овясь прощаться. Машенька напомнила мужу:
   - А как же письма? Ты решился?
   - Да, да. Конечно, я решился. Ты же видишь. Смешно и спрашивать.
   Академик ушел в комнаты и снова  появился  на  террасе,  неся  в  руках
пакет, аккуратно перевязанный бечевкой.
   - Вот! - сказал он с некоторой торжественностью. -  Здесь  письма  Пети
Ветлугина из ссылки, из деревни  Последней.  Ничего  особенного,  но  вам,
наверное, интересно будет  прочесть.  Один  ничтожный  человек  в  Якутске
задержал их доставкой из мести,  из  гнусного,  мелкого,  подлого  чувства
мести!.. Я не волнуюсь, Машенька, я просто говорю... Эти  письма  передали
мне уже после революции. Они сохранились в архиве жандармского управления.
Прочтете в сопроводительной записке...



2. НА КРАЮ СВЕТА

   Вернувшись домой, мы занялись письмами Петра Ариановича.
   Самое страшное в них  были  даты.  Аккуратно  проставленные  в  уголках
пожелтевших от времени страниц, они первыми бросались  в  глаза.  Подумать
только: письма  написаны  более  пятнадцати  лет  назад  -  и  забыты,  не
отправлены по назначению. А Петр Арианович ничего не знал об этом!
   Так мстил ему какой-то экзекутор или столоначальник  из  Якутска,  надо
думать, мелкая сошка, но, видимо, обладавшая неограниченными возможностями
портить жизнь людям. О нем небрежно упоминалось в  одном  из  писем.  "При
проезде своем через Якутск, - писал Петр Арианович,  -  я  имел  небольшую
перебранку с местным мелким  чиновничком  и,  к  удовольствию  окружающих,
поставил его на место".
   Однако "мелкий чиновничек, поставленный  на  место",  вскоре  с  лихвой
расквитался со своим обидчиком. Он попросту перестал отсылать его письма в
Россию, а также передавать письма с воли.  Вся  корреспонденция  незаконно
задерживалась в Якутске, в тамошней канцелярии, и по вскрытии и  прочтении
вкладывалась в особую папку с  надписью:  "Переписка  ссыльного  поселенца
П.Ветлугина".
   Чего только, наверное, не  передумал  бедный  ссыльный  в  свои  долгие
бессонные ночи на берегу пустынного моря!
   Почему не пишут Вероника,  профессор  Афанасьев,  московские  товарищи?
Почему, наконец, не пишет мать? (А мать, сгорбленная, жалкая,  металась  в
это время по Весьегонску, упрашивая бывших сослуживцев  сына  заступиться,
похлопотать, узнать у начальства, что же стряслось с ее Петюнюшкой, жив ли
он, заболел ли, храни бог, не умер ли!)
   Да, трудно пришлось тогда Петру Ариановичу. В одном из писем Афанасьеву
есть фраза: "Полгода прошло, как ни от кого не имею вестей. Это, поверьте,
самое тяжелое здесь. Будто наглухо заколотили в  избе  последнее  слюдяное
оконце..."
   То-то, верно  уж,  ликовал  "мелкий  чиновничек"  в  Якутске,  читая  и
перечитывая это письмо. И радостно ерзал взад и вперед на своем  стуле,  и
подхихикивал  в  кулак,  и  корчил  рожи  другим   канцеляристам,   словно
развеселившаяся злая обезьяна.
   Почему-то мне  казалось,  что  он  был  похож  на  нашего  Фим  Фимыча,
весьегонского помощника классных наставников. Та же  маленькая  голова  на
жилистой верткой шее, тот же  западающий  рот,  те  же  мертвенно-тусклые,
белесые, больные глаза.
   Тень, тень! Ни шагу без тени! Куда бы ни ступал Петр Арианович, даже за
Полярный круг, длинная, дергающаяся тень тотчас появлялась за его спиной.
   Однако  не   часто   доводилось   радоваться   мстительному   якутскому
канцеляристу. Общий тон писем был бодрый, несмотря ни на что.
   О пребывании в деревне Последней  Петр  Арканович  писал  Афанасьеву  в
таких же легких тонах, что и матери, о своем пребывании в казахской степи.
Видимо, не хотел волновать старика, больше  говорил  о  картинах  природы:
описывал северное сияние ("Час, не меньше, стоял  как  вкопанный,  не  мог
отвести глаз - такая красота!") или летнюю неводьбу на Севере,  в  которой
ему  довелось  участвовать  ("Рыбы  в  устье  нашей   реки   полным-полно,
серебристая, толстая, чуть ли не сама сигает в сеть!").
