рался, ожил, повеселел.
   Бесстрашные  светлые  глаза  его  то  и  дело  щурились.  Иногда  он  с
задумчивым видом принимался подкручивать кончики своих обвисших, желтых от
табака усов. Все это свидетельствовало о том,  что  наш  капитан  получает
истинное удовольствие от борьбы со льдами.
   - Душа расправляется во льдах, - признался он, когда на мостике,  кроме
него, было только двое: я  и  рулевой.  Капитан  не  любил  выражать  свои
чувства на людях.
   Я залюбовался им.
   Наверное,  и  Веденей  говорил  о  себе  так:  "Душа  расправляется  во
льдах..." И хотя автор  "скаски"  почему-то  представлялся  мне  худощавым
человеком средних лет, с угловатыми  чертами  лица  и  с  черной  бородкой
клинышком, а Федосеичу давно перевалило за пятьдесят и  красное  лицо  его
украшали только седоватые прокуренные усы, что-то общее, должно быть, было
во внешности обоих мореплавателей. Быть может, прищур глаз, очень светлых,
как бы отражавших блеск и белизну льдов впереди?
   Главные силы Арктики вступили в дело.
   Все свое искусство, весь свой опыт "ледового капитана" пришлось пустить
Федосеичу в ход,  чтобы  провести  ледокол  через  новое  препятствие,  не
повредив лопасти винта. Правда, мы захватили  с  собой  и  везли  в  трюме
запасные лопасти, но насаживать их в теперешних условиях было бы нелегко и
отняло бы очень много времени.
   Гребной винт - это  ахиллесова  пята  ледокола,  его  наиболее  слабое,
уязвимое место.
   У всех был  еще  свеж  в  памяти  случай  с  "Сибиряковым".  Под  конец
плавания, в Чукотском море, то есть на  самом  пороге  Берингова  пролива,
обломился конец гребного вала. Сибиряковцев вывезла русская смекалка.  Они
использовали шесть больших брезентов, которыми прикрывались трюмные  люки,
и поставили их вместо парусов. Так, под парусами, легендарный  ледокольный
пароход прошел последние сто миль, отделявшие его от цели - выхода в Тихий
океан...
   Впрочем, мы все понимали, что  упоминание  о  потере  лопасти  было  бы
сейчас некстати. Это означало бы "говорить под руку".
   Мы пробивались внутрь "белого пятна"  без  роздыху  трое  суток.  Узкий
зигзагообразный  канал,  в  котором  чернела  вода,  оставался  за  кормой
"Пятилетки". Впереди громоздились новые и  новые,  все  более  сплоченные,
могучие льды.
   И тени земли не было видно в самый сильный  бинокль.  Эхолот  показывал
едва заметное повышение дна.
   Снизу, из машинного отделения, поступали невеселые вести. Очень большим
был расход горючего.
   Механик  поднялся  на  мостик.  Он  молчал,  только  смотрел  на   меня
печально-вопрошающим взглядом. Но я и так знал, что, если подобная "скачка
с препятствиями" продлится день-два, не  хватит  горючего  на  возвращение
домой.
   Сомнения разрешили два слова, сказанные Тюлиным.
   - Рискуем винтом, - негромко произнес он, не оборачиваясь.
   Я переглянулся с Андреем и кивнул.
   - Позовите Тынты Куркина, - приказал я Сабирову. -  Будем  спускать  на
лед санную группу!



7. ВНУТРЬ ЗИГЗАГА

   Обдумывая  в  Москве  план  экспедиции,  мы  предвидели,  что  можем  в
последний момент, почти дойдя до Земли Ветлугина, споткнуться о такой  вот
порожек, ледяной барьер. Именно здесь, в месте наибольшего напора плавучих
льдов,  они  должны  быть  чрезвычайно  уплотнены,  спрессованы,   образуя
неодолимую для корабля преграду. В этом случае нам надлежало прибегнуть  к
помощи прославленного каюра Тынты Куркина.
   Сабиров козырнул мне: "Есть!" - и бойко  сбежал  по  трапу  на  палубу.
Тотчас же все на корабле пришло в движение. Загрохотали лебедки, захлопали
дверцы люков, весело залаяли собаки, предвкушая разминку после длительного
бездействия. Тынты, широко улыбаясь, помахал мне  рукой  и  по  штормтрапу
спустился на лед вслед за матросами.
