а
замолчали.
   Сзади послышались торопливые шаги.
   - Радиограмма из Москвы, - сказал старший радист Окладников, подходя  и
протягивая мне бланк.
   Я  взял   радиограмму.   Предлагалось,   вернувшись   в   Океанск,   не
расформировывать научную группу экспедиции, а в полном  составе  со  всеми
собранными материалами прибыть в Москву.
   Нас, видимо, хотели выслушать в высоких  инстанциях,  дать  возможность
выступить с обстоятельными объяснениями. Это вселяло надежду...


   По отношению ко мне участники экспедиции проявили большой  такт.  Никто
не топтался рядом с выражением соболезнования, не засматривал сочувственно
в  глаза.  И  в  то  же  время  не   образовалось   вокруг   безвоздушного
пространства.  Со  мной  держались  просто,   по-деловому,   стараясь   не
прикасаться к больному месту.
   Только Союшкин, прибыв в Москву, мгновенно  отпрянул  от  меня.  Бывший
первый ученик совершил обратный поворот на сто восемьдесят градусов.
   - Черт знает что! - с изумлением сказал я Андрею.  -  И  как  только  у
человека позвоночник не заболит! Смотреть страшно, до чего вертит шеей.
   Ожидая  решающего  разговора  в  высоких  инстанциях  (точнее  сказать,
предвкушая его), бывший первый ученик развил  самую  бурную  деятельность.
Принялся выступать  всюду,  где  только  мог:  со  статьями,  сообщениями,
докладами  и  публичными  лекциями,  уже  как   "участник   высокоширотной
научно-исследовательской экспедиции" - так с гордостью обозначал  себя  на
афишах.
   Преимущества его теперешнего положения были весьма значительны. Ныне он
получил возможность "опровергать"  нашу  Землю  на  основании  собственных
наблюдений. Он был  очевидец!  Свидетельствовал  против  Земли  Ветлугина,
потому что, побывав самолично в  районе  "белого  пятна",  не  увидел  там
ничего, кроме миража над полыньей!
   Его огорчало лишь, что тогда же не  догадался  сфотографировать  мираж.
Просто опешил, растерялся, из ума вон! Да, да, очень  жаль.  Это  было  бы
предельно убедительно. Особенно хорошо выглядела бы эта фотопустышка рядом
с теми фотографиями ледяной пустыни, которые полтора года назад обошли всю
советскую и зарубежную печать. Впрочем, Союшкин и раньше,  до  экспедиции,
говорил о мираже. Он говорил, он предупреждал!
   Этот монотонный припев повторялся во всех его докладах и статьях.
   Всегда находится такой глубокомысленный дядя, который после  какой-либо
неудачи отходит в сторонку и начинает укоризненно  кивать  и  бубнить:  "Я
говорил, я предупреждал!"
   Обо мне, как о бывшем начальнике экспедиции, Союшкин упоминал,  однако,
сдержанно, с оттенком сожаления. Что поделаешь,  и  раньше  встречались  в
науке мономаны, которые жили как бы в шорах, не видели перед собой ничего,
помимо цели, помимо одной неподвижной, загипнотизировавшей их идеи...
   Он явно не считал нужным снисходить до возобновления спора со мною.



2. УВЕРЕННОСТЬ УБЕЖДАЕТ

   Ни я, ни Андрей не отвечали на атаки своих противников. Не из гордости,
нет - какая уж тут гордость! Просто считали, что неправильно  возобновлять
спор до совещания в высоких инстанциях.
   Видимо истолковав наше молчание как признак слабости, Союшкин вместе  с
подоспевшим на помощь Черепихиным усилил натиск, приготовился  "добивать".
Передавали за достоверное, что  разгромная  статья  под  названием  "Конец
мифа" уже набрана и лежит в редакции "Известий".
   Неужели  все  погибло?  Неужели  идея  Земли   Ветлугина   бесповоротно
скомпрометирована?
   Признаюсь, после экспедиции я даже не навестил Афанасьева:  боялся  его
строгих глаз, в упор глядевших из-под лохматых седых бровей. Уже  в  конце
ноября Андрей почти силой затащил меня к нему.
   Академик принял нас в постели.  Перед  ним  установлен  был  переносный
пюпитр, на котором он что-то писал.
   - О! Наконец-то! - радушно сказал Афанасьев, бросая карандаш на одеяло.
- Садитесь-ка. Поближе! Снимите папки со стула. Вот так...
   Мы уселись.
   - Ну-ну, - успокоительно пробормотал академик, отводя взгляд. - Не надо
расстраиваться, что вы! И Москва не в один день строилась. Этим  летом  вы
заложили фундамент, а будущим подведете здание под крышу.