   Деревня Последняя, где назначено было  ему  жить,  представляла  собой,
собственно, посад, то есть избы располагались не в два ряда, а в один. Все
они стояли  на  низком  галечном  берегу,  в  тундре,  и  только  длинные,
развешанные между ними рыбачьи сети оживляли однообразный пейзаж.
   Петра  Ариановича  мучительно  долго  доставляли   туда:   сначала   на
перекладных, потом по железной дороге и, наконец, на  барже  по  одной  из
многоводных сибирских рек.
   И впрямь, судя по письмам, то был край света!..
   Именно в такой деревеньке жил, наверно,  отважный  корщик  Веденей  "со
товарищи". Может быть, даже, происходил отсюда, из Последней, и много  лет
назад, помолясь богу и простившись с домочадцами, отвалил на своем коче от
здешних пологих  берегов,  "чтобы  новые  незнаемые  землицы  для  Русской
державы проведывать идти".
   С обостренным вниманием и симпатией вглядывался Петр Арианович  в  лица
окружавших его крестьян.  Он  тешил  себя  безобидной  иллюзией,  старался
угадать в них праправнуков Веденея.
   Еще раз - и в такой необычной обстановке!  -  наблюдал  Петр  Арианович
удивительную жизненную силу русского человека, который умеет примениться к
любым, самым суровым условиям жизни, не теряя при  этом  исконных  качеств
русского характера.
   Все в деревне были безлошадными. На Севере лошади были ни к чему.  Рыба
кормила русских за Полярным кругом. Вокруг не росло ни одного, даже самого
маленького, деревца. Зато южнее, за тысячи верст, была тайга,  необозримые
лесные  пространства.  Весной  полая  вода  подмывала  берега,  с  корнями
выворачивала высоченные деревья и волокла вниз по течению  к  океану.  Все
лето население собирало плавник на берегу или вылавливало баграми из воды.
На толстых стволах появлялись зарубки: кресты, зигзаги, галочки - владелец
ставил свою "примету", свое тавро.
   Требовалось очень много дров, потому что зимы были  свирепые,  особенно
когда задувало с материка. Снег  заносил  избы  по  крышу,  и  приходилось
откапываться, как после обвала.
   Труд был единственным  средством  против  тоски.  Надо  было  работать,
работать, наводить, ставить "пасти", собирать плавник, то есть  жить,  как
живут все вокруг.
   Для Петра Ариановича такой образ жизни имел и другое значение. Ведь  он
по-прежнему  мечтал  о  том,  чтобы  отправиться  на  поиски  островов   в
Восточно-Сибирском море. ("Конечно, впоследствии, при более  благоприятных
обстоятельствах", - осторожно добавлял он.) Пребывание в ссылке на  берегу
Ледовитого  океана  можно   было,   таким   образом,   рассматривать   как
своеобразную тренировку, подготовку к будущей экспедиции.
   "Я здоров абсолютно,  -  писал  Петр  Арианович  из  ссылки  профессору
Афанасьеву. - За здоровьем слежу. В общем, берегу его, только не так,  как
мне наказывала мать: не кутаюсь, не отлеживаюсь в  сорокаградусные  морозы
на лежанке или на  печи.  Меня  бы  не  уважали  здесь,  если  бы  я  стал
отлеживаться. Охочусь, рыбалю, много хожу на лыжах. Почти  целый  день  на
воздухе, в физическом труде. Вечером - за книгой либо за беседой.  Не  даю
себе скучать".
   "Судьба улыбнулась мне, -  сообщал  далее  Петр  Арианович,  -  послала
товарища! А ведь пословица говорит: "Добрый товарищ - полпути".  Мы  живем
вместе. Он рабочий, кузнец, занялся на Севере старым своим ремеслом,  и  я
помогаю ему у наковальни. Поглядели бы на меня, дорогой профессор, каков я
в кожаном фартуке, с тяжелым молотом в руках. Что ни говори,  кусок  хлеба
на старости", - шутил он.
   И опять повторял: "Добрый товарищ  -  полпути".  Неужели  же  речь  шла
только о том, чтобы скоротать вместе время ссылки? Не  собирался  ли  Петр
Арианович, выждав удобный момент,  двинуться  по  маршруту  Веденея  -  на
северо-восток, к своим островам? Но где бы он добыл судно, ездовых  собак,
сани? И потом, он был  ссыльный,  которому  не  разрешали  покидать  место
ссылки. Стало быть, упоминая о  "пути",  Петр  Арианович  делал  намек  на
возможность побега?..
