т сих пор до сих, не более!
   Мне могут не поверить, но он так и не удосужился прочесть ни одного  из
романов Жюля Верна или Майн Рида, во всяком случае, в свои  детские  годы.
Ведь Майн Рид и Жюль Верн не значились  в  учебной  программе!  А  Союшкин
ничего не делал зря. Он  никогда  не  читал  ради  удовольствия,  он  лишь
"проходил", чтобы получить хорошую отметку.
   Да, зубрила, школяр! Бич моего детства! С удручающим  постоянством  мне
ставили его в пример и дома и в школе.
   - Посмотрите, дети, на Союшкина! -  восклицал  инспектор,  простирая  к
нему руки.
   Мы смотрели в указанном направлении и  видели  благонравного  мальчика,
востроносого, бледного. Перед  ним  разложены  были  на  парте  пенальчик,
карандашики, ластик, ручка с наконечником и, наконец, тетрадки, поражавшие
опрятностью, без единой помарки или кляксы, словно  в  зеркале  отражавшие
душу  своего  владельца.  А  почерк  был  уже  установившийся,  четкий,  с
небольшим наклоном  в  левую  сторону,  что,  как  говорят,  есть  признак
упорства характера.
   Союшкин изумлял своими добродетелями. Никогда не играл он в перышки, не
читал на уроках припасенную книгу, прикрываясь, как щитком, крышкой парты.
Избегал драк, причем не из боязни увечий, а не  желая  ронять  достоинства
первого ученика. Он очень дорожил своим достоинством.
   Ходил Союшкин всегда бочком. Семенил по коридору, держась  у  стеночки,
чтобы не дали невзначай подножки или не вытолкнули на середину.
   Зато на уроках при каждом удобном случае тянул руку вверх, иногда  даже
отпихивая локтем соседа:
   - Я знаю, я! Меня спросите, господин учитель!
   По традиции Союшкину доверялось  развешивать  географические  карты  на
доске. Это была  одна  из  его  привилегий.  Когда  в  класс  входил  Петр
Арианович  с  картами,  свернутыми  трубкой,  первый   ученик   поднимался
навстречу, поспешно одергивая  свою  куцую  гимнастерку.  Ему  было  важно
заслужить еще одну похвалу начальства. А Петр Арианович, как  ни  странно,
был начальством в его глазах.
   И дома меня неизменно попрекали добродетельным Союшкиным.
   - Вот уж за него-то я спокоен,  -  говорил  дядюшка,  ударяя  на  слово
"него". - Фим Фимыч рассказывал мне об  этом  Союшкине.  Уверен:  и  оклад
будет приличный иметь, и квартиру казенную. И орден раньше  тебя  получит.
Да, впрочем, где уж тебе орден!
   Тетка соболезнующе вздыхала.  А  дядюшка,  постепенно  входя  во  вкус,
принимался фантазировать. Получалось складно, но обидно для меня. Вот  как
описывал он мою встречу с Союшкиным лет этак через пятнадцать-двадцать:
   - Союшкин твой на лихаче, развалясь, или даже в собственном экипаже,  а
ты трюх-трюх по тротуару - денег-то нет даже на конку... Связка  книг  под
мышкой,  в  кургузом  пальтеце,  воротничишко  поднят.   Дождь,   слякоть.
Остановит Союшкин лихача, окликнет:  "Эй,  Ладыгин!  Хочешь,  подвезу?"  И
благосклонно тебе - два пальца...
   - А я не приму его двух пальцев, - угрюмо прерывал я.
   - Примешь, примешь! Еще как примешь-то!
   Дядюшка злорадно хохотал.
   Впрочем, антипатия была взаимной.
   Дело в том, что Союшкин был очень самолюбив  и  обидчив.  А  получалось
так, будто его выбросили из игры. Давно уже  прекратилось  описанное  выше
"оттеснение  учителя  на  север".  Это  было  ни  к  чему.  Приглашение  к
географической карте перестало пугать.
