м мхом  берег,
пытливо осматриваясь. Зимовал долгую полярную ночь  в  наспех  сколоченном
срубе с маленькими оконцами, в которых синевато  поблескивали  вставленные
вместо стекла льдинки...
   В одной из книг он наткнулся на "скаску", то есть отчет  о  путешествии
зверопромышленника Веденея, фамилия которого указана не была.
   "Скаски", как знал Петр Арианович, могли быть двух родов.
   Некоторые  представляли  собой   всего   лишь   занимательное   чтение,
своеобразную  приключенческую  литературу  того  времени.   Быль   в   них
перемешивалась с небылицами.
   Другие   являлись   деловыми   отчетами   путешественников,   тщательно
засекречивались и вынырнули из мрака архивов уже в позднейшие годы.
   Трудно  было  определить,  к  какому  роду  "скасок"  отнести   историю
странствований зверопромышленника Веденея "со товарищи".
   Бесспорно, в ней было много фантастического. Нельзя  же  в  самом  деле
поверить   в   появление   каких-то    водяных,    пытавшихся    задержать
путешественников!  И  вместе  с  тем   изложение   отличалось   точностью,
последовательностью, какой-то подкупающей достоверностью деталей.
   Заинтересовавшись рассказами  о  баснословно  богатой  корге,  то  есть
отмели, где собираются моржи, зверопромышленники отправились на ее поиски.
   Из устья не названной в повествовании реки они выходят  в  море,  держа
курс "промеж сивер на полуношник", иначе - на северо-восток.
   Вскоре им преграждает путь какая-то загадочная "мертвая вода". Согласно
описанию могучая рука поднимается из  пучины.  Судно  перестает  слушаться
руля. Всех охватывает ужас.
   Однако чары спадают, и судно под парусом и веслами снова  весело  бежит
по волнам.
   По пути к заколдованной корге приходится преодолеть еще несколько таких
же сказочных препятствий. Путешественники приходят к  мысли,  что  водяной
упорно не желает пускать их дальше. Корщик (очевидно, сам Веденей)  творит
молитву.
   Но молитва не помогает. Надвинулись льды.
   "И понесло нас неволею на сивер, - пишет автор "скаски", - и несло  три
дни. И стали ждать лютыя смерти, голодны и  холодны,  сами  себе  пути  не
знаем..."
   Однако спустя несколько дней зверопромышленники увидели землю.
   С волнением Петр Арианович вчитывался в описание:
   "Оная реченная земля обширна  есть.  Берега  ее  подлеглы  (не  круты).
Посредине гора, ей же высота не мене пяти сот сажон".
   Зверопромышленники решили добраться до неведомой земли. Возможно, там и
была богатейшая корга, о которой толковали  на  материке.  В  этом  случае
обеспечена была бы благополучная зимовка на острове, вдоволь мяса  и  жиру
для топлива.
   Но как туда добраться сквозь сплошные льды?
   "Уже не о заморной кости (бивнях) помышляли, а токмо о спасении  живота
своего", - пояснял автор "скаски".
   Двинулись к темневшим на горизонте горам, таща коч по льду волоком.  Но
ведь двигались и льды. Они продолжали свой путь, огибая землю.
   Зверопромышленники  поволокли  бы  коч  бегом,  если   бы   не   мешали
нагромождения льдин. С ужасом видели, как земля отдаляется от них  как  бы
медленно поворачиваясь вокруг своей оси.
   На другой день она исчезла совсем, будто нырнула под воду или  растаяла
в воздухе, как мираж.
   Неизвестно, как вернулись землепроходцы на материк. Часть их, по словам
Веденея, погибла на обратном пути от голода.
   В  родных  местах  путешественников  встретили  неприветливо.   Веденей
жалуется:
   "Награждения нам за наше терпение нету, и веры нам и нашим  словам  про
дивный в море камень не имут..."
   С тем большей убеждающей силой звучат заключительные слова "скаски".
   Автор ее обращается к "русским людям, которые проведывать новые землицы
идут". Настойчиво уговаривает их двинуться  по  его  следам,  чтобы  найти
"землицу", которую он видел среди льдов в океане.
   Дальше, впрочем,  указываются  уже  чисто  сказочные  "приметы":  "Егда
мертвую  воду  пройдешь,  поворотишь",  "егда  птиц  летящих  узришь,   то
вскорости и быть той сказанной земле..."
   Исходный пункт, во всяком случае, был ясен. Это могло быть только устье
Колымы. Значит, путь "Веденея со товарищи" пролегал  между  Новосибирскими
островами и островом Врангеля.
   А если так, то увиденная им земля была именно той, мимо которой  прошел
Текльтон, не заметив ее, и которую угадал, которую увидел  сквозь  мглу  и
туман Ледовитого океана весьегонский учитель географии.