   Последнее письмо с "края света" было датировано  седьмым  августа  1916
года. На этом вести обрывались.



3. СЛЕД В ВОЗДУХЕ

   Лето в том году выдалось неважное, и  пневмония  уложила  Афанасьева  в
постель раньше обычного срока.
   А помощь академика была бы как нельзя более кстати. Спор, к  сожалению,
начался в чрезвычайно неблагоприятных для нас условиях - в четырех  стенах
Института землеведения.
   Произошла  закономерная  вещь.  В  начале  тридцатых  годов  даже   это
захолустное научно-исследовательское учреждение было неожиданно поставлено
в необходимость заняться наконец  "актуальной  географической  тематикой".
Выбор главной  темы  определил  уже  известный  читателю  реферат  "О  так
называемых...".
   Положение   осложнялось   еще   и   тем,   что   тогдашние   крупнейшие
ученые-полярники, такие, как Шмидт, Визе, Зубов  и  другие,  сосредоточили
все свое внимание на проблеме скорейшего освоения Северного морского пути.
Им было просто некогда, не до гипотетических земель. Поэтому ни Шмидт,  ни
Визе, ни Зубов не участвовали и не  могли  участвовать  в  затеянном  нами
споре о Земле Ветлугина.
   Союшкину и Черепихину это, конечно, было на руку; нам с Андреем - нет.
   Союшкин  при  этом  оказался  очень  увертливым.  Проявлял   готовность
пользоваться любыми приемами в споре, лишь  бы  взять  верх.  Так,  он  не
постеснялся даже привлечь  в  качестве  союзника  старого  провинциального
сплетника и остряка, моего дядюшку!
   Понятно, с полемической точки зрения было  очень  выгодно  выставить  в
смешном виде автора гипотезы о неизвестных островах,  отрекомендовать  его
этаким шутом гороховым, чудаком и недоучкой, почти  что  сумасшедшим.  Это
подрывало доверие к самой гипотезе. Расчет безошибочный. Вот почему бывший
первый ученик вытащил на свет старые весьегонские анекдоты  и  сплетни  и,
заботливо отряхнув и сдунув с них пыль, тотчас же пустил по кругу.
   Афанасьева он тоже изображал отчасти чудаком ("верит, представьте себе,
не только в Землю Ветлугина, но и в Землю Санникова и в Землю  Андреева").
Однако то, что было простительно академику с мировым  именем,  написавшему
свыше  двухсот  научных  трудов,  доктору  Кембриджского  и   Оксфордского
университетов, то ни под каким видом не дозволялось дилетанту, безвестному
преподавателю уездного реального училища.
   Летом  1931  года  спор  проходил  при  явном  преимуществе   Союшкина.
Расстановка сил была не в нашу пользу.
   Напрасно  я  и  Андрей  ссылались  на  Улику   Косвенную,   по-прежнему
выставленную  для  всеобщего  обозрения  в  Московском  зоопарке.  Союшкин
заявил, что расчеты наши взяты с  потолка:  возраст  медвежонка  не  может
иметь никакого отношения к спору о Земле.
   Напрасно - в который уже раз! - подробно комментировалось свидетельство
Веденея "со товарищи". На это отвечали с  непередаваемо  кислой  усмешкой:
"Сказка". Напрасно мы приводили примеры  с  Амундсеном,  Нобиле  и  Парри.
Союшкин величественно вставал за своим  письменным  столом,  как  памятник
самому себе, потом обличительным жестом указывал на  фотографии,  которыми
был увешан его кабинет. То были мои и Андрея фотографии, сделанные  весной
во время полета в район "белого пятна".
   Вот когда пригодилась закалка, полученная нами  на  мысе  Шмидта  и  на
острове Большой Ляховский, да, пожалуй, и раньше, в годы юности,  когда  я
"догонял"  Андрея,  а  "догнав",  примостился  подле  него  на   колымаге,
громыхающей пустыми бидонами, повторяя вслух даты из  всеобщей  истории  и
геометрические теоремы.
   Нам повезло с Андреем. Юность у нас была трудная. Если бы Союшкин знал,
какой она была трудной, то, возможно, не ввязался бы  в  драку  с  нами  -
поостерегся бы.
   Во всяком случае, он, наверное, перекрестился  или,  по  крайней  мере,
широко перевел дух, когда наше с Андреем пребывание в Москве закончилось и
мы улетели на мыс Челюскин - зимовать (на этот раз вместе).
   Вряд ли, однако, наш бывший первый ученик произвел  бы  указанные  выше
действия (перекрестился, перевел дух), знай он о том, что на мысе Челюскин
нам предстоит свести самое близкое знакомство с Тынты Куркиным.
