни плеска, ни шороха!
   Какое же это по счету письмо?..
   Покачиваясь на волнах, ствол уплывает все дальше и дальше. Вот  миновал
стремнину, толкнулся о торчащий  из  воды  камень.  Завертелся  на  месте.
Застрянет? Нет. Течение на середине  реки  подхватило  дерево  и  понесло,
понесло...
   Спуская на воду свои древесные "конверты", географ  смотрел  на  них  с
боязливым ожиданием. Какая  участь  ждет  их  впереди?  Дойдут  ли  они  к
адресату - неизвестному русскому ученому  -  или  пропадут,  затеряются  в
тундре?..
   Не напрасен ли его труд?
   Не Лета ли, сказочная  река  забвения,  катит  мимо  него  свои  тускло
отсвечивающие при луне волны? Не она ли плещет у  его  ног,  с  монотонным
безнадежным плачем набегая на берег?
   "Допустим, - рассуждал Ветлугин, - что река вынесет меченый  плавник  в
море или выбросит на берег где-нибудь возле самоедских стойбищ. Кто найдет
его? Невежественные забитые самоеды? Поймут ли они  значение  плавника?  И
если   поймут,   кому   передадут?   Невежественным,   тупоумным   царским
администраторам, которым плевать на науку?..
   Сибирь -  место  ссылки,  страна  мрака  и  молчания.  Будет  ли  здесь
кто-нибудь озабочен судьбой затерявшегося в горах народа?  А  его  самого,
Ветлугина, если и станут разыскивать,  то  только  для  того  лишь"  чтобы
наказать за побег и вернуть в ссылку.
   Что ж, и не такие ученые, как он  -  неизмеримо  более:  талантливые  и
значительные - гибли, исчезали  без  вести  в  царской  России.  Не  такие
научные открытия, как найденный им в горах  оазис,  безответно  глохли  во
мраке и молчании...
   Был шанс на спасение в одном-единственном случае.  Если  в  России  уже
произошла  революция,  та  долгожданная,  та  неизбежная  социалистическая
революция, о которой с такой уверенностью  говорил  Овчаренко.  Тогда  все
было хорошо. Нужно  было  метить  плавник,  "кольцевать"  гусей,  посылать
призывы о помощи. Там, за перевалами, брезжила надежда на спасение!..".



4. ВРЕМЯ СО ЗНАКОМ МИНУС

   Не  раз,  оторвавшись  от  записей,   Петр   Арианович   с   удивлением
осматривался, словно впервые видел свое слабо освещенное жилище.
   В сумраке пещеры толпились вокруг него странные неуклюжие вещи:  утварь
нового Робинзона.
   На грубо сбитом деревянном столе стояло нечто  громоздкое,  беспрерывно
звучащее. Это были самодельные водяные часы. Из верхнего конуса  в  нижний
со звоном падали капли, отсчитывая медленно текущее время.
   Когда, цепляясь за кустарники, скользя и оступаясь  во  влажной  траве,
Петр Арианович спустился в удивительный оазис, время как  бы  остановилось
для него.
   Это ощущение не  покидало  до  сих  пор.  Будто  крылья  зловещей  Маук
(по-прежнему неразгаданной) распростерлись над котловиной, загораживая  ее
от внешнего мира.
   Он так и записал в дневнике:
   "Время здесь - со знаком минус, то есть до нашей эры".
   Он пояснил необычное выражение. Двадцатый век остался  где-то  там,  за
перевалами. Здесь был каменный век -  жестокий  и  непонятный,  суровый  и
темный, без всяких прикрас и примесей.
   Скатившись в котловину, Ветлугин неожиданно очутился вне современности,
увидел себя окруженным людьми каменного века.  Все  изделия  -  только  из
камня, дерева, кости: каменные топоры, деревянная домашняя утварь  (чашки,
ложки, котлы), костяные иглы, кремневые наконечники стрел и копий, а также
сделанные из рога лося, клюва гагары и бивня мамонта.
   На память приходила картина Васнецова, помещавшаяся в одном  из  первых
залов Московского Исторического музея. На ней изображена охота на мамонта.
