полустершимися  значками.
Присмотревшись, Савчук увидел, что это печатные буквы.
   Он поспешно навел на них лупу.
   "Таймыр", - прочел этнограф, - "воздушному следу", "верховьях реки...",
"детьми солнца...", "Птицей Маук...", "единоборство", "жив...".
   Еще одна, чисто внешняя, подробность: на кусок бересты упал  косой  луч
заходящего  солнца.  Строчки  словно  ожили  в  снопе  пляшущих   пылинок.
"Солнечный курсив", - подумал Савчук, пристально  вглядываясь  в  странный
текст.
   Он еще не улавливал связи между  отдельными  словами  и,  с  сожалением
отложив  бересту,   развернул   сопроводительное   письмо.   Группа   юных
натуралистов из Ленкорани сообщала о том, что коллекция перелетных птиц  в
Ленкоранском Доме пионеров пополнилась удивительным охотничьим трофеем. Им
удалось  убить  дикого  гуся,  одна  из  лапок  которого  была   тщательно
обвернута, как бы забинтована "прилагаемым куском бересты". Видимо,  птицу
закольцевали - если это можно назвать кольцеванием - довольно  давно,  так
как некоторые слова на записке стерлись.
   Дикие гуси проводят лето на Таймыре - это было известно Савчуку так же,
как пионерам. Впрочем, об этом говорило и первое слово на  куске  бересты,
поддававшееся расшифровке. Птица  побывала  на  Таймыре.  Какой  следовало
сделать из этого вывод?
   Неужели заполнялся пробел в этнографии,  давно  уже  мучивший  Савчука,
заштриховывалось "белое пятно" на карте расселения народов Сибири?
   Получалось, что северная  часть  Таймырского  полуострова,  упирающаяся
углом в Ледовитый океан, заселена! Там, в верховьях какой-то  реки,  живет
народ, называющий себя "детьми солнца", до сих пор неизвестный этнографам!
   Остаток дня Савчук просидел неподвижно над куском  бересты,  присланным
из Ленкорани, не притрагиваясь к книгам.
   Наверное, он имел довольно странный вид, когда перед закрытием читальни
возвращал книги. Заведующая, благоволившая к нему, спросила вполголоса:
   "Как работал ось, Владимир Осипович? Удачный был день?"
   "Удачный?.. - Савчук с удивлением посмотрел на нее. Он не  сразу  понял
смысл вопроса. - Ах да, день?.. Не знаю! Пока еще не знаю ничего..."
   Я поднял голову. Вокруг стучали отодвигаемые стулья. Антракт  кончился.
Звонок призывал нас снова в зрительный зал.
   - Что ж, надо идти, - сказал Савчук с огорчением.
   - Обязательно договорим после спектакля, - утешил я его.


   Когда спектакль закончился, Савчук покорно вышел за мной в фойе.
   Глядя на его толстое удрученное лицо, я вспомнил, что  Лиза  сравнивала
Савчука с Пьером Безуховым. Действительно, что-то общее было между ними, и
не только массивность. Правда, Савчук не носил очки, как Пьер,  но  взгляд
его      становился      иногда      таким       беспомощно-отсутствующим,
задумчиво-мечтательным, что этнограф казался близоруким.
   - Давайте походим по улицам, - предложил я. - Хочется просто  походить.
Поглядеть на Москву, какая она вечером.
   - Не лучше ли все-таки в музей? - неуверенно сказал Савчук.
   -  Что  вы!  Ночью?..  Нет,  доскажете  по  дороге.  Понимаете,   очень
соскучился по Москве. Столько раз воображал на зимовке: вот  спускаюсь  по
улице  Горького,  проверяю  свои  часы  по  телеграфским,   сворачиваю   к
университету...
   Мы очутились у вешалки.
   Савчук неуклюже  топтался  подле  меня,  пытаясь  помочь  одеться  и  в
припадке усердия запихивая мою руку не в рукав,  а  во  внутренний  карман
шинели.
   Мы вышли из театра.
   - Брр, какая сырость! - сказал Савчук,  поправляя  кашне,  которым,  по
меньшей мере, трижды была обмотана его шея.
   - Да что вы! По-моему, хорошо. Теплынь!
   - Мерзейшая погода! Всегда гриппую в марте.
   - А вы бросьте грипповать.
   - То есть как это бросьте? Вы думаете, притворяюсь?
   Он чихнул и с беспокойством посмотрел на меня. Я засмеялся.
   - Такая махина, громадина, - я с удовольствием оглядел его с головы  до
ног, - и так панически боится гриппа! Обмотался кашне, обулся  в  какие-то
архиерейские боты. Вы просто неженка, милый мой! Оглянитесь-ка лучше.