   Имя и фамилия эти широко известны в Арктике. Тынты - охотник и каюр, то
есть погонщик собак, который провел  несколько  лет  на  острове  Врангеля
вместе с Ушаковым и Минеевым, будучи их ближайшим помощником.
   Мы вскоре подружились с ним.
   Как-то вечерком Тынты зашел посидеть  в  комнату-келью,  которую  мы  с
Андреем занимали вдвоем.
   Без  особого  интереса  он  пересмотрел  "картинки"   на   стене:   вид
Весьегонска, кусок кремлевской стены, еще что-то. Потом надолго задержался
взглядом на снимке Улики Косвенной.
   - В клетке живет, ой-ой! Бедный! - Старый каюр, прищурясь,  внимательно
рассматривал фотографию медвежонка. - Поймали его где?
   Андрей подробно и с удовольствием, как всегда, рассказал историю  Улики
Косвенной. Тынты слушал внимательно, не прерывая.
   Я уже успел погрузиться в прерванную работу, как вдруг  снова  раздался
скрипучий голос:
   - Это ты правильно говоришь, что Земля. Есть Земля!  -  Старый  охотник
принялся неторопливо выколачивать пепел из трубки о ножку стола.
   - Откуда знаешь, Тынты?
   - А как же! Птиц видал. Летели в ту сторону. Значит, Земля!
   Мы вскочили со своих мест и подсели поближе  к  охотнику,  сохранявшему
свой величественно-невозмутимый вид.
   - Ну, ну, Тынты!
   Оказалось, что в  бытность  свою  на  острове  Врангеля  Ушаков  широко
пользовался в научной работе  помощью  эскимосов-зверопромышленников.  Был
среди них и Тынты, который под руководством  начальника  острова  обучился
некоторым простейшим  фенологическим  и  метеорологическим  наблюдениям  и
очень гордился этим.
   Однажды он отправился за мамонтовой костью в северную часть тундры. Был
разгар полярной весны. Поиски утомили  Тынты,  и  промышленник  присел  на
обсохший моховой бугорок, чтобы в выданной ему Ушаковым клеенчатой тетради
сделать несколько записей о силе ветра, облачности и т.д.  Подняв  голову,
он увидел табунки гаг и кайр, которые летели вдоль побережья. Через минуту
или две с неба заструился характерный прерывистый гомон: показались  гуси,
летевшие строем клина.
   Тынты  ощутил  волнение  охотника  и,  отбросив  клеенчатую   тетрадку,
схватился за ружье. Но две или три стаи кайр и гаг круто изменили  курс  -
чуть ли не под прямым углом - и полетели уже не вдоль берега, а в открытое
море, на север. За ними, как привязанные, потянулись и гуси.
   Как положено наблюдателю, охотник аккуратно занес удивительный  факт  в
тетрадку.
   А  осенью  товарищи  Тынты  наблюдали  над  островом  Врангеля  перелет
нескольких  стай  гусей  с  севера  на   юг.   Объяснение   напрашивалось:
по-видимому, где-то севернее, на другом  конце  Восточно-Сибирского  моря,
был остров или группа островов, на которых  летовали,  то  есть  проводили
лето, птицы!
   Важное сообщение Тынты тотчас же было передано по радио в Москву, потом
с помощью наших московских друзей опубликовано в одной из газет.
   Довод был блистательный. "След уводит по воздуху к Земле  Ветлугина"  -
так называлась статья.


   У Союшкина, однако, опять нашлись возражения.
   "Почему надо предполагать, что птицы летуют на Земле? - спрашивал он. -
А кромка льдов? Забыли о ней?"
   Известно, что жизнь в летние месяцы бьет ключом у кромки вечных  льдов.
Вода здесь как бы удобрена питательными веществами.  В  ней  пышно  цветет
фитопланктон, который по значению можно  сравнить  с  ряской  в  реке.  Он
привлекает к  кромке  льдов  рыб.  Вдогонку  за  рыбами  прилетают  птицы,
приплывают тюлени, и, наконец, к "большому обеденному  столу"  развалистой
походкой поспешает белый медведь.
   "Длинная цепочка, как видите, - заключал Союшкин с торжеством. - И одно
из ее звеньев - птицы!"
   Торжество его, впрочем, было недолгим.
   "Вы правы, птицы  встречаются  у  кромки  льдов,  -  писал  гидробиолог
Вяхирев. - Гаги и кайры отдыхают здесь, ищут и находят корм. Гаги,  но  не
гуси! Те питаются травкой и поэтому не могут надолго отрываться от  земли.