Пещерные люди в шкурах мехом наружу, с дубинками и топорами в руках пляшут
вокруг  ямы,  откуда  безуспешно  пытается  выбраться  огромный  мамонт  с
взвивающимся хоботом и загнутыми  вверх  свирепыми  бивнями.  Как  тут  не
ликовать! Живая гора мяса - косматый гигант провалился, попал в ловушку!
   Посещая  музей,  Ветлугин  подолгу  простаивал  перед  этой   картиной,
очарованный жизненностью деталей и  странной  блеклостью  красок.  Мог  ли
Ветлугин думать тогда, что сам очутится среди людей, вооруженных дубинками
и каменными топорами?!
   В котловине, правда, не охотились на мамонтов,  так  как  здесь  их  не
было. Остались только их бивни, которые шли для поделок и ценились больше,
чем костя других животных,  из-за  пластичности  и  красивого  желтоватого
цвета.
   Часами  с  неослабевающим  интересом  наблюдал  географ  за  тем,   как
сноровисто  откалывают  "дети  солнца"  куски   кремня   или   кости   для
наконечников, изготовляют деревянные наручники для  предохранения  пальцев
от обратного удара тетивы (нечто вроде длинных браслетов, очень похожих на
боевые  наручники  русских  казаков  семнадцатого  века)  или  методически
оборачивают берестой будущие  луки  -  узкие,  склеенные  осетровым  клеем
полоски, которые вырезаются из березы и лиственницы.
   Задумчиво перебирал Ветлугин только что изготовленные стрелы,  лежавшие
ворохом у его ног. Есть здесь стрелы  острые,  как  жало,  есть  странные,
сделанные в  виде  трезубца,  чтобы  застревали  в  ране,  есть  тупые,  с
набалдашником на конце,  способные  лишь  сбить  с  ног  животное,  но  не
повредить его ценную шкуру. Для разных зверей полагались разные стрелы.
   "Стоит мне поднять глаза,  -  записывал  географ  в  дневник,  -  чтобы
увидеть сделанный мною собственноручно  светильник.  Это  только  каменная
плошка, в которой плавает фитиль. Стекла, понятно, нет, но  я  приспособил
нечто вроде трубы над фитилем. Вот он, предок лампового стекла!"
   Только теперь стало ясно Ветлугину, что прообразом свечи являлась такая
простая вещь, как факел.  Пучки  смолистых  веток  были  заменены  прядями
пакли, пропитанными жиром.  Затем  прядь  уменьшилась,  стала  фитилем,  а
горючее жирное вещество, облепившее снаружи фитиль, образовало свечу.
   Брала оторопь, когда вдумывался  в  то,  как  далеко  в  глубь  истории
человечества забросила его судьба  (точнее,  пурга,  настигшая  беглеца  в
горах Бырранга).
   Да, от русских поселений на Крайнем Севере, от заветного станка Дудинки
Ветлугина отделяли теперь не только многие сотни верст, но и годы, десятки
тысяч лет!..
   Страшно было понять, осознать это...
   Иногда Ветлугину казалось, что он забрался в такую  глушь,  из  которой
уже никогда не выбраться.
   Его охватывала отрешенность от цивилизованного  мира,  скрытого  где-то
там, за черно-белыми зазубринами гор, ставшего почти нереальным, будто мир
этот был вычитан Ветлугиным из книг.
   Как странно - надвое - переломилась его жизнь!
   Неужели он жил когда-то в больших городах, бывал в  театрах,  ездил  на
конках  и  трамваях?  Встречался  с  друзьями   на   шумных   студенческих
вечеринках? Слушал и записывал лекции  в  аудиториях,  построенных  крутым
амфитеатром?
   Неужели было время, когда по левую руку его стояла не каменная плошка с
плавающим в ней фитилем, а настольная лампа под уютным зеленым абажуром? И
неужели письменный  стол,  за  которым  так  быстро  пролетали  счастливые
бессонные ночи, был доверху завален книгами?..
   Книги! Как тосковал он по книге!.. Все  бы,  кажется,  отдал,  лишь  бы
снова взять книгу, торопливо,  жадно  перелистать,  вдохнуть  неповторимый
запах картонного переплета, бумаги, типографской краски!..