   Мокрый асфальт мостовой отражал в себе вечерние огни:  ярко  освещенные
квадратики окон, зеленые, желтые и  красные  шары  светофоров,  струящуюся
зыбь реклам. Москва смотрелась в асфальт, как в  реку.  Изредка  мимо  нас
проплывали троллейбусы, покачиваясь  с  боку  на  бок,  будто  нагруженные
доверху баркасы.
   - До чего ж красиво! - вздохнул я от полноты чувств. - Вам  не  понять:
пригляделись уже, избаловались. Небось как засели в свой музей, так  и  не
выезжали из Москвы?
   - Собственно говоря, я...
   - Оставим это! Я же вас не виню. Меня интересует другое. Почему  "детей
солнца" не обнаружили на Таймыре до сих пор?
   - А вы помните, какое место на карте занимает Енисей? - ответил  Савчук
вопросом на вопрос.
   - Енисей? При чем тут Енисей?
   - Он делит территорию СССР примерно пополам.
   - Знаю.
   - Так вот, к западу от Енисея работали десятки ученых-этнографов,  а  к
востоку - единицы. Пропорция, конечно, неправильная. В данном  случае  она
многое объясняет.
   Довод показался мне убедительным.
   - Все-таки, простите, не понимаю, какое отношение имеет ко  мне  клочок
бересты, пусть даже исписанный печатными буквами?
   - Но ведь вы бывали в море  Лаптевых!  Лиза  говорила,  что  специально
изучали историю путешествий в этом районе Арктики.
   - Изучал, да.
   -  Вот  видите!  Именно  вы  сумеете  разобраться.   Какой-то   русский
путешественник двадцатого века, пересекая  Таймыр  с  севера,  со  стороны
моря, наткнулся на "детей  солнца"  и  с  помощью  "закольцованной"  птицы
известил о своей находке. Путешественника, заметьте, считают погибшим  или
пропавшим без вести, иначе в записке не было бы слова "жив".
   Я задумался. Никто из  путешественников,  погибших  или  пропавших  без
вести, не приходил на ум.
   Некоторое время мы шли молча. Сверху начал моросить мелкий  надоедливый
дождь.
   - Самое важное сейчас: уточнить хронологию событий, - продолжал Савчук.
Он с раздражением отряхнул дождевые капли со своего пальто. - В каком году
написано письмо? Дата! Дата! Дайте мне дату!..
   -  А  орнитологи?  Обращались  ли  вы  к  орнитологам?  Какой   возраст
"закольцованной" птицы?
   - Музей просил ленкоранских пионеров  прислать  чучело  птицы.  Посылка
пришла очень быстро.
   - Ну и?..
   - Орнитологи определили возраст птицы примерно в двадцать-тридцать лет.
   - Отлично. Уже есть нижняя предельная дата. Птица убита в прошлом году,
то есть в тысяча девятьсот тридцать девятом.  Стало  быть,  "закольцевать"
могли ее не раньше тысяча девятьсот девятого года. А  верхняя  предельная?
Нельзя ли установить верхнюю предельную дату?
   - Установлено. Тысяча девятьсот семнадцатый год.
   - Почему?
   - Орфография. Письмо написано по старой орфографии: с твердым знаком  и
буквой "ять". Это указывает, во всяком случае, на предреволюционные годы.
   - Да, убедительно, - согласился я. - Но почему печатные буквы?
   - Думаю, путешественник был предусмотрителен. Письмо  могло  попасть  в
руки малограмотных людей, которые легче разобрались бы в печатном тексте.
   - Неглупый человек этот ваш путешественник, - пробормотал я и поежился:
за  воротник  поползла  противная  холодная   струйка.   Дождь   понемногу
усиливался.
   - Признаюсь, мне стало интересно, - сказал я искренне. - Выходит, к вам
в музей, в музейную библиотеку,  ворвалась  весть  от  какого-то  русского
морехода, нашего современника? Теряюсь в догадках, кто бы это мог  быть...
Но продолжайте, я перебил вас.
   Мы двинулись дальше по мокрому блестящему тротуару.
   - Где мы? - спросил я, поднимая воротник.
   В тумане поблескивала вода. Впереди проступали  внушительные  очертания
какого-то моста.
   - Крымский мост, - рассеянно сказал Савчук.
   Ого!.. Далеченько забрались!
   - Ну не чудаки ли мы с вами? - сказал я, улыбаясь. - Вместо того  чтобы
спать, разгуливаем себе ночью под дождем и рассуждаем бог весть о  чем.  О
бересте  и  Карском  море!  О  Птице  Маук  и  каких-то  сказочных  "детях
солнца"!..