   Во время уроков Петр Арианович,  конечно,  ничем  не  выказывал  своего
особого внимания ко мне или к Андрею. Нельзя было, однако, скрыть, что  мы
вхожи к нему в дом. А Союшкин не был вхож. Но ведь он был первый ученик, и
географические карты на доске развешивал именно он, а не кто другой!
   Подталкиваемый ревнивой обидой и любопытством, Союшкин стал  набиваться
к нам в товарищи. Мы с Андреем отклонили его домогательства.
   Вот с каких давних пор и от какой, по сути, пустяковой причины началась
эта вражда с Союшкиным, которая впоследствии доставила мне и Андрею немало
неприятностей, хлопот и даже тяжелых переживаний.


   ...В апреле, когда зазеленели деревья, мы  стали  совершать  воскресные
загородные прогулки.
   Еще  накануне,  в  субботу,  охватывало  меня  сладкое  предпраздничное
волнение. Андрей, сидя рядом за партой, озабоченно  хмурился.  "Банку  для
насекомых захватить, - бормотал он,  загибая  пальцы.  -  Два  сачка.  Нож
охотничий не забыть..."
   Это были не просто прогулки с учителем, нет,  это  было  путешествие  в
неведомое, в Страну Тайн.
   Двигались строго по компасу. Маленький, на вид  игрушечный,  он  всегда
был при Петре Ариановиче. Наш учитель носил его на часовой цепочке  вместо
брелока - терпеть не мог разной модной в те  годы  металлической  фигурной
чепухи: якорьков, лир, охотничьих собачек.
   Бывало, впрочем, что компас  не  вынимался.  Петр  Арианович  учил  нас
ориентироваться по солнцу и по часам, по мху  на  стволах  деревьев,  учил
находить друг друга в лесу по условным знакам. По дороге развертывал целую
цепь замысловатых задач-приключений и сам был увлечен и доволен не  меньше
нас.
   Помню одну из таких воскресных прогулок.
   День выдался теплый, солнечный. Широкой поймой  Мологи  шагали  мы  все
дальше и дальше от Весьегонска.  Следом  за  нами  плыли  в  воде  облака.
Распрямлялся полегший за зиму камыш.  Хлопотливо  журчащие  струи  обегали
островки с одиноко торчащими ветлами. Кое-где темнели избы на островах.
   С компасом в руке мы определяли части  света.  На  восток  от  нас,  за
холмами, покрытыми березняком, располагался город Пошехонье,  родной  брат
Весьегонска. На севере был Череповец, на  западе  -  Вышний  Волочек.  Все
болотистые,  низменные  места,  страна  озер,  которую  населяло  когда-то
диковинное племя Весь.
   Кустарник был очень высок, почти в рост человека. На упругих плетях его
уже появились листочки. Мы двигались как бы в сплошном зеленом,  нежнейших
оттенков тумане.
   А наверху, в просветах, синело небо.
   Весело  было  перекликаться  друг  с  другом,  перебегать  по   хлипким
жердочкам  через  ручьи  или,  остановившись,  в  молчании  наблюдать   за
хлопотливой беготней  всякой  водяной  мошкары.  Немолчно  свистели  птицы
вокруг. Иногда подавали голос лягушки.
   Солнце начало сильно припекать, когда  Петр  Арианович  остановился.  Я
подбежал к нему. Раздвинув руками заросли, он смотрел на группу  построек,
черневших вдали.
   Избы были странные: они стояли посреди болота на сваях!
   Часть деревеньки была затоплена. Ребятишки,  игравшие  на  пригорке,  с
воробьиным гомоном порхнули при виде нас в сторону.
   Потом, когда мы устроились на привал, к нам подплыла лодка. В ней стоял
во весь рост высокий худой старик с шестом в руках. Он был  какой-то  весь
пегий от заплат.