   Иногда ему снилось, что он читает. О, как печально было в таких случаях
пробуждение!
   Ведь книги были нужны ему не для развлечения. В них он искал бы совета,
помощи. Позарез нужны были сейчас книги!..


   Да, Петр Арианович оказался отброшенным на много веков вспять. Но с тем
большей  настойчивостью  вел  он  обитателей  Бырранги  на   сближение   с
современностью, с двадцатым веком.
   Водяные часы, стоявшие перед ним на грубо сколоченном письменном столе,
продолжали медленно, капля за каплей, отсчитывать время.
   Медленно ли? Нет. Если  предыдущие  столетия  и  тысячелетия  двигались
неторопливым  шагом,  то  годы,  протекшие  после  появления  Ветлугина  в
котловине, мчались бегом. Ветлугин подгонял их.
   Он был охвачен страстным желанием помочь "детям солнца",  стремился  не
только изучить и объяснить, но и изменить диковинный мирок, куда  закинула
его судьба.
   "Впрочем, преимущества мои, человека двадцатого  века,  оказавшегося  в
обстановке доисторической эпохи, -  записал  Ветлугин,  -  далеко  не  так
велики, как могло бы показаться с первого взгляда. Даже Робинзон на  своем
необитаемом острове был куда лучше снаряжен, чем я".
   Действительно, у Ветлугина не было с собой  ни  ружья,  ни  пороха,  ни
спичек. (Только нож был ему возвращен, и то он  пользовался  им  украдкой,
озираясь, помня предупреждение Нырты, до сих пор непонятное.)
   Да, к "детям солнца" путешественник пришел с пустыми руками. Но зато он
принес с собой воспоминания.  Среди  людей  каменного  века  Ветлугин  был
воплощенной памятью человечества.
   Правда, из нее можно было черпать  для  практического  применения  лишь
кое-что, по строгому выбору.
   Географ не мог, например, изготовить плуг или паровую машину, даже если
бы умел это делать. Под рукой не было железа, железной руды. Не было также
самых простых инструментов.
   Надо было браться за более доступное дело.
   Петр Арианович прежде  всего  занялся  рационом  "детей  солнца",  внес
существенные дополнения в их "меню".
   Дело в том, что с каждым годом все труднее  становилось  добывать  мясо
оленя, которое  служило  основным  видом  питания.  Стада  редели,  меняли
маршруты  весенних  и  осенних  откочевок,  уходили  из  гор  Бырранга  на
соседнее, Северо-Восточное плато.
   Раздумывая над тем, как помочь "детям солнца", Ветлугин  вспомнил  свое
пребывание в русской деревне Последней на берегу Ледовитого океана. Жители
ее занимались почти исключительно рыболовством.
   За годы своего пребывания в ссылке Ветлугин  стал  заправским  рыбаком.
Попав в горы Бырранга, он решил применить здесь полученные им знания.
   "Дети солнца" ставили сети, но маленькие, дрянные. Петр Арианович  ввел
невода, научил заводить их с челнов.
   Кроме того, он обучил "детей солнца" подледному лову.
   Во льду вырубались две  проруби  примерно  шагах  в  двадцати  одна  от
другой. Затем туда опускалась длинная  сеть  и  протягивалась  подо  льдом
между прорубями.
   Трижды в день сеть вытаскивали наружу. При этом  обычно  присутствовало
все племя. Мужчины хлопотали подле прорубей.  Ребятишки  громкими  криками
приветствовали каждую новую рыбину, которую выбирали из сети,  а  косматые
угрюмые собаки сидели тут же,  поставив  уши  торчком  и  делая  вид,  что
совершенно равнодушно относятся к такому изобилию прекрасной пищи  [научив
жителей  ущелья  ставить  так  называемые  пущальни  (сети  подо   льдом),
П.А.Ветлугин только повторил то, что было сделано русскими, пришедшими  на
север Сибири в семнадцатом веке].
   То, что "дети солнца" занялись вплотную  рыболовством,  было,  конечно,
закономерно. Рано или поздно они должны были им заняться. Ведь рыболовство
в отличие от охоты требует оседлой жизни. А  странные  запреты,  связавшие
"детей солнца" и приковавшие к котловине, вынуждали их  жить  оседло,  как
это ни противно природе охотников.