   - И об исчезнувшем русском путешественнике.
   - Да, о погибшем, давно умершем путешественнике.
   - В том-то и дело, что он, может быть, жив до сих пор.
   - Жив? Да что вы! - сказал я недоверчиво.
   - Да. По-видимому, продолжает посылать вести с верховьев своей реки. Но
это надо, конечно, проверить на месте, на самом Таймыре...
   В задумчивости мы прошли еще несколько кварталов.
   - Как хотя бы выглядит это послание на  бересте?  Опишите  его  внешний
вид! - попросил я, продолжая перебирать в памяти  имена  русских  полярных
путешественников.
   Савчук пробурчал что-то в кашне.
   - Не слышу. Что вы говорите?
   - Говорю, что проще бы самому взглянуть на него.
   Я остановился. У меня мелькнуло смутное подозрение.
   - Савчук, где мы сейчас?
   Мой спутник замялся, потом сказал, глядя вбок:
   - На Большой Калужской. Музей рядом.
   Над нами в тумане мерцал фонарь, как маленькая луна. При  свете  его  я
всмотрелся в сконфуженное лицо Савчука.
   - Эге-ге!.. - сказал я.
   - Ну, вот еще...
   - Нет, нет, вы хитрец! И какая настойчивость! Вы пиявка,  почтеннейший,
просто пиявка!
   Он принялся оправдываться, говоря, что привел меня сюда  случайно,  что
ноги машинально, без участия сознания, привели его к музею,  и  психологам
известны   подобные   случаи.   Он    замолчал,    не    выдержав    моего
красноречиво-укоризненного взгляда.
   - Хотя поскольку вы все  равно  уже  здесь...  -  сказал  Савчук  почти
шепотом.
   - "Постольку, поскольку"! - передразнил я. - Заманили в район музея...
   - Но это займет у вас всего четверть часа.
   - Нет, вы с ума сошли!
   Однако он уловил в моем голосе нотки неуверенности  и  стал  еще  более
настойчив. Ни с чем нельзя сравнить настойчивость  таких  вот  толстых,  с
первого взгляда вялых и нерешительных людей, если им втемяшится что-нибудь
в голову.
   - Завтра утром, - сказал я.
   - Завтра невозможно. Завтра будет слишком поздно.  Завтра  вы  едете  в
Сочи, я вылетаю на Таймыр.
   - На Таймыр?.. Зачем?
   - Но я объясняю вам это целый вечер -  искать  легендарный,  загадочный
народ - "детей солнца"! Мне  поручено  проверить  подлинность  записки  на
бересте. Нет, вам совершенно необходимо взглянуть на записку!
   - Ночью?.. В музей? -  пробормотал  я,  делая  несколько  нерешительных
шагов. - Все-таки, согласитесь, как-то странно...
   - Ничуть не странно. Для науки ничего не странно! Вы сами были в  таком
же положении, мучились когда-то тайной, которая...
   Он пустил в ход неотразимый аргумент.
   Когда я следом за Савчуком поднимался по  лестнице  музея,  куранты  на
Спасской башне, повторенные радиорупорами на площадях, стали бить полночь.



3. ЗАКОЛЬЦОВАННЫЙ ГУСЬ

   Осмотр музея в полночь?.. Слыханная ли вещь?!
   Идти в музей для того только, чтобы взглянуть на облезлое чучело  птицы
и клочок бересты!
   Тащиться к черту на кулички под  дождем,  когда  давно  уже  полагается
спать!
   Но, повторяя все это и ругая себя, я продолжал плестись за Савчуком.
   В описываемое мною  время  Музей  народов  СССР  помещался  на  Большой
Калужской, фасадом своим выходя к Москве-реке, в Нескучный сад.
   Пока Савчук искал дежурного по музею, я стоял у входа в здание.
   Внизу толпились деревья. Между  ними  видна  была  вода.  Она  казалась
светлее деревьев, но все же была очень темной, неприветливой.
   Я подумал о том, что совсем скоро - через каких-нибудь  два-три  дня  -
буду стоять у настежь раскрытого окна сочинского санатория. Лунная дорожка
побежит от берега далеко-далеко к горизонту, а с веранды будут  доноситься
мерное шарканье ног и звуки медленного вальса. Медленного... Почему именно
медленного?
   Странно! Я никак не мог настроиться на курортный лад. Лиза говорила мне
не раз, что я, подобно многим  другим  занятым  людям,  попросту  не  умею
отдыхать. Возможно. Но мысли о Сочи все время перебивала мысль о письме на
бересте. Что-то почти  гипнотизирующее  и  очень  тревожное  было  в  этих
разрозненных,  не  связанных  между  собой  словах:  "Таймыр",  "верховьях
реки..." И как там дальше? "Птица Маук" и "жив"!