   - Думаете, разрешат вторую экспедицию?
   Афанасьев удивился:
   - А как же? Еще Цезарь  сказал:  "Не  доделано  -  не  сделано".  Очень
правильно, по-моему, сказал. И  многим  нашим  молодым  людям  полезно  бы
запомнить. Чтобы не разбрасывались, не  метались  из  стороны  в  сторону,
чтобы обязательно доводили начатое  до  конца.  Ну,  впрочем,  это  не  по
адресу. Вы-то не разбрасываетесь.
   - Не разбрасываемся, да... А вдруг правительство не разрешит?
   - Почему не разрешит? Правительство - это советский народ,  а  народ  -
это мы.
   Он заворочался на своих подушках и оглянулся.  Мы  с  Андреем  поспешно
встали. В комнату вошла Машенька.
   - На своего больного  хочу  пожаловаться,  -  шутливо  сказала  она.  -
Пожурите его, молодые люди!
   - Что случилось? Чем Владимир Викентьевич провинился?
   - Не слушается. Вы же знаете, у него почти каждую осень  либо  плеврит,
либо воспаление легких. А в этом году на  даче  задержались.  Домработница
как-то прибегает, говорит: журавли на юг летят!  Он  и  вышел.  А  калоши,
конечно, не надел, забыл. Вот и...
   - Ая-яй, Владимир Викентьевич! - Я укоризненно покачал головой.
   Академик смущенно улыбался.
   - Я, видите ли, - сказал он, - люблю курлыканье это слушать.  Молодость
вспоминается. Ведь мы, геологи, всегда осенью из экспедиции  возвращались.
Вещевой мешок с котелком за спиной, в руке  молоток  геологический,  и  на
душе так отлично, свежо. А над головой  журавли  пролетают...  Помните,  у
Чайковского есть такой романс:  "Благословляю  вас,  леса,  долины,  нивы,
горы, воды"?
   - "И посох мой благословляю, и эту бедную суму,  -  подхватил  я,  -  и
степь от края и до края..."
   - Вот-вот! Чудесный романс! Э, да что говорить! Прошло...
   Он тычком поправил подушку, чтобы лучше видеть нас.
   Но  неумолимая  Машенька  уже  многозначительно  трясла  своими  седыми
буклями, держа на весу часы. Визит, видимо, надо было  кончать.  Мы  стали
прощаться.
   - Милости прошу на следующий год! - сказал Афанасьев, пожимая нам руки.
- Но обязательно с островами! Да, да! Без островов не приму! У меня ведь и
место для них оставлено. Вот здесь! - Он указал на рукопись,  над  которой
работал перед нашим приходом. - Задуман  новый  труд.  Называется  кратко:
"Северный Ледовитый".
   - О! И большой труд?
   - По плану пять томов. Хочу дать  полный  свод  современных  знаний  об
Арктике, нечто вроде энциклопедии...
   Я поинтересовался, сколько лет работы отнимут эти пять томов.
   - Не меньше шести-семи, вероятно...
   Мы невольно переглянулись с Андреем. Академик искоса посмотрел на нас и
улыбнулся.
   - А я знаю, что вы подумали! - сказал он.
   Я смутился.
   - Да, да. Подумали: каков старик! Девятый десяток пошел, а он на  шесть
лет вперед загадывает, план работы составляет.
   Я принялся бормотать какую-то  чепуху,  потому  что  Афанасьев  угадал:
именно это я и подумал.
   Наш хозяин засмеялся:
   - Ну-ну, не отнекивайтесь! И я на вашем месте подумал бы то  же.  -  Он
похлопал по лежавшей на одеяле рукописи. - Не  доживу?  Нет,  друзья  мои,
доживу. Именно потому и доживу, что на шесть лет вперед загадываю! Любимая
работа поддерживает, бодрит...  Когда  я  болею,  люблю  античных  авторов
перечитывать. Так вот, Сенека сказал: "Прожить сколько надо  -  всегда  во
власти человека". Мне, например, надо десять лет,  потому  что  труд  этот
нужен людям, нужен моей родине.
   Андрей что-то хотел сказать, но Афанасьев перебил его:
   - Помню, помню: здоровье, возраст... Но  есть,  по-моему,  нечто  вроде
рефлекса цели, как вы думаете? Я  подметил:  если  обычная  прогулка,  без
цели, без дела, устаю, если же  цель  впереди,  что-то  очень  интересное,
забываю об усталости!
   Академик глядел на меня и Андрея прищурясь.
   - А потом, - сказал он, - не находите ли, что  вообще  интересно  жить?