   Еще  на  середине  реки  старик  начал  улыбаться  и  стащил  с  головы
замасленный картуз.
   Это был знакомый Петра Ариановича, дед Лизы.
   Взрослые мужчины в Мокром  Логе  занимались  обычным  для  весьегонских
крестьян отхожим промыслом - гоняли  плоты  -  и  сейчас  отсутствовали  в
деревне. Один старик сидел дома.
   - Я и дома при деле нахожуся, - сказал он, открывая в  улыбке  беззубый
рот. - Мы птичкой кормимся.
   - Охотники? - спросил Андрей с уважением.
   - Нет. На продажу разводим.
   Он проводил нас к своей избе на сваях, поднялся  по  шаткой  лесенке  и
распахнул  дверь.  Мы  заглянули  туда.  Шум  внутри  стоял  такой,  будто
одновременно работало  несколько  прялок.  То  были  канарейки,  множество
канареек. Прижившиеся на чужбине  переселенцы  из  жарких  стран  суетливо
прыгали в своих клетках, наполняя тесное помещение оглушительным свистом и
щебетом.
   - Мы из Медыни, калуцкие, - пояснил дед, осторожно притворяя дверь. - У
нас каждая волость имеет свое предназначение. Из  Хотисина  идут  по  всей
России бутоломы, иначе - камнерои, из Дворцов -  столяры,  из  Желохова  -
печники, маляры, штукатуры. Наша Медынская волость занимается канарейками.
   - Сами и продаете их?
   - Зачем сами? Скупщики скупают, потом развозят птичек по всей империи.
   - Кто  же  у  вас,  у  калуцких,  землей  занимается?  -  спросил  Петр
Арианович.
   - Землей? - удивился дед. - А откуда ей быть, земле-то?  У  нас,  слышь
ты, одних графьев да князей,  почитай,  десятка  полтора  или  два.  Им-то
кормиться надоть или как?
   - А Лиза говорила: была у вас земля.
   - Ну, это когда была! Была, да сплыла. Вода теперь на нашем поле,  луга
заливные.
   - Чьи?
   - Княгини Юсуповой, графини Сумароковой-Эльстон!..
   Дед произнес двойной титул своей обидчицы чуть не  с  гордостью,  будто
ему приятнее было, что землю оттягала не простая помещица, а сиятельная.
   - Мельницу она воздвигла на речушке, - словоохотливо продолжал он, -  и
плотину к ней. Вот и затопила вода землицу. Пошли мы  к  княгине,  в  ноги
упали. Смеется; "Не виновата - паводок, вода!" С тем и ушли.
   - Судились с ней?
   - Что ж судиться-то? К ней губернатор кофий приезжает пить.
   Петр Арианович встал, сердито дернул плечом.
   - Канареечная волость! Подстрочные примечания к учебнику географии!..
   Он долго говорил о чем-то со стариком - вполголоса. До  меня  донеслись
только последние слова его:
   - Ну и что ж, что далеко? Ты до моря не дойдешь - оно до  тебя,  может,
дойдет!
   Старик засмеялся. Он понимал, что барин шутит.
   А  про  море  зашла  речь  вот  почему.  Старик  вспомнил,  что  служил
"действительную" в городе Дербенте. И полюбилось ему море с той поры.  Вот
уж море так море! Правду в сказках  говорят:  синь-море!..  Перед  смертью
мечталось побывать еще разок." Дербенте, на море  взглянуть.  Да  где  уж!
Ноги плохи стали, не дойти до Дербента...
   На обратном пути Петр Арианович молчал, думая о своем. Потом  обернулся
к нам:
   - Дед не поверил мне, засмеялся... А почему? Человек давно начал менять
мир вокруг себя. На то он человек! Силен - да, но будет  еще  сильнее,  во
сто крат сильнее...