   На первые сани уложили автоматический бур, анероид,  секстант,  компас,
портативную аптечку, на вторые - примус, керосин, кухонные принадлежности,
палатку,   спальные   мешки   и    небольшой    запас    высококалорийного
продовольствия: сало, шоколад, какао, молочный порошок, галеты. Этот запас
предполагалось  пополнять  охотой  -  вблизи  Земли  Ветлугина,  по  нашим
сведениям, бродили медведи. Наконец, на третьи сани погрузили  портативную
рацию. Там были еще теодолит  и  хронометры  в  герметически  закупоренном
ящике, а также сухие батареи небольшого  веса  и  размера.  Санная  группа
уходила с корабля ненадолго, и связь должна была осуществляться на близком
расстоянии.
   Сабиров   шутил,   что   участников   санной   вылазки   "поведут    на
радиоверевочке". Они будут  не  только  поддерживать  регулярную  связь  с
ледоколом, но на обратном пути пойдут по радиопеленгу.
   Мы рассчитывали, что группа пересечет "белое пятно" несколько раз, пока
корабль будет двигаться с плавучими льдами  в  обход  "пятна".  Очерченное
линией зигзага на карте, оно не очень велико - в самой широкой части своей
составляет не более семидесяти километров. Людям,  которые  отправятся  на
собаках, понадобится дней пять для того, чтобы пересечь  "белое  пятно"  в
различных направлениях, как бы заштриховать его. Они в  буквальном  смысле
слова исколесят это пространство - к передовым санкам прикреплен  одометр,
прибор для измерения пройденного пути, на вид смахивающий на  обыкновенное
велосипедное колесо.
   После возвращения санной группы  предполагалось  перебросить  на  новую
Землю  зимовщиков.  Разборные  дома  в  этих  условиях   транспортировать,
конечно, нельзя. Зимовать пришлось бы в утепленной палатке.
   - Текльтон затратил на обход препятствия одиннадцать  дней.  Времени  у
нас уйма, - сказал Андрей. - А сойдемся,  Леша,  с  тобой  где-нибудь  вот
здесь...
   Мой друг раскрыл планшет и ткнул карандашиком в карту. Сабиров и  Тюлин
закивали. Я сердито пожал плечами. Они все держались так, словно бы вопрос
о том, кому идти, кому оставаться, был решен. Но разве он был уже решен?
   К Земле Ветлугина могло отправиться не более трех человек  -  по  числу
упряжек. Одним был каюр, вторым - радист, третьим - научный  работник.  Ни
Синицкий, ни Вяхирев, ни тем более Союшкин не претендовали на  это  место,
понимая, что оно по праву принадлежит Андрею.
   Со мной было иначе. Мне тоже страстно  хотелось  отправиться  с  санной
группой. Однако начальник экспедиции в подобных случаях как  будто  должен
оставаться на ледоколе. Это было вполне логично. И все же  с  этим  трудно
было примириться.
   Старший  радист  Окладников  давал  на  палубе  последние   наставления
Таратуте. Тот слушал, переминаясь с ноги на ногу, и нетерпеливо поглядывал
на меня: скоро ли дам команду к отправлению? Юношу лихорадило от волнения.
Вот подвиг, о котором он так долго  мечтал!  Только  бы  не  упустить,  не
проворонить счастливую возможность. Таратута, судя по лицу, очень  боялся,
что его не возьмут. Вдруг в последний миг  Алексей  Петрович  раздумает  и
прикажет идти с группой не ему, а Окладникову. Но  все  шло  пока  хорошо.
Окладников стоял рядом, без шапки, в одном свитере: стало быть,  провожал.
И все же...
   Андрей сказал:
   - Ну что ж, Алексей Петрович! Почеломкаемся - и в путь!
   Он стоял у трапа в полном походном снаряжении: в унтах, с  ФЭДом  через
плечо, похлопывая перчатками одна о другую - только  это  и  выдавало  его
волнение. Снизу, со льда, раздавался голое  Сабирова,  который  торопил  с
отправлением.
   Вот никогда бы не подумал, что придется стоять так друг  против  друга,
решая, кому идти к Земле Ветлугина, а кому оставаться  на  борту  корабля,
потому что в санной группе для нас двоих не будет места!
   Я оглянулся на капитана: помоги же, поддержи!  Что-то  блеснуло  в  его
взгляде.
   - Изучали профессию радиста,  Алексей  Петрович?  -  сказал  капитан  и
замолчал.
   Ну конечно! Это был выход из положения!
   На кораблях дальневосточной экспедиции я освоил вторую профессию -  это
носило особое, труднопроизносимое название:  "взаимозаменяемость".  Сейчас
мог заменить Таратуту,  тем  более  что  работа  на  походной  рации  была
несложной.
   Андрей ободряюще улыбнулся в ответ на мой вопросительный взгляд.
