лным-полно льдин, все бело до самого горизонта. Ветлугин не видит земли,
хотя она, возможно, близко, совсем рядом...
   - С левого борта, - вставил пилот.
   - Он мог только догадываться об этом. Ледяные поля то  останавливаются,
от опять возобновляют свое движение. Во время одной из таких остановок  по
каким-то признакам (не знаю, по каким) Ветлугин  определяет,  что  караван
льдин приткнулся к берегу. И он перебирается на землю. На юге синеют горы.
Это Таймыр, горы Бырранга!
   - Даже не полярный Робинзон, а какой-то  Синдбад-Мореход,  -  пробурчал
Савчук.
   - Извините, это  столь  же  правдоподобно,  как  ваши  сказочные  "дети
солнца".
   - А чего сомневаться-то? - неожиданно поддержал меня Жора. -  Папанинцы
сколько времени дрейфовали на льдине? А ненцы-охотники, о которых писали в
книгах? Почему же товарищ Ветлугин не мог выжить, уцелеть? Я бы, например,
выжил! - Он спохватился, что это может показаться похвальбой,  и  поспешил
добавить: - То есть, конечно, приложил бы все старания, чтобы выжить.
   Но Савчук молчал. Укладываясь на узкой койке, он  принялся  ожесточенно
взбивать подушку и подтыкать под спину одеяло.
   - Однако довольно смелая гипотеза, - пробормотал мой спутник,  смущенно
покряхтывая, и по этому покряхтыванию я понял, что не убедил его.


   Из Нарьян-Мара мы вылетели затемно. Теперь наш курс лежал не на  север,
как раньше, а на северо-восток. Когда пилот поднял самолет на  две  тысячи
метров над землей, стало видно  солнце.  Огромный  красный  диск  медленно
выплывал навстречу из-за гор.
   В  полном  молчании,  сидя  каждый  у   своего   окна,   мы   наблюдали
торжественный восход солнца.
   Сомнения, высказанные моим спутником по поводу предполагаемого спасения
Ветлугина, вызвали небольшую размолвку между нами. Во время завтрака,  при
шумной поддержке Жоры, принявшего судьбу Петра Ариановича близко к сердцу,
я  назвал  Савчука  архивным  деятелем,   бумажным   человеком,   лишенным
воображения. Последнее как будто особенно уязвило его, и  он  надулся.  Он
дулся на меня почти всю дорогу от Нарьян-Мара до Дудинки.
   Может быть, я проявил неумеренную горячность? Изложенный  мною  вариант
спасения Ветлугина и впрямь был фантастическим, я сам понимал это.
   Совесть мучила меня. То и дело я косился на громоздкую фигуру в меховом
пальто, угнетенно сутулившуюся у окна.
   Угрюмые хребты полезли под крыло. Это  был  Пай-Хой  -  горная  страна,
северное продолжение Урала.
   Мы пролетели  над  Югорским  полуостровом.  Влево  остались  Амдерма  и
Хабарове, вправо - Воркута, новый индустриальный город, дальний заполярный
родич уральских индустриальных городов.
   Перешагнули Пай-Хой. А дальше уже Азия, Сибирь!
   Под крылом засияла широченная полоса - залив, скованный льдом.
   - Обская губа, - сказал я, глядя в окно.
   Савчук кивнул.
   - Вернулись из марта в январь, - продолжал я.
   - В январь?.. Почему?
   Я поспешил пояснить свою мысль. В Москве снег стаял, туман низко  висит
над домами, иногда моросит дождь. Здесь же зима еще в полной своей красе и
силе. И обский лед тверд, прочен на вид, не то что  лед  Рыбинского  моря,
который уже пошел полосами - предвестие ледохода.
   На самолете двигаемся встречь времени, как бы перебрасывая назад листки
календаря.
   - Что ж, мысль справедливая, но имеет и другой, более глубокий смысл, -
сказал Савчук, поворачиваясь ко мне всем корпусом. (Честная  душа,  он  не
заподозрил маленькой хитрости, подвоха с моей стороны. Ведь я просто искал
повода для примиряющего разговора.)
   Этнограф развернул свиток,  лежавший  перед  ним  на  тюках.  Я  ожидал
увидеть обычную карту Сибири, нечто вроде зеркала,  в  котором  отражается
все, что проносится внизу. Но это была историческая карта. Цветные  полосы
пересекали ее во всех направлениях.
   - Семнадцатый век, - сказал мой спутник. - Сибирь к нашему приходу,  то
есть к приходу русских.
   - Итак, перед нами карта не настоящего, а прошлого Сибири? Проникаем  в
волшебную замочную скважину?