   Вспоминая об этом  вечере,  представляю  Петра  Ариановича  стоящим  на
высоком берегу. Фуражка в руке, прямые волосы треплет ветер. Фигура  четко
вырисовывается на фоне пронизанной солнечными лучами просторной поймы.
   Вдали густо-синяя кайма лесов, в светлых излучинах неторопливой  Мологи
темнеют деревеньки, несколько низеньких покосившихся, крытых дранкой  изб,
между которыми протянуты для просушки  рыбачьи  сети.  Все  будто  сковано
сном, все неподвижно, неизменно. Так же, наверное, текла  Молога,  так  же
темнели избы, сушились сети и сто лет назад, и триста, и пятьсот.
   Кто же разбудит пойму Мологи от векового сна?



10. "СКОРЕЙ ВЕСЬЕГОНСК С МЕСТА СОЙДЕТ!"

   Петру Ариановичу упорно преграждали путь к островам.
   Опасность  все  время   подстерегала   его.   Мы   чувствовали   ее   в
многозначительных косых взглядах Фим  Фимыча,  в  осторожно  прощупывающих
вопросах моего дядюшки. Мы чувствовали ее всю весну - за каждым кустом, за
каждым углом.
   Однажды после привала в  лесу  Андрей  обнаружил  несколько  окурков  у
куста. Место было примято, от свежей земли шел  пар.  Значит,  только  что
кто-то лежал здесь и подслушивал нас.
   В другой раз, сидя над картой в  комнате  Петра  Ариановича,  я  ощутил
холодок в спине и быстро  оглянулся.  В  просвете  между  шторами  темнело
чье-то прижавшееся к оконному стеклу лицо. Оно тотчас исчезло.
   Кто же это мог быть? Круглые глаза, очень толстые губы, приплюснутый  -
пуговкой - нос. Лицо, прижатое вплотную к стеклу, как  бы  превратилось  в
маску. Я бы не смог потом узнать его.
   Андрей предположил, что это был Фим фимыч. Очень приятно  было  думать,
что мы сидим сейчас в тепле, а он, желая подслужиться инспектору,  мерзнет
на улице. Почки на  дубе  уже  начали  распускаться,  в  эту  пору  всегда
холодает.
   Наверное, помощник классных наставников  подпрыгивал  на  месте,  чтобы
согреться. Мороз хватал его за ноги, и  он  быстро  отдергивал  их,  будто
обороняясь от собак.
   Попрыгай, попрыгай!..


   Имя-отчество помощника классных наставников было Ефим Ефимович, но дети
и взрослые звали его  сокращенно  Фим  Фимычем.  О,  если  бы  можно  было
укоротить и самого его, как сделали это с именем-отчеством!..  Я  никогда,
ни до того, ни после, не видел таких длинных  людей.  Он  выглядел  именно
длинным, а не высоким, потому что плечи его были  необыкновенно  покаты  и
узки. На тощей шее рывками поворачивалась маленькая голова.
   Во взгляде его было что-то больное и странное. Замечали: чем способнее,
инициативнее, талантливее ученик, тем больше придирается к нему Фим Фимыч.
   В обязанности Фим Фимыча входило следить за тем, чтобы,  встречаясь  на
улице с педагогами, ученики приветствовали их согласно ритуалу (полагалось
не просто козырнуть, а,  плавно  отведя  фуражку  в  сторону,  вполоборота
повернуться к приветствуемому, причем желательно - с улыбкой).  Он  должен
был также пресекать всякую школьную крамолу. Можно было  почувствовать  на
затылке сдерживаемое дыхание и увидеть, как  через  плечо  простирается  к
тетрадкам длинная рука: а не малюешь ли ты карикатуру на инспектора или на
самого Фим Фимыча?
   Нужное и важное дело - поддержание в училище дисциплины -  превращалось
в унизительную слежку.
   С нами  он  стал  подозрительно  ласков.  Как-то  даже  назвал  "милыми
мальчиками". Это было, конечно, неспроста.