   Вслед за тем не без труда он ввел в обиход простейшие водяные часы.  До
этого в пасмурные и туманные дни наступление утра определялось  совершенно
произвольно, чаще всего по тому,  когда  проголодавшиеся  собаки,  которых
выгоняли на ночь из жилья, принимались просительно повизгивать  у  порога.
Теперь появился более точный указатель времени. Водяные часы  представляли
из себя размеченный внутри  сосуд  в  виде  воронки  достаточной  емкости,
"суточного завода". Перезвон мерно падающих капель наполнил жилища  "детей
солнца".
   С полным правом Ветлугин мог сказать о  себе,  что  не  только  ускорил
течение времени в котловине, но и регламентировал его.
   За эти годы у Петра Ариановича сменились последовательно три  прозвища.
Вначале  его  звали  просто  Чужеземцем.  После  поединка  с   Ныртой   он
превратился в Скользящего по снегу. А года через три за ним упрочилось имя
Тынкага, что в переводе значит Силач, Сильный человек...


   "Первобытная  мина"  круто  повернула  также  и  личную   жизнь   Петра
Ариановича.
   Конечно, если бы он по-прежнему надеялся на бегство, то ни за что бы не
позволил себе  связать  свою  судьбу  с  судьбой  полюбившей  его  "дочери
солнца".
   Но от надежды на побег пришлось отказаться. Петру Ариановичу оставалось
лишь посылать вести в далекий мир за перевалами Бырранги  и  ждать  помощи
извне. А это могло продлиться много лет.
   В письме Петра Ариановича  мельком  упоминается  женское  имя.  Еще  до
ссылки он любил одну девушку.
   Медленно оправляясь после  ранения,  Петр  Арианович  понял,  что  надо
расстаться и с этой надеждой. Когда  он  сумеет  вырваться  из  заточения?
Через пятнадцать, двадцать, тридцать лет? Да и вернется ли  вообще?  Имеет
ли право заставлять любимую девушку ждать, томиться, страдать?..
   Нет, она недоступна для него. Она недоступна, недосягаема для него, как
тот  вон  снежный  пик,  на  котором  лежит  сейчас  красноватый   отблеск
заходящего солнца.
   О многом передумал Петр Арианович во время своего  выздоровления,  сидя
по вечерам у порога на заботливо подостланных Сойтынэ оленьих шкурах.
   Сойтынэ не мешала ему думать. Она двигалась внутри  пещеры,  проворная,
ловкая  и  бесшумная.  Она  никому  не  позволяла  ухаживать   за   Петром
Ариановичем, прогоняла даже Нырту, когда тот  на  правах  друга  предлагал
свою помощь.
   А потом Петр Арианович  начал  заново  учиться  ходить.  Странно  было,
наверное,  наблюдать  со  стороны,  как  бредет  по  тропинке   коренастый
бородатый человек, волоча больную ногу и опираясь на плечо  невысокой,  но
крепкой девушки в белой праздничной одежде.
   - Сильнее опирайся,  сильнее.  Мне  совсем  не  тяжело,  -  то  и  дело
повторяла она, встряхивая косичками  и  поднимая  к  нему  раскрасневшееся
озабоченное лицо с милыми, чуть раскосыми глазами. И он  ласково  кивал  в
ответ.
   На  каждом  шагу  видел  теперь  Петр  Арианович  множество   маленьких
трогательных знаков внимания, которые так облегчают жизнь мужчины.
   Говорить по-русски Сойтынэ научилась, еще не будучи его женой. Это было
в 1917 или 1918 году, когда Петр Арианович вздумал давать уроки  Нырте,  а
она краем уха прислушивалась к ним, занятая, как всегда, домашней работой.
   Нырта был, к сожалению,  туповат  в  учении,  не  очень  внимателен,  а
главное, непоседлив. Петру Ариановичу частенько  приходилось  выговаривать
ему. Однажды охотник никак не мог одолеть длинную трудную фразу. Он  долго
мусолил ее, запинался, кряхтел, кашлял и начинал снова,  надеясь,  что  "с
разбегу проскочит". Петр Арианович сердито барабанил  пальцами  по  стене.