   Что бы это могло значить?..
   - Дежурный разрешил! - раздался за спиной торжествующий голос Савчука.
   Я вздрогнул. Я был сейчас далеко от дежурного и от музея.
   - Договорился, уладил,  -  объяснил  Савчук,  переводя  дух.  -  Сейчас
отопрут.
   Но высоченные резные двери, ожидавшие своего магического слова "сезам",
еще долго не открывались перед нами.
   Наконец  явился  сторож,   низенького   роста,   заспанный,   лохматый,
недовольный. Кряхтя и зевая, он нашел в громадной связке ключей тот, какой
ему требовался, и с медлительным скрипом двери отворились.
   На нас пахнуло холодом. Словно бы пещера была там, глубокая, сводчатая,
наполненная слоистым мраком. В углах неясно мерцало что-то, - быть  может,
сокровища Али-Бабы?
   Суетливо шаркая валенками, сторож побежал вперед, зажигая свет на нашем
пути.
   Одна за другой возникали из тьмы высокие просторные  залы.  Днем  здесь
было иначе: раздавались приглушенно-робкие голоса посетителей,  сдержанное
покашливание, властный стук палочки  экскурсовода.  Сейчас  сонная  тишина
стояла в комнатах, подобно недвижной воде в заводи.
   Да, очень странно было в музее ночью.
   Мне  показалось,  что  в  одном  из  углов  стоит  человек.  Когда   мы
приблизились, я рассмотрел под стеклом витрины фигуру русского казака XVII
века.
   Воинственно торчал шишак, поблескивала чешуя кольчуги, в откинутой руке
было нечто  вроде  алебарды.  Фигуре  сумели  придать  такой  естественный
поворот, что чудилось: еще немного, и оживут, колыхнутся могучие плечи,  а
рука в железной перчатке  сдвинет  назад  шишак,  из-под  которого  глянет
мужественное и доброе чернобородое лицо.
   Такими, наверное, были первооткрыватели Сибири:  предприимчивый  Ермак,
отважный Василий Бугор, хладнокровный Буза Елисей, о  которых  рассказывал
мне в детстве - и с таким воодушевлением, так  красочно!  -  мой  школьный
учитель географии.
   - Не задерживайтесь у этой витрины, - поторопил меня  Савчук.  -  Я  же
сказал вам: не семнадцатый, а двадцатый век!..
   Он быстро и уверенно  шагал  мимо  тускло  отсвечивавших  витрин,  мимо
глиняной утвари и деревянных сох, мимо стендов с разноцветными  вышивками,
мимо каменных баб, высокомерно щуривших на нас свои глазищи.
   Наконец мой проводник замедлил шаги.
   - В следующем зале, - сказал он вполголоса. (Полночный час  настроил  и
его на торжественный лад.)
   Я огляделся. Это был каменный век!
   - Мы в северной Сибири. Эпоха - ранний неолит, - пояснил Савчук,  делая
широкий жест хозяина.
   Со стен  исподлобья  смотрели  рогатые  черепа,  по-видимому,  северных
оленей. В углу стоял растрескавшийся обломок могучего желтого бивня, а под
ним лежали каменные топоры, наконечники стрел и короткие ножи из обсидиана
- вулканического стекла.
   А ведь все это когда-то служило человеку: стрела из обсидиана  догоняла
бегущего оленя, каменный топор валил быка. За  каждым  из  этих  предметов
угадывался  человек.  В  них   воплотилась,   материализовалась   упрямая,
творческая, созидающая мысль,  которая  подняла  человека  над  окружающим
миром.
   Что же ожидало нас в следующем зале?
   С некоторой робостью я переступил порог.


   Передо мною было чучело орла.
   Экземпляр, правда, был незаурядный. Размах  крыльев  достигал  на  глаз
двух с половиной метров. Могучие  когти  вцепились  в  пунцовую  бархатную
подставку. Издали могло показаться, что хищник терзает брошенный ему кусок
мяса. Клюв был широко раскрыт, так что виднелся кончик острого, как  жало,
языка.
   Набивщик чучела, по-видимому, обладал художественным  вкусом  и  придал
шее орла такой изгиб, что усиливалось впечатление злой и надменной силы.
   С почтительным любопытством я склонился над  металлической  пластинкой,
прибитой к подставке.
   "Орел-белоголов, - было написано там, - убит на Чукотке. Поднесен в дар
музею охотником Тывлянто такого-то числа".