Мне, например, до крайности любопытно узнать, найдете вы свои острова  или
нет. Такой уж я, каюсь, любопытный старик!..


   О  моей  опрометчивости  или  запальчивости  во  время  санной  вылазки
Афанасьев не сказал ничего, я напрасно боялся.
   Зато очень много  говорила  об  этом  Лиза,  но  совсем  не  так,  как,
казалось, могла бы и должна была говорить. Не упрекала, не читала нотаций,
наоборот, полностью оправдывала меня...
   Только тогда, зимой, я понял разницу в отношении ко мне двух моих самых
близких друзей. Андрей после партийного собрания, когда я мыкался в  тоске
по кораблю, отыскал меня и молча встал рядом.  Это  было  в  духе  Андрея.
Наверное, если бы он находился на моем месте, то не искал  бы  ни  у  кого
сочувствия - отошел бы в сторону и, стиснув зубы, сурово перебарывал  свое
горе.   Лиза   же   проявила   более   шумную,   экспансивную,   по-женски
самоотверженную отзывчивость.
   Но главное, она удивительно умела слушать. За всю жизнь я  не  встречал
человека, который так умел бы меня слушать. А сейчас тянуло  выговориться.
Часами  я  мог  рассказывать  о  санной  вылазке,  описывать  ее  во  всех
подробностях, стараясь объяснить Лизе, а заодно и себе причину неудачи.
   Первое время Лиза не прерывала меня, слушала,  чуть  подавшись  вперед,
неотрывно глядя в лицо.
   Прошел вечер, другой, затем еще несколько вечеров. Когда я  выговорился
до конца и, безмолвный, опустошенный, сидел, откинувшись на спинку кресла,
заговорила Лиза.
   Вначале я не очень вдумывался в смысл ее  слов,  просто  слушал  голос,
ласково-успокоительные интонации его.  Будто  теплая,  чуть  вздрагивающая
ладонь притрагивалась к моему лбу, расправляла морщинки  на  нем,  гладила
бережно-мягкими, почти неощутимыми  касаниями.  Потом  откуда-то  издалека
донеслась фраза: "Конечно, и другие на  твоем  месте..."  Я  насторожился.
Оказывается, Лиза пыталась не только успокоить, но и в чем-то разубедить!
   - И я, и многие другие, - говорила Лиза, - сделали бы то  же  на  твоем
месте. По-человечески  ж  о  вполне  понятно.  Увидеть  Землю,  к  которой
стремился с детских лет, и вдруг  остановиться,  повернуть  назад?..  Нет!
Идти к ней по торосам, вброд через промоины - наперекор всему!
   - Даже наперекор здравому смыслу?
   - О, здравый смысл! - небрежно сказала Лиза. - Он же  не  всегда  столь
важен, этот  здравый  смысл.  Обычно  чувство  также  влияет  на  события,
обыкновенное человеческое чувство. И это правильно, по-моему, это жизнь.
   - Я должен был совладать с собой, - угрюмо пробормотав я.  -  Тогда  не
топтали бы нашу идею, не визжали бы так все эти союшкины и черепихины.
   - Что ты! Еще как визжали бы, и даже с большей энергией!
   - Почему?
   - Все время стараюсь тебе растолковать это. Прислушайся!  Визг-то  ведь
хриплый, надорванный. Союшкин твой еще храбрится, хорохорится, а  запал  у
него уж не тот.
   - Неужели не тот?
   - Ну, ясно! Ты  озадачил,  парализовал  Союшкина  санной  вылазкой.  Он
все-таки неглупый, хоть и предубежденный и очень завистливый.
   - Чем же парализовал?
   - А силой уверенности своей! Порывом! Тем самым эмоциональным  порывом,
за который казнишь себя до сих пор.
   - Это ошибка моя была, - сказал я. - Надо было отвернуть, когда я узнал
об ускорения дрейфа.
   - Фу, дурень какой! - Лиза в раздражении  привстала  со  стула,  потом,
заглянув в мое лицо, засмеялась и опять села. - Извини, вырвалось.  Но  ты
все-таки  дурень.  Вот  ведь  и  умница  и  талантливый,  а   ничего,   ну
ничегошеньки в жизни не понимаешь. Ошибка! Ты нас всех убедил  этой  своей
так называемой ошибкой! Всех убедил!..
   - В чем же я убедил?
   - А в том, что есть Земля, что ты видел ее. Так  поступить,  как  тогда
поступил, забыть обо всем - о всех этих дрейфах, туманах, промоинах -  мог
лишь человек, который воочию увидел перед  собой  Землю  Ветлугина!  Иначе
невозможно объяснить то, что произошло с вами во время вылазки.