   Савчук с недоумением посмотрел на меня.
   - Виньетка в книге, помните?
   - Ах да! Ну конечно. Скитальцы во времени!
   - На самолете - в семнадцатый век!
   - Как знать, как знать... - сказал задумчиво мой  спутник.  -  А  может
быть, еще дальше...
   Я с любопытством, уже неподдельным, нагнулся над картой.
   - Оранжевый цвет  -  юкагиры,  древнейшие  жители  северной  Сибири,  -
пояснил Савчук. - Синий  показывает  расселение  ненецких  племен.  С  юга
наползает желтизна, надвигаются эвенки...
   - Северная часть Таймыра, я вижу, не закрашена.
   - Не зря же мы летим туда.
   - "Белое пятно" в этнографии?
   - Именно.
   - А что обозначают красные стрелки?
   - Пути продвижения русских первооткрывателей Сибири.
   - Стрелки обрываются на полдороге к "белому пятну".
   - В семнадцатом веке не проникли в горы Бырранга.
   -  Не  проникли,  насколько  я  понимаю,  и  в   восемнадцатом,   и   в
девятнадцатом, и в двадцатом. Почему? Горы Бырранга очень высоки, являются
неодолимой преградой?
   -  Нет,  горы  не  очень  высокие.  Просто  считалось  (и  до  сих  пор
считается), что идти туда незачем.
   Савчук вытащил из кармана небольшую книжку, перелистал ее, нашел нужное
место.
   - "Северная часть полуострова, начиная с хребта Бырранга, - прочел  он,
- совершенно необитаема для  человека".  Это  новинка,  -  добавил  он,  -
последнее по  времени  исследование  о  Таймыре,  очень  ценное.  Автор  -
Александр Попов. Издание Академии наук. Называется "Тавгийцы".
   - Кто это тавгийцы?
   - Их именуют еще нганасанами, народом ня. Старое название - самоеды...
   Он быстро перебросил несколько страниц.
   -  "Тавгийцы  -  наиболее  богатые  оленеводы  среди  народов  Крайнего
Севера..." Нет, не то! "Тундра - родная стихия тавгийца, как знойные пески
для  бедуина..."  Тоже  не  то!  Ага,  вот:  "Тавгийцы  -  самая  северная
этническая группа Старого Света". Имеются в виду Европа и Азия.
   Савчук опустил книгу на колени. Глаза его блестели.
   - Вы видите, нужна поправка к этому утверждению, - заключил он. - Самым
северным народом в Советском Союзе, а значит, и во всей  Евразии  являются
не нганасаны (или тавгийцы), но "дети солнца".
   - Которых обнаружил в горах Бырранга Петр Арианович Ветлугин,  бежавший
из царской ссылки, - сказал я тоном, не терпящим возражений.
   Савчук поколебался с минуту.
   - Да. Которых обнаружил в горах Петр Арианович Ветлугин,  -  согласился
он добродушно.
   "Перемирие" было заключено между нами на этих условиях.
   Ночевка  в  Дудинке,  на  берегу  Енисея,  прошла  очень  спокойно,   к
удивлению, а может быть, и огорчению пилота Жоры. Ему,  видимо,  нравилось
присутствовать при споре двух ученых, сохраняя при  этом  глубокомысленный
вид третейского судьи.
   Рассвет следующего дня был холодным, синим. Меня и  Савчука  он  застал
уже в кабине самолета.
   Когда мы поднялись над Дудинкой, я не увидел ее прощальных огней. Мороз
на совесть выбелил окна кабины. Пока я дышал на стекло и  торопливо  скреб
его ногтями, как делают в трамвае, когда хотят проверить,  не  проехал  ли
остановку, город  остался  позади.  Только  оранжевое  зарево,  охватившее
добрую четверть неба, напоминало о Дудинке. Вскоре исчезло и оно.
   Наш пилот, боясь обледенения, поднимал самолет все  выше  и  выше.  Под
крыльями запенились облака. Сидевший на тюках Савчук зевнул (в который уже
раз!) и зябко поежился.
   - Бр-р! - сказал он, поймав мой взгляд.
   - Прохватывает?
   - Еще как!
   Разговор на таком холоде, понятно, не мог быть более содержательным.
   По курсу самолета -  один  из  самых  юных  наших  заполярных  городов,
Новотундринск, раскинувшийся на самой границе леса и тундры. Там  придется
попрощаться с Жорой и пересесть с самолета на санки, запряженные  оленями.
Что ж, повернемся спиной к цивилизации, к двадцатому веку, и  углубимся  в
каменный, стремясь на поиски сказочных о детей солнца"!