   - Продолжим эту линию от устья Колымы, - сказал Петр Арианович.  -  Она
поднимается на северо-восток. Где-то  здесь  зверопромышленники  вошли  во
льды, и в этой точке пересеклись обе линии: путь,  по  которому  следовали
наши землепроходцы, и путь дрейфующего корабля Текльтона.
   Мы с Андреем жадно всматривались в беловато-голубое  пустое  море,  где
красным пунктиром обведено было несколько силуэтов.
   -   Очень   длинный   остров,   по-видимому,   несколько   выгнутый   к
северо-западу, - пояснил Петр Арианович. - А возможно, и группа  островов.
В существовании их в этом районе я убежден не меньше, чем в  существовании
Весьегонска, где мы находимся с вами сейчас...
   И мы снова, уже втроем - сзади на цыпочках подошла девчонка с торчащими
косами,  -  наклонились  над  картой,  с  трепетом   радостного   ожидания
вглядываясь в нее.
   За нашей спиной Петр Арианович спокойно сказал:
   - Так, с помощью книг я во второй раз увидел эту землю. Теперь я  видел
ее еще яснее...



8. ВПЕРЕД, К ОСТРОВАМ!

   Из дома исправницы мы вышли с Андреем, не чуя ног под собой.
   В острова на  окраине  Восточно-Сибирского  моря  поверили  сразу,  без
колебаний и сомнений. Нам очень хотелось, чтобы там были острова.
   Петр Арианович не взял с нас никаких клятв - ни на мече, ни на  Библии,
- но молчание подразумевалось.
   Звезды, висевшие на небе, как сверкающие елочные  украшения,  казалось,
многозначительно щурились и мигали нам: "Молчание, мальчики, молчание..."
   Удивительно  хорошо  было  на  улице!  Тихо  и  бело.  Под   ногами   -
поскрипывающий снежок, чистый, искрящийся, над головой - Млечный Путь, как
ласково осеняющая нас, присыпанная инеем ветвь.
   Даже привычный Весьегонск выглядел по-другому.
   Мы оглянулись. На сугробы падал из окна луч,  и  был  он  очень  яркого
зеленого цвета...
   Я побаивался, что мне попадет за то, что  я  был  у  Петра  Ариановича.
Однако дядюшка отнесся к этому с непонятным благодушием. Он  даже  поощрил
меня к дальнейшим посещениям и всякий раз по возвращении расспрашивал:
   - Чему же учит вас там? Географии?  А  насчет  рабочих  не  говорил?  И
насчет самодержавия тоже ничего? Ну-ну...
   Помощника классных наставников мы не видели больше у Петра  Ариановича.
В городе как бы притихли, выжидали чего-то.
   Но меня, поглощенного мечтой об островах, все это не интересовало.
   ...Вижу  себя  идущим  по  улице,  слабо  освещенной   раскачивающимися
висячими  фонарями.  Март.  Вечер.  После   короткого   потепления   снова
похолодало, выпал снежок. И все же это март, не январь. Весна  чувствуется
в воздухе.
   Ветер дует порывами. Я расстегнул ворот, жадно дышу. Побежал бы,  такая
беспокойная радость на сердце, но  не  подобает  будущему  путешественнику
бегать по улицам.
   То непередаваемое восторженное предчувствие счастья, которое  в  юности
испытывал, думаю, каждый, охватило меня. И что, собственно,  случилось  со
мной? Мартовский ветер повстречался в  пути,  стремительный,  влажный.  До
смерти люблю такой ветер! Пусть бы всю жизнь дул в лицо, шумел  в  парусах
над головой, швырял пенистые брызги через борт!..
   Из-за сонных домов мигнул зеленый огонек.
   На приветливое: "Ты, Леша? Войди!" - открываю дверь. Лампа под  зеленым
абажуром  бросает  круг  света  на  две  склоненные  над  столом   головы:
светло-русую Петра Ариановича, черную Андрея. Видимо, Андрей торчит  здесь
давно. Озабоченно пыхтя, он измеряет что-то на карте циркулем.
   Углы комнаты теряются в полутьме. У стола, нагнувшись  над  бесконечным
вязаньем, сидит старушка - мать Петра Ариановича. Она ничуть не строгая  и
не придирчивая: Петр Арианович шутил в тот вечер, когда я попал к  нему  в
первый раз. Ее почти не слышно в доме.
   Зато из-за печки  выглядывает  нахмуренное  лицо.  Это  Лиза.  Даже  не
оборачиваясь в ее сторону, я  знаю,  что  она  следит  за  мной  сердитым,
ревнивым, уничтожающим взглядом.
   Вот кто совершенно не переносил наших с Андреем посещений! До  сих  пор
мы оставались для нее "теми с улицы... которые подглядывали...".
   Встречала нас она неизменно с поджатыми губами. Открыв  двери,  никогда