Вдруг Сойтынэ засмеялась. Все с удивлением  оглянулись.  Тогда  она  очень
быстро произнесла трудную русскую фразу и посмотрела на Петра  Ариановича,
нетерпеливо ожидая похвалы.
   Петр Арианович вскоре устроился в отдельном чуме и взял с собой  сестру
Нырты.
   Сойтынэ была горда и счастлива свыше всякой меры.
   Сидя у очага, она любила напевать - тихонько,  чтобы  не  мешать  Петру
Ариановичу, который по вечерам делал записи в своем дневнике.
   - Мой муж самый сильный человек, - задумчиво  пела  Сойтынэ,  склоняясь
над оленьей шкурой, которую обрабатывала костяным  скребком.  -  Никто  из
лучших охотников - Нырта, Ланкай, Неяпту - не может сравниться с ним...
   Улыбаясь, Петр Арианович отрывался от записей. Видно, слова песни  сами
приходили одно за другим.
   - Рыбы в реке послушны ему, - продолжала Сойтынэ. - Слышат его голос  и
спешат на берег, где ждут рыболовы... Луна появляется на небе и  уходит  с
неба, потому что так приказал мой муж...
   Однако сам Петр Арианович гораздо более скромно оценивал свои усилия.
   Он записал в дневнике:
   "Пытался ускорить естественный ход событий, так сказать, бегом провести
"детей солнца" по лестнице развития материальной культуры,  чтобы  кое-где
они одолели ступени дерзким прыжком".
   Конечно, на этом пути было немало препятствий. Особенно мешали ему  две
зловещие  фигуры,  стоящие  на  одной  из  нижних  ступеней   лестницы   и
преграждавшие дорогу вверх. То были Хытындо и Якага. Совиное лицо  шаманки
было всегда неподвижно, зато муж ее кривлялся и гримасничал, а  глаза  его
из-под  выпуклых  надбровных  дуг  смотрели  на  Ветлугина   настороженно,
хитро...
   Для своей выгоды  два  этих  человека  использовали  одно  из  наиболее
распространенных на земле чувств - страх. В  условиях  котловины  это  был
страх перед непонятным, страх перед стихиями природы.
   Для "сына солнца" окружающий его мир  был  полон  особых,  порою  очень
сложных закономерностей и связей.
   В его представлении все жило, все было одушевлено вокруг, даже  мертвая
природа. Камень, падавший  с  горы,  был  жив.  Ветер,  качавший  верхушки
деревьев, жил так же, как и сами деревья.
   Даже  вещи,  сделанные  руками  человека,  считались  живыми.  Недаром,
вытаскивая осенью на берег свои челны,  хозяева  трогательно  прощались  с
ними, обходили их, поглаживая и приговаривая: "Не сердитесь на то, что  мы
покидаем вас. Мы не навсегда покидаем вас. Летом, когда река вскроется ото
льда, снова придем и будем вместе ловить рыбу и охотиться на оленей".
   Но мало этого - живое  воображение  первобытных  людей  щедро  населило
окружающий мир духами. (По шутливому  определению  Ветлугина,  в  каменном
веке их было столько же, сколько бактерий в веке двадцатом.)
   С духами приходилось постоянно вступать в самые  тесные,  а  иногда,  в
силу необходимости, и деловые взаимоотношения.
   Были   духи   могущественные,   добрые,   благожелательные   (например,
Мать-Солнце), с которыми нетрудно было ладить.
   Гораздо больше беспокойства доставляли злые духи.
   Их было чрезвычайно много, они буквально кишели вокруг. Жители Бырранги
шагу не могли ступить, чтобы не обидеть такого духа и тут же немедленно не
принести ему почтительные извинения.
   Это была жизнь о оглядкой.
   Приходилось  постоянно  сообразовываться   с   целым   табелем   дурных
предзнаменований. Лицо "сына солнца" делалось очень мрачным,  озабоченным,
если ему случалось уронить трубку, и совсем вытягивалось,  если  при  этом
еще просыпался пепел. Крик полярной совы заставлял дрожать ночью не только
детей и женщин, но и главу семьи, храброго охотника.
   Общение с  многочисленными  духа