   Затем  меня  вызвал  инспектор  училища  и  принялся  выспрашивать  про
знакомства Петра Ариановича за пределами Весьегонска.
   Я знал лишь, что существует какой-то профессор, который хлопочет насчет
экспедиции, но, понятно, промолчал об этом.
   Стоя посреди  просторного  кабинета,  инспектор  с  минуту  недоверчиво
смотрел на меня, потом закрыл глаза и, казалось, забыл о моем присутствии.
   Известно было, что  он  обременен  разнообразными  болезнями,  которые,
собственно говоря, и составляют смысл его существования. Вот и сейчас  наш
инспектор  неподвижно  стоял,  чуть   склонив   голову   набок,   как   бы
прислушиваясь к тому, что происходит внутри него,  и,  судя  по  выражению
лица, не был доволен происходящим.
   - Ты еще здесь? - сказал он после некоторого молчания. - Ну, не знаешь,
так иди! Иди себе...
   Окурки в лесу, плоское, прижавшееся к оконному стеклу лицо,  вкрадчивая
приветливость Фим Фимыча, расспросы  инспектора  и  моего  дядюшки  -  все
говорило о том, что враги Петра Ариановича не дремлют, что  они  стягивают
кольцо.
   А между тем Петр Арианович с  поразительной  беспечностью  относился  к
нашим тревожным сообщениям.
   Быть может, он думал, что мы до сих пор  еще  играем  в  индейцев?  Или
просто недооценивал своих весьегонских противников?
   Да, понятно, недооценивал. И можно ли, в конце концов,  винить  его  за
это? Ему ли было бояться каких то гнусных провинциальных сплетников,  ему,
который сейчас потягался бы силою со  всеми  льдами  Северного  Ледовитого
океана?
   Никогда еще не видели мы нашего учителя  в  таком  оживленном,  бодром,
приподнятом настроении, как  той  весной  -  первой  и  последней,  кстати
сказать, которую нам довелось провести вместе.
   От    профессора    регулярно    приходили    письма,    благоприятные,
обнадеживающие. Если не летом 1914 года, то  уж  наверняка  летом  1915-го
небольшая, но хорошо снаряженная экспедиция отправится на поиски  островов
в Восточно-Сибирском море. Профессору как будто бы удалось  заинтересовать
ею кого-то из  видных  сибирских  капиталистов.  По-видимому,  легендарная
корга Веденея сохраняла свою притягательную силу и по сей день.
   Весной все чудесным образом ладилось у Петра Ариановича, все удавалось.
Был бы он суеверен, мог  бы,  пожалуй,  забеспокоиться,  заподозрить,  что
судьба лишь дразнит, манит надеждами.
   Конечно, дело было не только в добрых вестях из Москвы. Я  и  Андрей  с
запозданием догадались об этом - уже перед самым скандалом в Летнем  саду,
давшим новый, опасный поворот событиям.


   Скандал  случился  в  воскресенье,  а  Петра  Ариановича   и   Веронику
Васильевну мы увидели накануне, стало быть, в субботу.
   Я с моим другом совершали  обычный  свой  вечерний  обход  Весьегонска.
Андрей  затеял  спор  о  преимуществах  винчестера  перед   штуцером.   За
разговором мы незаметно отдалились от центра и углубились  в  благоуханную
темноту переулков.
   Вечер был хорош. Ветки черемухи перевешивались через заборы  из  садов,
было  приятно  касаться  прохладной  листвы  рукой,  будто  обмениваясь  с
деревьями беглым приветствием. Но сирень еще не цвела. Иначе я запомнил бы
ее запах.
   Доски тротуара поскрипывали под нашими  торопливыми  шагами.  Я  только
было собрался  сразить  Андрея  последним  аргументом,  как  вдруг  увидел
мужчину и женщину, которые шли под руку, очень медленно,  то  появляясь  в
конусе света, отбрасываемом уличным фонарем, то  снова  ныряя  во  тьму  и
надолго пропадая в ней.