   Воображаю, как холодно будет на санках!..
   Солнце  появилось  в  положенный  час.  Оно   появилось   даже   раньше
положенного часа, так как мы летели на очень большой высоте. Огромный  шар
выкатился на край горизонта, и  колышущиеся,  как  океан,  облака  бережно
приняли его. Тотчас же длинные алые пятна, будто следы брызг,  протянулись
по облакам с востока на запад.
   Я засмотрелся на игру солнечных лучей. Наверное,  впереди  от  вращения
пропеллера образовался пестрый вихрь, радужные концентрические круги.
   "Дети солнца"... Странное название - "дети солнца"!..
   К ним шли  (но  не  дошли)  первооткрыватели  Таймыра,  лихие  стрельцы
Мангазейского острога. К "детям солнца" шел (и пришел!) с  северо-востока,
со  стороны  моря  Лаптевых,  беглый  ссыльнопоселенец  Ветлугин.  К   ним
стремились и мы теперь.
   В горы Бырранга, на Таймыр, на Таймыр!..
   Пригревшись на солнышке у окна, я незаметно задремал.
   Меня разбудила тишина. Рев моторов прекратился. Рядом стоял улыбающийся
Савчук.
   - Как? Уже Новотундринск? - спросил я, вскакивая.
   - Видите, как хорошо, - сказал  мой  спутник.  -  И  не  заметили,  как
долетели. А сколько лет пришлось  добираться  до  Таймыра  землепроходцам,
первооткрывателям!..
   - Так ведь то было три века назад, - пробормотал я,  протирая  глаза  и
стряхивая дремоту.



6. КИНОСЕАНС В ТУНДРЕ

   Новотундринск, районный центр, стоит на краю леса.
   Приблизясь к тундре,  лес  не  обрывается  круто.  Низкорослые,  кривые
лиственницы -  все,  что  осталось  от  могучей  сибирской  тайги,  -  еще
цепляются за жизнь в долинах рек. Там они хоронятся  от  свирепых  ветров,
находят влагу, питательные вещества, принесенные сверху (то  есть  с  юга)
течением. Повторяя речные извивы, полоски леса проникают далеко на  север.
Это как бы мыски, врезающиеся в безлесную арктическую степь.
   Новотундринск расположен на одном из таких мысков.
   Город был совсем еще молод, только отстраивался. На каждом шагу рядом с
деревянными домами попадались остроконечные чумы, крытые оленьими шкурами,
напоминавшие обыкновенные шалаши. Некоторые улицы представляли собой  пока
что пустыри, и лишь дощечки с названиями свидетельствовали о том, что  тут
в ближайшее время - возможно, даже этим летом - поднимутся дома.
   Тундра росла ввысь, тундра строилась!..
   Мы прибыли в Новотундринск во второй половине дня. Пока  добирались  до
Дома приезжих, распаковывали вещи, умывались, уже свечерело. (В это  время
года смена дня и ночи за Полярным  кругом  происходит  так  же,  как  и  в
средних широтах.)
   Полагалось бы малость отдохнуть,  но  Савчук  не  хотел  и  слышать  об
отдыхе. Наспех перекусив, он потащил меня в Новотундринский райком партии.
   - В райком? Почему в райком? - удивился я.
   - А я так  привык.  Полевую  работу  обязательно  начинаю  с  посещения
местных партийных организаций. Понимаете, очень  важно  для  ориентировки:
указывают нужных людей, подсказывают решение, помогают уточнить маршрут...
   Мысль показалась мне здравой - спутник мой, видимо, умел разбираться не
только в архивах и был сейчас в своей сфере.
   По дороге в райком я остановился у группы лиственниц.
   Дерево это  по  справедливости  можно  назвать  северным  оленем  среди
растений, гак оно неприхотливо.
   Корни его обычно углублены в почву не более чем на десять сантиметров.
   Глубже начинается уже вечная мерзлота. И на этом тоненьком пласте живет
дерево - невысокое, по пояс человеку, но коренастое, упрямое,  с  сучьями,
наклоненными к земле.
   - Похоже на путника, который бредет против ветра, - сказал  я.  -  Лбом
рассекает воздух, наклонился вперед, широко расставляет  ноги,  приседает,
напрягается, и все же идет, идет!..
   Мы некоторое время с уважением постояли у группы лиственниц и двинулись
дальше.
   Однако в райкоме нам не повезло: секретарь райкома был занят.
   - Проводит совещание  со  строителями  города,  -  пояснила  девушка  в
приемной. - Приходите часика через полтора-два. Как о вас передать?