не упускала случая мстительно сказать вдогонку:
   - Эй, вы! Ноги-то надо вытирать!
   Потом проскальзывала следом и, усевшись в напряженной позе на диван, до
самого конца визита не спускала с нас недоверчиво-испытующего взгляда.
   Она была похожа на кошку, которая озабочена и встревожена тем,  что  ее
наивный, доверчивый хозяин притащил с улицы каких-то неизвестных дворняг и
возится с ними.
   Между тем мы вели себя очень хорошо. Смирение наше  доходило  до  того,
что мы даже к девчонке с торчащими косами обращались на "вы",  потому  что
она жила в одной квартире с Петром Ариановичем.
   Родом Лиза была из села Мокрый Лог,  где  избы  в  предвидении  паводка
ставят на сваях. Десяти лет ее привезли  в  город  и  отдали  в  прислуги.
Пребывание у исправницы имело то преимущество, что по вечерам  хозяйка  не
бывала дома (разносила  новости  по  городу)  и  Лиза  могла  посидеть  на
половине Петра Ариановича.
   В свободную минуту Петр Арианович занимался с девочкой: обучал грамоте,
арифметике.
   Но едва лишь раздавался с лестницы  пронзительный  вопль:  "Эй!  Лизка!
Заснула, раззява?.. Двери открой!" - как Лиза срывалась с места,  и  через
минуту  до  нас  доносилась  хроматическая  гамма.  Ступеньки   деревянной
лестницы звучали под ее быстрыми босыми пятками, как клавиши.
   Потом гамма повторялась в обратном порядке, и уже в  значительно  более
замедленном, почти похоронном темпе.  То  грузно  поднималась  к  себе  на
второй этаж хозяйка.
   Стихали наконец и эти посторонние надоедливые звуки.
   Наш учитель географии садился на своего конька.
   То был чудесный Конек-Горбунок, уносивший седока  в  причудливый  край,
где над острыми зубцами торосов простирались складки северного  сияния.  И
нам с Андреем оставлено было место на широком крупе сказочного конька,  за
спиной Петра Ариановича.
   Подхваченные  ветрами  юго-западных  румбов,  мы  мчались   вперед,   в
неизведанное море, на северо-восток...
   Думаю, что Петр Арианович испытывал удовольствие  от  наших  посещений.
Наверное, они были нужны ему.
   Как-то он обронил слова, которые я тогда не понял: "Горькое одиночество
ума и сердца". Много позже я узнал, что слова эти произнес Чернышевский.
   Видимо,  Петра  Ариановича  тянуло   выговориться,   помечтать   вслух,
поделиться планами. Быть может, он даже чувствовал себя смелее, увереннее,
когда  видел  обращенные  к  нему  разгоревшиеся   мальчишеские   лица   и
восторженно блестевшие глаза.
   Как все же одинок он был в нашем городе!  Если  не  считать  отмеченных
выше полуофициальных визитов Фим Фимыча, то, насколько  я  знаю,  у  Петра
Ариановича не бывал никто из сослуживцев. Достойных ли не находилось среди
них, сам ли был чересчур горд и замкнут - не сумею сказать.
   Порой его одолевали приступы злой хандры  -  если  подолгу  не  получал
писем от  профессора,  продолжавшего  хлопотать  в  высоких  инстанциях  о
разрешении  экспедиции.  Придя  к  Петру  Ариановичу,  мы  заставали   его
расхаживающим из угла в угол и угрюмо  бормочущим  что-то  себе  под  нос.
Кроткая старушка, мать его, говорила с состраданием:
   - Взял бы лучше, Петюнюшка, гитарку да  сыграл  бы  нам...  Оно  бы  от
сердца и отлегло...
   Петр Арианович послушно снимал со стены гитару  и,  присев  на  краешек
дивана, принимался ее настраивать.
   От низких аккордов сумерки в комнатах  делались  как  бы  еще  плотнее,
гуще. Лампы в этих случаях не зажигали.
   Гитара,  как  известно,  располагает  к  задумчивости.  Мы  с   Андреем
осторожно усаживались на стульях  в  уголке,  Лиза  (если  была  свободна)
пристраивалась на низенькой скамеечке в ногах у старушки.
   Пел Петр  Арианович  негромко  и  чуть  медленнее,  чем  полагалось,  в
какой-то  своей  собственной,  я  бы  сказал,  задушевно-повествовательной
манере. А песни пел по преимуществу грустные. Помню из них  "Среди  долины
ровныя", "Однозвучно гремит колокольчик", "Вырыта заступом яма глубокая".
   Особенно нравилась нам песня про сокола, которого посадили на цепь.
   Низко  свесив  голову,  словно  удрученный  судьбой  бедного  крылатого
пленника, Петр Арианович неторопливо, баском рассказывал под гитару:

   На голом кургане,
   В широкой степи,
   Прикованный сокол
   Сидит на цепи...

   Кто же так отомстил соколу или наказал  его?  И  за  что?  Сколько  лет
томится  он,  бедный,  среди  степного  приволья,  под  синим,  бездонным,
манящим, но недоступным небом!
   - "Сидит он уж тысячу  лет,  -  подтверждал  Петр  Арианович  и  мрачно
заканчивал: - Все нет ему воли... все нет..."
   Бережно прикрыл ладонью  отверстие  в  деке  гитары,  а  заключительный
басовый аккорд еще звучит, замирая в тишине, и мы  в  молчании  сидим,  не
шелохнемся по своим темным углам...
   Но хандра проходила, Петр Арианович становился  опять  самим  собой,  -
оживленным, деятельным.
   - Кажется, в Петербурге дело-то сдвинулось с мертвой точки!  -  сообщал
он во время очередного нашего посещения и  весело  подмигивал.  -  Молодец
дедка, профессор мой! До самого президента Географического общества дошел!
Но только, чур, братцы, силенциум, молчание!
   Еще бы! Об этом не стоило и предупреждать!..


   Впрочем, мне с Андреем не скучно было дожидаться решения из Петербурга.
Читали мы теперь по строгому выбору. Петр  Арианович  заботливо  руководил
нашим чтением. По-прежнему поощрялись Жюль Верн, Стивенсон и другие, но  в
сочетании с более серьезными книгами. Важно было именно сочетание.
   Петр Арианович любил повторять афоризм: "Некоторые,  читая,  наращивают
умственные мускулы, другие же только умственный жир".
   Жир и мускулы - как верно!
   В городской библиотеке, удивляя  других  читателей,  я  с  достоинством
заказывал книги по списку. Однажды Вероника  Васильевна  поинтересовалась,
кто - отец или мать - рекомендует мне эти книги для чтения.
   - Петр Арианович! - гордо ответил я. - Новый наш учитель географии!
   - А, - сказала Вероника Васильевна и почему-то покраснела.
   После   этого   она   стала   относиться   ко   мне   с   еще   большей
предупредительностью и симпатией.
   Да, круг наших друзей значительно расширился.
   Твердой рукой  отстранив  теснившихся  вокруг  индейцев  в  устрашающей
боевой раскраске и африканских охотников на львов, шагнул  вперед  суровый
корщик Веденей.
   Следом за ним, расталкивая пеструю толпу иноземцев, приблизился  Дежнев
"со товарищи". За высокими  казацкими  шапками  и  тускло  поблескивающими
из-под тулупов кольчугами темнели кафтаны и  треуголки  Лаптевых,  Овцына,
Челюскина.
   Они   с   разных   сторон   сходились   к   нам,   знаменитые   русские
путешественники, будто Петр Арианович кликнул клич по всему свету.
   От берегов Тихого океана спешил Иван  Москвитин.  С  голубого  Амура  -
Поярков и Хабаров. С Камчатки - Атласов и  Крашенинников.  Из  Центральной
Азии скакал на низеньком мохнатом коне  Пржевальский.  Под  нависшими  над
водой  листьями  пальмы  проплывал  в  челне  друг  и  защитник   папуасов
Миклухо-Маклай. С другого конца Земли, лавируя между айсбергами, двигались
корабли Беллинсгаузена и Лазарева - первых исследователей Антарктики.
   Это были наши великие соотечественники, такие же русские, как мы!
   Весь мир исходили они с умно прищуренными, внимательными глазами.
   Не было, наверное, уголка на земном шаре, куда не донесли бы они гордый
русский флаг.
   О, чего бы, кажется, не дал я, чтобы хоть немного походить  на  Миклуху
или Пржевальского!
   Однако возникали в связи с этим сомнения.
   Как-то я пожаловался Петру Ариановичу на свою наружность.
   - Наружность? - переспросил он, глядя на меня с  удивлением.  -  А  что
тебе до твоей наружности? Ты же не девица...
   - Да, - согласился я.  -  А  вот  дядюшка  подбородок  мой  вышучивает.
Круглый, говорит, как у девочки... И нос не тот.
   - Как это не тот?
   - Не  орлиный...  Путешественникам  полагается  орлиный.  А  подбородок
должен быть выдвинутый вперед, квадратный...
   Поняв, в чем дело, Петр Арианович долго смеялся.
   Этот смех, как ни странно, не обидел  меня,  а  успокоил.  Я  сам  стал
улыбаться, глядя на учителя географии.
   - Нет, ты педант, брат, - сказал  он,  вытирая  слезы,  выступившие  на
глаза. - В первый раз такого педанта встречаю! Специальный подбородок  ему
подавай, нос там еще какой-то...
   - Вот вы смеетесь, - сказал я, - а ведь в книгах говорится:  у  каждого
на лице написана его судьба!..
   - Ну и  что  из  того?  А  ты  поборись  со  своей  судьбой,  наперекор
подбородку и  носу  сделайся  знаменитым  путешественником!  Больше  чести
будет, только и всего...
   Такой выход из положения мне понравился.