   Я с изумлением смотрел на нее.
   - Но мы не привезли с собой никаких вещественных доказательств. Хотя бы
камушек один, или горсть моха, или фотографию, наконец...
   - Ты сам, твой тогдашний поступок - лучшее доказательство.
   -  Удивительно!  Ты  показываешь  мой  поступок  с  новой,   совершенно
неожиданной стороны.
   Я вскочил и быстро прошелся по комнате.
   - Стало быть, не напортил делу?
   - Я считаю: помог!  Сам  не  сознавая  того,  помог.  Страстной  верой,
яростной убежденностью своей убедил!
   Я еще разок пробежался по комнате,  остановился  перед  Лизой  и  вдруг
засмеялся от удовольствия.
   - Слушай, но ты вернула мне утраченное самоуважение! Это  же  чертовски
важно для человека!
   - Еще бы!
   - Нет, ты просто воскресила  меня.  Окрылила,  что  ли,  слов  даже  не
подберу...
   В счастливом воодушевлении я схватил ее за плечи и приподнял над полом:
она была такая легонькая!
   - Эх, Лизочек, - ласково сказал я. - Рыжик ты мой дорогой!
   Мгновение  мы  смотрели  в  глаза  друг  другу,  потом  Лиза   смущенно
засмеялась и осторожно высвободилась из моих объятий:
   - Кто-то идет, Лешенька...
   В комнату стремительно, пальто нараспашку, вошел Андрей. За ним гурьбой
ввалились Синицкий, Таратута, Вяхирев. О, вся компания!
   Комната  будто  завертелась,  заплясала,  наполнилась  шарканьем   ног,
взволнованными голосами:
   - Я же говорил: он здесь! Одевайтесь, Алексей Петрович!
   - Здравствуйте, Лизавета Гавриловна! Извините, что мы...
   - А Федосеич в машине ждет...
   Кто-то, кажется Вяхирев и Таратута, напялил на  меня  пальто.  Синицкий
держал шапку наготове, как свадебный венец над головой.
   С трудом я понял, что совещание в высоких  инстанциях,  назначенное  на
конец недели, неожиданно перенесено на сегодня, на два часа  дня.  А  ведь
надо еще заехать домой за материалами!
   Ну вот и настал решающий миг!
   Мы так спешили, что даже не успели попрощаться с Лизой. Уже на лестнице
раздалось вдогонку:
   - Разрешат! Я уверена: разрешат!
   И она не ошиблась: нам разрешили вторую экспедицию. Подготовку к походу
было предложено начать немедленно, для  чего  выехать  всем  участникам  в
Океанск,  где  у  причала  отстаивался  наш  ледокол.  Состав   коллектива
оставался тот же (только я и Андрей поменялись местами;  он  был  назначен
начальником экспедиции, я - его заместителем).



3. КРЕН - ТРИДЦАТЬ ГРАДУСОВ

   ...И снова пологая морская волна упруго ударила  в  скулу  борта,  едва
лишь остался за кормой белый с черными  полосами  маяк  на  Соленом  Носу.
Справа потянулась по борту однообразно серая, чуть волнистая черта берега.
А спустя несколько дней, пройдя остров Врангеля, капитан круто повернул на
северо-восток. Знакомая, хоженая морская тропа!
   В этом году к кромке льдов мы подошли на три дня раньше, чем в прошлом.
О том, что кромка близко, узнали еще накануне. Нас оповестил Вяхирев.
   - Калянусы [морские рачки] на ушко шепнули? - спросил Сабиров.
   Мы с удивлением  смотрели  на  нашего  гидробиолога.  Не  было  никаких
признаков льда  впереди.  Небо  над  горизонтом  было  типично  "водяное",
темно-серое.
   - Калянусы, правильно, -  ответил  Вяхирев.  -  Разговорчивым  оказался
зоопланктон.
   Утром гидробиолог заметил, что количество  зоопланктона  в  море  резко
увеличилось. А известна закономерность:  чем  ближе  к  кромке  льда,  тем
больше встречается мельчайших, взвешенных в воде живых организмов.
   - Увидим плавучие льды завтра или послезавтра, - уверенно объявил он. -
"Разговорчивый" планктон не подведет.
   И он не ошибся.