   Савчук назвал себя.
   Мы вышли на улицу и остановились в нерешительности. Куда деваться?  Чем
заполнить паузу - эти полтора-два часа?
   Меня поразило оживление, царившее в Новотундринске. Мимо одна за другой
проносились  оленьи  упряжки.  На  санках  сидели  колхозники-нганасаны  в
добротных сокуях [верхняя одежда],  украшенных  разноцветными  узорами,  с
развевающимися за спиной красными, синими и  зелеными  суконными  лентами.
Они весело перекликались и  размахивали  длиннейшими  шестами  -  хореями.
Почему-то все ехали в одном направлении.
   - Движение, как по улице Горького в часы "пик", - пошутил я.
   -  Праздник?  -  недоумевающе  сказал  мой  спутник.  -   Сегодня   нет
праздника... Ярмарка? И ярмарки нет...
   - А вы остановите и спросите кого-нибудь из нганасанов,  -  посоветовал
я. - Вы знаете нганасанский язык?
   - Только теоретически. Как этнограф.  Но  я  хорошо  знаю  якутский.  А
вадеевские нганасаны понимают по-якутски.
   - Чего ж лучше!
   Савчук поднял руку, как это  делают  милиционеры  ОРУДа,  и,  остановив
проносившуюся мимо упряжку, обратился к ее владельцу за разъяснениями.
   Спрошенный  произнес  в  ответ  длинную  фразу.  Савчук  с  недоумением
посмотрел на него, потом обернулся ко мне.
   - Сны на стене? - повторил он по-русски. - Сны на стене смотреть?..
   Нганасан сказал еще что-то.
   - О чем это он? - поинтересовался я.
   - В круглых ящиках привозят сны?..
   - Ах, в круглых! - Меня осенило: - Так ведь это кино!
   Нганасан, как снежный вихрь, умчался на своих санках, а  мы  продолжали
стоять посреди улицы.
   - Кино? - повторил в раздумье Савчук. - Это, должно быть, интересно:  в
тундре кино! Я никогда еще не видел в тундре кино. Может, сходим,  Алексей
Петрович?
   Я, однако, больше склонялся к тому, чтобы  вернуться  в  Дом  приезжих.
Пилот Жора, с которым мы успели сдружиться за дорогу, наверное,  собрал  в
ожидании нас походный ужин. Неплохо бы погреться в сухих шерстяных  носках
у печки, задумчиво глядя на  прыгающие  огоньки,  слушая  краем  уха,  как
расторопный Жора хлопотливо позванивает за спиной тарелками и стопками.
   - Успеете погреться, - осадил меня Савчук,  в  характере  которого  все
более  явственно  начинала  проступать   деспотическая   жилка.   -   Нет,
посмотрим-ка лучше кино!
   - А какая картина?
   - Да разве в картине дело? Интересно на самих зрителей посмотреть.
   С этим я согласился.


   В Новотундринске еще не построили кинотеатр, и поэтому сеансы  давались
в школе-новостройке. Она видна была издалека, все ее три этажа,  сложенные
из отборных бревен, - чуть ли не самое высокое и красивое здание в городе.
   Вокруг школы, показалось мне, рос кустарник или  карликовый  лес.  Лишь
приблизясь, я понял, что ошибся. То был не лес  и  не  кустарник,  а  рога
оленей, стоявших и лежавших на  снегу  перед  крыльцом.  Кроткие  животные
смирно ожидали своих хозяев. Судя по количеству оленей, смотреть  "сны  на
стене" собрались люди по крайней  мере  из  пяти  или  шести  нганасанских
стойбищ.
   Мы опоздали к началу сеанса и вошли в зал, когда там  было  уже  темно.
Зал, надо думать, был набит до отказа. Сильно пахло прелыми шкурами.
   Я пристроился на краешке скамьи. Савчук, пыхтя, уселся за моей спиной.
   Иногда  потрескивание  аппарата  и   взволнованное   дыхание   зрителей
заглушалось шепотом. Кое-кто из присутствующих уже видел картину и  спешил
оповестить новичков о том, что будет дальше.
   Сегодня демонстрировался киножурнал, но реакция зрительного  зала  была
бурной, пожалуй, более бурной, чем если бы показывали самый  захватывающий
приключенческий фильм. То, что выглядело обычным  где-нибудь  в  калужском
или полтавском колхозе,  воспринималось  здесь  как  нечто  поразительное,
волшебное.
   На экране  стояла  смущенно  улыбавшаяся  птичница,  окруженная  белыми
цыплятами-леггорнами,  и  кормила  своих  суетливых  питомцев.   По   залу
перекатывалась волна взволнованных возгласов.