   Лишь  бедняга  Таратута  не  мог  примириться  со   своей   неожиданной
"отставкой". Он сердито сдвинул на затылок шапку-ушанку:
   - Начальнику экспедиции идти в разведку?  -  и  оглянулся  на  старшего
радиста Окладникова, ища поддержки.
   -  А  это  не  разведка,  -  поправил  Вяхирев.  -  Это  решающий  этап
экспедиции.
   Быстро переодевшись, я следом за Андреем спустился на лед, где Тынты  в
полной готовности ждал подле собак.
   Провожающие приветственно замахали  шапками.  Таратута  что-то  кричал,
усиленно  жестикулируя,  кажется,  напоминал   мне   о   хрупких   деталях
аппаратуры. Собаки рванулись вперед.  Моя  упряжка,  натягивая  постромки,
взобралась на ледяной вал и спустилась с него. Впереди  вздымались  новые,
еще более высокие валы.


   Наш путь пролегал к координатам, указанным Петром  Ариановичем.  Мы  то
ныряли вниз, и тогда  покинутый  нами  корабль  исчезал  за  торосами,  то
взбирались на крутой гребень и снова видели  свою  "Пятилетку".  С  каждым
нырком она делалась все меньше и меньше, наконец, исчезла из виду совсем.
   Внезапно кончился бег по сильно пересеченной местности.  Гряда  торосов
осталась за спиной. Кое-где еще выпирают бугры,  ропаки,  торчат  одинокие
торосы,  как  зубья  поредевшего  гребня,  но  уже   сравнительно   ровное
пространство размахнулось перед нами. Тут бы,  кажется,  и  припустить  во
весь дух! Ан не тут-то было.
   Арктика - летом! Мало кто представляет себе, какова  Арктика  летом.  В
трех словах попытаюсь охарактеризовать ее: "Снег, лед,  вода!"  И  главным
образом, заметьте, вода! Однако лед и  снег  тоже  странные,  необычные  и
опасные.
   Широкие ледяные поля весело отсвечивают, искрятся  на  солнце.  Но  это
только верхняя,  очень  тоненькая  и  непрочная  корочка.  Под  ней  лежит
крупнозернистый фирн [смерзшийся кристаллическими комками лед],  дальше  -
снег, пропитанный водой, еще ниже - слой воды, скопившейся от  таяния,  и,
наконец, последний пласт-основа - морской лед.
   С разгону собаки влетают на предательски мерцающий  снег  и  тотчас  же
проваливаются  по  брюхо,  взметнув  фонтан   разноцветных   брызг.   Сани
накренились,  выпрямились,  погрузились  в  воду.   Ого!   Глубина   около
пятнадцати-двадцати сантиметров!
   Но вот уже  не  предательская  белизна  впереди  -  ослепительно  яркая
лазурь! Это  скопление  воды,  целое  озеро.  Приходится  понукать  собак,
загонять их в воду, чтобы вброд преодолеть препятствие.
   Тынты ведет караван. Опытный каюр подобрался,  вытянул  шею,  неотрывно
глядит вперед. То и  дело  круто  поворачивает  головную  упряжку,  меняет
направление. Оттенки воды! Вот  что  волнует  его  сейчас.  По  ним  Тынты
безошибочно определяет глубину воды и прочность льда, который залегает под
водой.
   Иногда сани погружаются по самые вязки. Собаки не достают лапами льда и
плывут перед санями с поклажей, высоко подняв голову  с  торчащими  ушами,
стремясь поскорей выбраться из этой адски холодной ванны.
   А я покрываюсь холодным потом и с тревогой оглядываюсь на самое ценное,
что есть у нас: на рацию, батарею, теодолит и хронометры.  Не  ровен  час,
еще зальет  водой.  Что  будем  тогда  делать?  Без  рации  мы  не  сможем
поддерживать радиосвязь с кораблем, без теодолита и хронометров не  сумеем
определиться, потеряем свое место.
   Правда, приняты меры предосторожности. Теодолит и хронометры упрятаны в
герметически закрывающийся металлический ящик, а рация и батареи  со  всей
тщательностью завернуты в резиновую оболочку шара-пилота.
   Прямо дрожь охватывала, когда наши упряжки начинали двигаться по одному
из тех узеньких ледяных перешейков-перемычек, которые  разделяли  сквозные
промоины. Перемычка порой бывала так узка, так тонка, что вибрировала  под
ногами. Не путешествие по  льдам,  а  сплошной  цирковой  номер,  какой-то
баланс на проволоке!