   Почти ничего не изменилось на борту "Пятилетки" с прошлого года.  Можно
подумать, что впервые идем к  "белому  пятну".  По-прежнему  сутулится  на
ходовом мостике спокойный и немногословный Никандр Федосеич,  а  коротышка
Сабиров грозно потрясает рупором или приглядывается к солнцу с  секстантом
в руках. По-прежнему Вяхирев трудолюбиво склоняется над своими  калянусами
и офиурами, добытыми со дна моря. Неукоснительно,  четыре  раза  в  сутки,
проводит метеорологические наблюдения Синицкий, как будто  бы  еще  больше
раздавшийся в плечах. Из радиорубки в каюту начальника  носится  суетливый
Таратута, оглушительно стуча сапогами по  трапу.  И  как  раньше,  подолгу
простаивает у борта Союшкин - в позе неподкупного судьи, скрестив руки  на
груди и гордо глядя вдаль через пенсне.
   Андрей и я знали, что он не хотел отправляться  во  вторую  экспедицию,
старался увильнуть под любым предлогом. Но было решение - по-моему,  очень
правильное - обязательно идти в том же составе.
   Сейчас, понятно, уже не могло быть и речи о каком-либо  сочувствии  нам
или же о воспоминаниях весьегонского  периода,  "когда  мы  совместно  под
ферулой  незабвенного...".  Бывший  первый  ученик  держался   холодно   и
замкнуто, видимо, осознав свое  новое  предназначение.  Хотя  он  числился
научным сотрудником экспедиции,  но,  по  существу,  был  ревизором  нашей
мечты.
   Тогда-то  и  возникло  в  кают-компании   шутливое   прозвище,   прочно
приклеившееся к нему: "наш штатный скептик". Подбадриваемый воспоминаниями
о  мираже  над  полыньей,  он  ежевечерне  подвергает   изничтожению   все
гипотетические земли подряд.
   - Вереница миражей! -  упрямо  твердит  он.  -  Ну  как  же  не  мираж?
Мелькнут, подразнят и опять исчезнут...  У  чукчей  сказка  есть  о  Земле
Тикиген, которая якобы перемещается по морю под влиянием ветра.  Подует  с
севера ветер, пригонит к материку - все видят ее. Подует с юга -  уплывает
Земля...
   - Пример неудачен, - резко говорит, будто отрубает топором, Вяхирев.  -
Пример с Землей Тикиген неудачен,  -  повторяет  он.  -  Вам  должно  быть
известно, что Земля  из  сказки,  передвигающаяся  по  морю,  оказалась  в
действительности островом Врангеля!
   Ого! Наша молодежь стала зубастая, потачки никому не дает!
   Население кают-компании увеличилось. За длинным столом, по  левую  руку
от капитана, сидит крепыш сибиряк  Пестрых,  летчик  полярной  авиации.  В
разговоры о гипотетических землях он не встревает, только приглядывается к
спорщикам  маленькими  медвежьими   глазками   да   загадочно   поигрывает
желваками. Пусть спорят! Землю Ветлугина,  во  всяком  случае,  он  увидит
одним из первых!
   На  шканцах  "Пятилетки",  прочно  закрепленный  тросами  и   прикрытый
брезентом, стоит самолет, наше новое ценное  приобретение.  Уроки  прошлой
экспедиции не прошли даром. Кроме того, весной, за  несколько  месяцев  до
отправления "Пятилетки", советская полярная авиация отлично показала  себя
при эвакуации челюскинцев. Это было первым массовым применением  самолетов
в полярных условиях. Вот  почему  пилот  восседает  на  почетном  месте  в
кают-компании.


   Место для якорной стоянки во льдах мы выбирали  так  же  осмотрительно,
как и в прошлом году.
   Наконец  приткнулись  к  широкому  торосистому  полю  площадью  в  один
квадратный километр. Лед был довольно толстым, по-видимому, многолетним.
   Сабиров хвалил льдину.
   - Выгодная конфигурация, - говорил он. - Треугольник. Острым  углом  он
будет таранить, расталкивать льды. Дополнительный ледяной форштевень!
   Однако  выбранное   поле   было   с   подвохом.   Едва   задули   ветры
северо-восточных румбов, как корабль  стал  оседать  на  корму.  Это  было
странно. Тюлин с Сабировым опустились на лед и  обошли  корабль.  Особенно
долго  пробыли  они  у  форштевня,  заглядывая  вниз,   качали   головами.
Выяснилось, что под льдиной подсов - вторая косо стоящая льдина, ранее  не
замеченная. Теперь корабль сидел на ней и раскачивался при подвижках.
   Андрей приказал уменьшить  дифферент  [разность  осадки  кормы  и  носа
корабля], перебросив грузы с кормы на нос. Корабль выровнялся. Но  вечером
произошла новая подвижка, и льдина-подсов опять неудачно повернулась.
   Я выскочил на палубу. Ее перекосило набок - идти  приходилось,  держась
за переборку. Сабиров, стоявший у креноме