   Подумать только: птица не улетает от человека, как ей положено!  Больше
того - принимает пищу из рук!
   Нганасанам, народу оленеводов  и  охотников,  которым  известны  только
дикие птицы, это представлялось чудом.
   В глазах мельтешило от белого колыхания. Леггорны сбегались к  птичнице
со всех сторон. Некоторые взлетали к женщине на плечи.  Она  тонула  среди
них, как в снегу.
   Мой сосед-нганасан, повернувшись ко мне, чуть было не столкнул меня  со
скамьи.
   - Чего смотрит  эта  женщина?  -  пронзительно  закричал  он,  довольно
правильно выговаривая по-русски. - Почему не хватает птиц,  не  скручивает
им головы?
   Я не успел ответить, потому что  на  экране  появился  инкубатор.  Как?
Обыкновенный ящик высиживает птенцов?!.
   Гомон и смех стояли  в  зале.  Школьники  звонкими  голосами  объясняли
что-то своим родителям, быть может, высчитывали количество яиц, которые за
раз подкладывают под эту диковинную железную наседку. Было от чего ахнуть.
   Но больше всех ахал и удивлялся мой сосед. Это был, видно, один из  тех
добрых людей, которые не могут восторгаться в одиночку, а должны постоянно
разделять  с  другими  все  переполняющие  их   грудь   чувства.   Он   то
поворачивался ко мне, больно толкаясь острым локтем, то привставал с места
и переговаривался через  весь  зал  со  знакомыми,  пока  его  сердито  не
одергивали сидящие сзади.
   Удовольствие зала достигло наивысшей точки, когда птицеводческую  ферму
сменили на экране свекловичные поля.
   Сахар в тундре появился сравнительно недавно, и многие зрители полагали
в простоте, что его добывают на копях, откалывая кусками,  как  уголь,  от
высоченной, под облака. Сладкой Горы.
   Сейчас нганасаны воочию убедились, что  это  не  так.  Сахарную  свеклу
собирают на полях, вытаскивая из  земли,  потом  везут  на  завод,  варят,
отжимают, перерабатывают, прессуют.
   Мой сосед снова заерзал на месте от энтузиазма.
   - Довольно прыгать, друг, - сказал  я,  цепляясь  за  парту,  чтобы  не
упасть. - Угомону на тебя нет!..
   Зажегся свет. Я огляделся.
   На глаз тут было человек восемьдесят, по  тундровым  масштабам  -  тьма
народу.  Странно  было  видеть,  что  взрослые,  большие  люди  сидят   за
маленькими партами, скрючившись в три погибели, почти  касаясь  подбородка
коленями. Сидели, впрочем, и в проходе между партами,  подложив  под  себя
сложенную верхнюю  одежду.  Яблоку,  как  говорится,  негде  было  упасть.
Опоздавшие к  началу  сеанса  подпирали  спинами  стены,  сидели  даже  на
подоконниках.
   Я  покосился  на  своего  беспокойного  соседа.  Он  смотрел  на   меня
маленькими глазками, простодушно мигая. Безволосое лицо  его  пошло  вдруг
мелкими  лучеобразными  морщинками.  Он  улыбался.  Улыбка,   по-видимому,
служила вступлением к разговору.
   Но в это время его окликнули с другого конца зала:
   - Бойку-наку!
   И мой сосед-непоседа поспешил туда чуть ли не по головам, и,  наверное,
всего лишь для того, чтобы пожать руку приятелю.
   Я уселся за партой поудобнее.
   В конусообразном луче света, падавшем из-за наших спин,  возникли  виды
Сочи.
   "То-то крику будет сейчас", - подумал я. Однако, сверх ожидания, в зале
было тихо. Зрители недоумевающе молчали. Видимо, деревьев на  экране  было
слишком много. В них нелегко было сразу поверить.
   На экране появился пляж, покрытый  бронзовыми  телами.  Мигнула  пенная
линия прибоя, закачались  пальмы,  треща  плотными,  словно  бы  жестяными
листьями. Безо всякого сожаления я подумал  о  том,  что  сегодня  мог  бы
лежать под одной из этих пальм.
   Кто-то вошел в зал. Я догадался об этом по скрипу двери и  недовольному
бормотанию зрителей, сидевших сзади.
   Замелькали  белоснежные  санатории,  похожие  на   освещенные   солнцем
айсберги, вильнуло и помчалось прочь от нас приморское  шоссе,  обсаженное
эвкалиптами.
   Запоздавший  стал  протискиваться  к  экрану,  видимо,   ища   кого-то,
остановился подле нас и произ