   Только после того, как Тынты  обследовал  такой  перешеек,  мы  пускали
собак за каюром. При этом строжайше соблюдалась дистанция между упряжками,
чтобы равномерно распределить нагрузку на лед,  а  под  рукой  были  мотки
крепкой бечевы - на случай аварии.
   Все  это  почти  целиком  поглощало   наше   внимание.   Некогда   было
по-настоящему осмотреться по сторонам. Лишь краем глаза замечал  я,  какая
величественная бело-голубая пустыня  расстилается  вокруг.  Она  несколько
напоминала весеннюю тундру с  ее  бесчисленными  озерцами-лайбами.  Только
здесь, увы, нигде не проглядывали черные или бурые  проплешины  -  влажная
распаренная земля или прошлогодний мох. Куда ни глянь, только  снег,  лед,
вода! Снег, лед, вода...
   Сходство с тундрой дополняла и  многочисленная  щебечущая,  чирикающая,
повизгивающая живность. Полным-полно у промоин и полыней моевок,  люриков,
чистиков.  На  приличном  расстоянии  от  нас  пробегают  грязно-белые,  с
торчащей клоками шерстью, отощавшие за зиму песцы.
   Медведей пока не видно. Вероятно, мы двигаемся в стороне  от  привычных
медвежьих троп. Впрочем, я не разрешил бы охоту. На обратном пути -  может
быть. Сейчас нельзя задерживаться. Надо спешить, спешить!
   И без того через каждый час приходится  делать  вынужденные  остановки,
правда, очень короткие. Мы должны проверять свой курс и  наносить  его  на
карту. Небо, по счастью, ясное, солнце все  время  к  нашим  услугам.  Это
единственный  ориентир  во  льдах.  И  вдобавок  очень  капризный.   Стоит
надвинуться туману или тучам - и ориентира уже нет.
   - Стоп! Станция! - командую я.
   Упряжки останавливаются, собаки тотчас же в изнеможении ложатся прямо в
воду. Мы с Андреем бережно  извлекаем  из  ящика  теодолит,  хронометры  и
производим обсервацию. Тем временем Тынты пускает в ход бур.
   Пока определяемся, лунка во льду уже пробурена  и  можно  приступать  к
следующей операции. Мы продолжаем тщательно  обстукивать  дно  моря  своей
"волшебной палочкой".
   Правда, эхолот с собой прихватить было нельзя - это слишком  громоздкий
и сложный аппарат. Мы пользуемся обыкновенным лотом, который применяется с
незапамятных времен.
   Восточно-Сибирское море мелкое, одно из самых мелких приполярных морей,
и нам приходится совсем немного вытравливать трос на маленькой лебедке.
   Первая станция - сорок семь метров! Вторая - сорок пять! Третья - сорок
три! Показания лота утешительны. Морское дно повышается к  центру  "белого
пятна".
   Уже на первой станции, отойдя от корабля всего на полтора километра, мы
не обнаружили даже самого слабого отклонения троса. Стало быть, льдины уже
неподвижны. Они перестали  двигаться  в  направлении,  общем  с  плавучими
льдами. Об этом говорит и необычное нагромождение торосов.
   Четвертая станция. Трос разматывается и разматывается, уходя все глубже
в воду. Семьдесят два метра! Восемьдесят! Девяносто один! Тынты с тревогой
вскидывает на нас глаза.
   - Подводное ущелье, - говорю я успокоительно.
   - А может, материковая отмель оборвалась, - предполагает Андрей, -  под
нами уже материковый склон?
   - Проверим!
   Через четыреста-пятьсот метров повторяем станцию. Сорок метров! Я прав:
то было ущелье. Андрей поспешно делает отметку на карте глубин.
   Но  как  возникло  ущелье  в  те   стародавние   времена,   когда   дно
Восточно-Сибирского моря было еще сушей? Река ли  прорыла  его,  впадая  в
океан? Ледник ли, грузно сползавший с крутого берега?
   И сейчас еще, спустя много лет, я, засыпая, ощущаю иногда что-то  вроде
толчка. Будто шел, шел - и споткнулся, оступился в яму. Ух и  глубока  же!
Это давнее воспоминание о том путешествии по льдам с "волшебной  палочкой"
в руке...
   А работящее велосипедное  колесо,  прикрепленное  к  задку  саней,  все
вертелось  и  вертелось.  Я  взглянул  на   показания   прибора.   Счетчик
бесстрастно доложил, что санная группа углубилась в пределы "белого пятна"
на семнадцать километров.
   Очень хорошо!
   Мы шли еще около получаса. Потом я  поднял  руку  -  сигнал  остановки.