   Я обернулся к Савчуку, который с удивлением смотрел на меня.
   - Что вы?.. Не орел, - сказал он.
   Присмотревшись, я увидел, что в  тени  орлиных  крыльев  приютилось  на
особой подставке чучело гуся. Гусь как гусь:  с  перепончатыми  лапами,  с
вытянутой по гусиному обыкновению шеей. Он смотрел на меня  искоса  желтым
глазом,  сохраняя  при  этом  непроницаемо-загадочное  и  даже  вызывающее
выражение на длинноносой продувной физиономии.
   - Лучше бы все-таки орел. Гусь, знаете ли, не так романтично.
   - Ведь не простой гусь, а "закольцованный", - вступился за гуся Савчук.
   - Почти что заколдованный...
   - Вестник несчастья,  -  многозначительно  сказал  этнограф.  -  Важные
письма в старое время,  -  продолжал  он,  -  запечатывались  сургучом,  к
которому припечатывались еще и два-три гусиных пера.  Чем  больше  перьев,
тем важнее считалась весть, тем быстрее мчался гонец.
   - Гусиные перья вместо марок?
   - Вроде того.
   - Тогда полученное с Таймыра письмо можно назвать заказным, потому  что
его сопроводили не двумя-тремя перьями, а целым гусем. Но где же оно,  это
"заказное письмо"?
   - Не в клюве гуся, конечно. За семью печатями...  Прошу  пройти  в  эту
маленькую дверь. Осторожно, ступеньки!
   Записка  сберегалась  в  кабинете  директора  в  особом,   герметически
закрытом стеклянном ящике.
   Я присел к столу.
   Кусок бересты имел  четырехугольную  форму  и  загибался,  как  свиток.
Надпись сделана была микроскопическими  печатными  буквами  с  сохранением
старой  орфографии.  Сначала   чем-то   острым   (шилом   или   гвоздиком)
выцарапывались  углубления  для  букв,  потом   они   заполнялись   золой,
разведенной в воде.
   Вот что мне  удалось  с  трудом  разобрать:  "Таймыр...  идя  на  юг...
воздушному следу... верховьях реки...  назыв...  детьми  солнца...  Птицей
Маук... единоборство... жив... помощи..."
   - Текст бессвязный, - разочарованно сказал я, поворачиваясь к Савчуку.
   - Надо читать между строк.
   - А вы прочли?
   -  Попытался.  Начал  заполнять  пустоты  между   уцелевшими   словами,
перебрасывать смысловые мостики...
   - И получилось?
   - Судите сами.
   Савчук вытащил из кармана смятую  бумажку,  испещренную  поправками,  и
прочел:
   - "Я, имярек, потерпев кораблекрушение, попал на Таймыр. Идя на  юг  по
какому-то воздушному следу, после долгих  скитаний  очутился  в  верховьях
такой-то реки и пришел к людям, называющим  себя  "детьми  солнца"..."  Ну
как?
   - Складно... Дальше.
   - Дальше не так складно. Птица Маук?.. Пока еще не возьму в  толк,  что
это за диво. Возможно: "столкнувшись с Птицей Маук"?..
   - Понял... "Вступил с нею в единоборство"?
   - Да, в этом духе. И в заключение: "меня считают погибшим, но я  жив  и
прошу помощи..." Затем, как водится, фамилия, дата, указание координат.
   - Их-то и нет?
   - К сожалению, нет. Край записки надорван.
   Я в раздумье откинулся на спинку стула.
   - В общем приемлемо. Записка, бесспорно, послана с Таймыра.
   -  А  некоторые  этнографы,  представьте  себе,   не   верят,   считают
мистификацией, - пожаловался Савчук. - Даже  статья  появилась:  "Странная
мистификация в Арктике". У меня есть газетная вырезка. Хотите прочесть?
   - Не хочу!
   Я фыркнул. Подобная реакция  была,  по-видимому,  приятна  Савчуку:  он
улыбнулся.
   - Мистификация? - сердито сказал я. - Чушь, чушь!.. Извините,  не  могу
спокойно. Мне эти скептики в свое время так насолили!.. И какие  сомнения?
Письмо подлинное! Все говорит за это!
   - А что именно, по-вашему?
   Я принялся загибать пальцы:
   - Внешний вид записки, раз! Экспертиза орнитологов, два! Анализ текста,
три!
   Этнограф засмеялся от удовольствия и потер руки:
   - Я очень рад, что не сомневаетесь  в  подлинности  письма.  Но  теперь
займемся его автором...


   Савчук перегнулся через мое плечо и  постучал  па