Кроме того, только  там  выполняют  свою  основную  летнюю  обязанность  -
выводят птенцов. А нам известна одна-единственная птица  на  земном  шаре,
которая настолько неприхотлива, что устраивает гнездовье на айсбергах. Это
пингвины, встречающиеся лишь в Антарктике..."
   Немедленно в спор о кайрах и  гусях  ввязалось  несколько  орнитологов:
трое за нас, двое против.
   В общем, сообщение Тынты  Куркина  возбудило  большое  оживление  среди
советских полярников.
   Наши радисты только покряхтывали.
   Ведь им приходилось сообщать нам, хоть  и  в  общих  чертах,  обо  всех
перипетиях спора.


   Но, помимо спорщиков, на свете существовали еще и влюбленные.
   Незадолго перед отъездом в Арктику один из зимовщиков женился. С дороги
он принялся изливать свои чувства по телеграфу, но нерегулярно, от станции
к станции. Зато, прибыв на место назначения, стал посылать не менее  одной
нежной радиограммы в день.
   Возможно, именно это дало толчок чувствам, дремавшим в душе Андрея.
   Как-то вечером, когда я, вытянувшись на койке, просматривал перед  сном
"Справочник по температурным колебаниям моря Лаптевых", мой  друг  подошел
ко мне и осторожно положил на одеяло четвертушку бумаги.
   -  Вот,  понимаешь,  накорябал  тут  кое-что,  -  сказал  он,  смущенно
покашливая. - Как-то раз не спалось, понимаешь...
   Это были стихи. Андрей писал стихи!
   Я почти с ужасом, снизу вверх, посмотрел на него. Он отвернулся:
   - Читай, читай...
   Стихи были плохие, на этот счет не могло быть двух мнений.  Рифмовались
"розы" и "грезы", "любовь", "кровь" и даже "северное сияние" и "стенания".
   Я бы не поверил в то, что это написано Андреем,  деловитым,  суховатым,
собранным, если бы не знал его почерка. Бросалось в  глаза  несоответствие
текста с почерком. Он был очень экономный, прямой  и  мелкий,  без  всяких
завитушек.  Было  ясно  само  собой,  что  человек  слишком  занят,  чтобы
заниматься какими-то завитушками. И вдруг пожалуйте; "стенания", "сияние"!
   - Ну как? - спросил новоявленный стихотворец сдавленным голосом.
   Он, видите ли, жаждал похвал! Я сделал вид, что не нахожу слов.
   - А ты прочти еще раз, - попросил Андрей.
   Для очистки совести я прочел еще раз, стараясь выискать хоть что-нибудь
сносное.
   Эге-ге! Что это?  У  вдохновительницы  моего  друга  -  узкие  глаза  и
рыжеватая кудрявая челочка надо лбом! Интересно! Я пристально посмотрел на
стихотворца.
   - Андрей! - строго сказал я.
   - Ну что еще?
   - У нее узкие глаза?
   Андрей побагровел и попытался выдернуть у меня из рук стихотворение.  Я
отстранил его:
   - И ты  молчал?  Очень  хорошо?  Столько  времени  скрывал  от  лучшего
друга!.. Ай да  Андрей!  Я  узнаю  случайно  из  какого-то  стихотворения,
плохого к тому же... Узнаю последним!
   - Почему же последним? - пробормотал Андрей, отворачиваясь. - Наоборот,
ты узнаешь первым.
   - А Лиза?
   - Ну что ты! Она не знает ничего.
   Я удивился.
   - Видишь ли, в  данном  случае  я  обращаюсь  к  тебе  как  к  человеку
компетентному, - сказал Андрей, присаживаясь на мою койку.
   Я сделал протестующий жест.
   - Ну все равно! В общем, ты изучил все их женские  штуки,  ухищрения  и
повадки. А я, понимаешь, как-то подзапустил в своей жизни этот момент.  Не
было времени, что ли, черт его знает...


   К моим обязанностям на полярной станции прибавилась, таким образом, еще
одна: я стал тайным  советником  и  консультантом  по  любовно-поэтическим
делам!
   Признаюсь, меня огорчал и возмущал  скудный  набор  эпитетов,  которыми
располагал мой друг.
   - Вот ты пишешь "карие". Темно-карие, светло-карие... Слабо это. Бедно.
У нее янтарные глаза! - втолковывал я Андрею. - Цвета  темного  янтаря!  А
волосы - светлого янтаря. Вот сочетание!
   - Янтарные? - переспрашивал Андрей  с  растерянным  видом.  -  Да,  да,
именно янтарные! Спасибо тебе!
   -