Наступил условленный час радиосвязи с "Пятилеткой".
   Вокруг расстилалась водная гладь.
   С трудом удалось отыскать  льдину  посуше,  нечто  вроде  островка.  Мы
выбрались на него, поспешно разбили палатку и установили антенну.
   В наушниках  -  голос  Федосеича.  Мы  обменялись  сведениями  о  наших
координатах.
   - О! Шибко что-то несет вас, - удивился я.
   - Да. Как собаки?
   - Тянут.
   - Вымотались небось на торосах-то?
   - А торосы кончились. Впору бы на  байдарке.  Через  озера  талой  воды
перебираемся с трудом, чуть не вплавь.
   - Поаккуратней там!
   -  Да  уж  стараемся,  Никандр  Федосеич.  Недавно   подводное   ущелье
пересекли. А вообще-то дно моря повышается,  хоть  и  медленно.  Последние
глубины - сорок метров. Льды неподвижны.
   - Когда станете на ночевку?
   - Часа через два-три. Ждите, выйду в эфир. Ну, все!
   Еще полтора часа напряженного, мучительного труда - вое то же  хлюпанье
воды под ногами, окрики Тынты, который погоняет собак.
   Небо постепенно стало затягиваться дымкой. Вода в промоинах  потемнела,
подернулась рябью. Потом солнце скрылось совсем.
   В рассеянном свете, который словно бы  отражался  от  льдин,  замаячила
гряда торосов. Они были еще грознее, еще выше, чем те, что  мы  преодолели
вначале. Впечатление оцепеневшего прибоя! Будто разъяренные морские  волны
с силой ударились о берег - и вдруг застыли, замерли в  последнем  могучем
усилии,  со  своими  загибающимися  пенистыми  гребнями,   с   отдельными,
отлетевшими далеко брызгами.
   Мы  приблизились  к  гряде  и  начали  подъем.  Приходилось   двигаться
зигзагом,  протискиваясь  в  хаосе  льдин,  через  узкие  проходы,  плечом
подпирая сани, местами перетаскивая их на себе.
   Собаки были измучены до того, что,  вскарабкавшись  на  вершину  гряды,
отказались идти дальше. Они легли на лед, тяжело водя  боками  и  умоляюще
глядя на нас.
   - Стоп! Ночевка! - сказал я охрипшим голосом.


   Здесь, на ледяной горе, было относительно сухо. Разливанное море  талой
воды осталось внизу.
   Облюбовав наиболее укромное местечко, защищенное от ветра,  мы  разбили
палатку и установили антенну.
   Я передал наше место на "Пятилетку". За день мы прошли - по одометру  -
двадцать один километр, то есть находились уже где-то вблизи цели, почти в
самом центре "белого пятна". Но Земли Ветлугина видно не было.
   - Туман мешает, - пожаловался я. - Видимость - триста-четыреста метров!
   В свою очередь, капитан сообщил место корабля. Дрейф,  по  его  словам,
ускорялся.
   - Из Москвы запрашивали о ходе санной экспедиции, - сказал он.
   - Передайте: все в порядке, через пять-шесть часов возобновим  движение
к Земле.
   А пока я разговаривал  с  "Пятилеткой",  расторопный  Тынты  уже  успел
распрячь уставших собак и хлопотливо разжигал  примус.  Андрей  вытаскивал
продовольствие из прорезиненного мешка. Меню  нашего  обеда:  похлебка  из
пеммикана [мясной порошок, спрессованный с рисом и маслом], галеты, какао,
чай.
   Но прежде  чем  приступить  к  роскошной  трапезе,  мы  с  наслаждением
переоделись в сухую одежду. В мешках у нас был запасной комплект оленьих и
суконных рубашек,  кожаных  брюк  и  тюленьих  непромокаемых  пимов.  Свою
отсыревшую меховую одежду мы развесили сушить на торчащих стоймя льдинах.
   Просто невероятно, какое количество кружек - благо  вода  под  боком  -
может выпить человек в такой обстановке и после  такого  похода!  Наконец,
чувствуя  блаженную  теплоту  внутри,  я  со  вздохом  отвалился.   Андрей
продолжал громко прихлебывать горячий чай. Где же  Тынты?  Я  выглянул  из
палатки.
   Наш каюр обходил собак, свернувшихся калачиком на льду, присаживался на
корточки подле  каждой  из  них,  осматривал  лапы.  При  этом  он  что-то
бормотал. В ответ раздавалось слабое повизгивание, будто собаки жаловались
на усталость, на холод, на промозглую сырость.
   - Ну, как, Тынты