   К открытию островов в Восточно-Сибирском море мы с  Андреем  готовились
всерьез. То Андрею приходило в голову, что сон в кровати изнеживает, и он,
устроив из одеяла нечто вроде спального мешка, перебирался на пол, за  что
получал  очередную  "лупцовку"  от   отца;   то,   узнав,   как   страдают
путешественники в снегах от жажды - снег не утоляет, а  разжигает  ее  еще
больше, - я принимался упражнять волю и в течение трех дней отказывался не
только от воды, но и от супа.
   В пригородной роще был у нас любимый уголок -  живописный  яр,  на  дне
которого даже в конце весны залеживался снег.  Хорошо  было  постоять  над
яром, выпрямившись и скрестив  руки  на  груди,  как  подобало,  по  нашим
представлениям, открывателям "новых землиц". Потом ухнуть  по-озорному,  с
присвистом, так,  чтобы  галки  снялись  с  деревьев,  и,  согнув  колени,
ринуться вниз на лыжах навстречу ветру, мимо мелькающих елей.
   Но как ни нравились нам замечательные русские путешественники, скромный
учитель географии в нашем представлении не уступал никому из них. Конечно,
он не странствовал в тундре на собаках,  не  ел  медвежатину,  не  добывал
заморной кости; зато наш учитель совершил нечто еще более  удивительное  -
открыл острова в океане, не вставая из-за письменного стола!
   Торжество человеческой мысли и духа, которое  лежит  в  основе  всякого
научного открытия, в том  числе  и  географического,  проявилось  здесь  с
наибольшей силой.
   И труд этот совершался у нас на глазах. Мы были свидетелями  его,  были
посвящены во все его перипетии. Мы  видели,  как  постепенно  разрастается
научная база гипотезы. Острова точно всплывали из пучины на наших глазах.



9. КАНАРЕЕЧНАЯ ВОЛОСТЬ

   Друзей у нас прибавилось. Но вместе с тем появился и враг, что сразу же
значительно обогатило нашу жизнь. И впрямь, что это за жизнь без врагов?
   Таковых ни у меня, ни у Андрея до сих пор не было. Нельзя же,  в  самом
деле, считать  врагами  учеников  параллельного  класса  "Б",  с  которыми
происходили регулярные стычки в саду во время больших перемен!
   А этот враг был настоящий, завистливый, мстительный и непримиримый.  То
был наш первый ученик.
   Его надо описать подробнее.
   Не знаю, как в других учебных  заведениях  того  времени,  но  в  нашем
весьегонском  реальном  училище  первыми  учениками  могли  стать   только
зубрилы.  Обучение,  видимо,  было  поставлено  так,  что  выдвигались   и
поощрялись не самые способные, а лишь самые усидчивые, вдобавок выскочки.
   Союшкин был именно таков; безнадежный, скучнейший выскочка  и  зубрила.
Ни проблеска мысли не появлялось на его лице, когда он торчал  у  доски  и
рапортовал урок. Он знал только о