   О! Мало ли влюбленных парочек, словно во сне, бродит весенними вечерами
по улицам!
   Мы непоколебимо продолжали свой путь, не замедляя и  не  убыстряя  шаг.
Если бы знали, что парочка эта - Петр Арианович и Вероника Васильевна,  то
поспешили  бы  круто  свернуть  в  один  из   боковых   переулков,   чтобы
"раствориться  во  мгле".  Но  мы  не  знали  и  потому,  громко  сопя   и
перебраниваясь, настигли  их,  и,  конечно,  под  самым  фонарем,  в  ярко
освещенном пространстве.
   Это было глупо, нелепо. Я сгорел от стыда. Однако сами влюбленные почти
не обратили на нас внимания. Вероника Васильевна, опираясь на  руку  Петра
Ариановича,  продолжала  прижимать  к  груди  охапку  черемухи  и  чему-то
смеялась - негромко, смущенно и ласково. Петр Арианович  вел  ее  с  такой
бережностью, точно она была из фарфора.
   Узнав нас, он улыбнулся, хотел что-то сказать,  но  мы  с  Андреем  уже
пронеслись мимо, втянув голову в плечи, невнятно пробормотав приветствие.
   Обогнав парочку, Андрей озадаченно хмыкнул.
   Капитан Гаттерас, кажется, не был женат? А Миклухо-Маклай? Сами  мы  не
собирались связываться с девчонками. Ну их!
   Впрочем, быть влюбленным, наверное, не так уж  плохо,  если  судить  по
лицу  Петра  Ариановича.  Какое  же  было  у  него  лицо  -  счастливое  и
трогательно-наивное, словно бы сам удивлялся своему счастью!
   Тогда я в последний раз видел его таким...


   Дядюшка мой выкинул неожиданно коленце, одну из своих нелепых шутовских
штук. Случилось это вечером в Летнем саду.
   Сад располагался через три улицы от нашего дома. Андрей и  я  частенько
убегали  туда  по  вечерам.  Внутрь,  понятно,  нас  не  пускали,   и   мы
пристраивались у щелей в заборе.
   По аллеям, тускло освещенным висячими лампами, как заводные,  двигались
пары. Слышались шарканье ног, смех, деланно веселые голоса.
   Против главной  аллеи  возвышалась  "раковина",  где  солдаты  местного
гарнизона с распаренными лицами, шевеля усами, дули в трубы.
   Вальс "Ожидание" сменялся  звуками  марша  лейб-гвардии  Кексгольмского
полка, а затем подскакивающими взвизгами "Ойры".
   Поодаль, в глубине сада, находится ресторан, рядом - бильярдная. Оттуда
обычно доносились хлопанье пробок, стук шаров и неразборчивые выкрики.
   В тот воскресный вечер в  бильярдной  было  более  шумно,  чем  всегда.
Вскоре туда с обеспокоенным лицом пробежал распорядитель.
   Скандалы случались в Весьегонске не часто.  Заинтересованные  событием,
мы перешли из галерки в партер, то есть попросту перемахнули через забор.
   Толпа  жестикулирующих  людей,   бесцеремонно   расталкивая   гуляющих,
покатилась от бильярдной к выходу. До нас донеслось:
   - Полегче, полегче! Уберите руки, вам говорят!..
   - Ну бросьте, господа, стоил ли, бросьте...
   - Скорей Весьегонск с места сойдет!..
   - Да бросьте же, бросьте, господа!..
   На минуту мелькнуло лицо Петра Ариановича, за ним багровая лысина моего
дядюшки, вся в  испарине,  а  вокруг  колыхались  фуражки  с  кокардами  и
соломенные шляпы-канотье, довольно быстро подвигавшиеся к выходу.
   Обиженные голоса, хохот и чье-то однообразное,