задержимся!"
   А я уверен, ему самому очень хотелось в  Белград.  Все  же  он  взял  и
преодолел себя. Я бы, признаться, не сумел так...
   Но уж на обратном пути, скажу тебе, натерпелся я страху!
   Бой есть бой, Иечка. Для нас,  минеров,  противник  воплотился  в  этих
хитроумных коварных минах. А они имеют обыкновение взрываться, причем иной
раз гораздо ближе, чем было бы желательно.
   Это как раз и произошло на обратном пути.
   Дунай уже заволокло  сумерками  и  туманом.  И  вдруг  какая-то  подлая
английская или американская мина взорвалась в опасной близости  от  нашего
тральщика. (Я тогда стоял  на  баке.)  Взрывной  волной,  будто  ураганным
ветром, сорвало с командирского мостика комбрига и сигнальщика  и  бросило
их за борт.
   Подумай: во время этой разведки мы могли потерять нашего комбрига!
   По  счастью,  осколками  не  были  задеты  ни  он,  ни  сигнальщик.   С
наивозможнейшей поспешностью мы вытащили их из воды и подняли на борт.
   Когда я, поддерживая комбрига под локоть, помогал ему перешагнуть через
леер, мне послышалось, будто он негромко сказал:
   "Значит, не сегодня..."
   Впрочем, поручиться не  могу,  может,  я  сфантазировал  и  мне  только
послышалось.
   А вот за эти слова я ручаюсь! Оглядевшись, комбриг усмехнулся и сказал:
   "Ну и лица же у вас, товарищи! Хоть холодной водой из Дуная отпаивай".
   Можешь вообразить, какие у нас были перепуганные лица! До сих пор,  как
вспомню, мороз по коже...
   Из-за слишком близкого взрыва мины на нашем  тральщике  разошлись  швы.
Аварийно-спасательная  группа  зацементировала  их,   но   воду   пришлось
откачивать все время до Молдова-Веке.
   Вот когда пригодился второй тральщик. Он страховал нас.
   ...Возвращались мы ночью.
   Облитые лунным светом, поднимались  из  воды,  как  призраки,  верхушки
мачт. То были немецкие суда, подорвавшиеся при  отступлении  на  своих  же
минах.
   С осторожностью мы обходили их, прижимаясь почти вплотную к берегу.
   Тральщики  были  со  стороны,  наверное,  тоже  похожи  на  призраки  -
скользили почти бесшумно у самого уреза воды, мимо печальных темных  верб,
а сзади по воде волочился заведенный трал.
   Утром мы вернулись на плес у Молдова-Веке, а днем вся бригада, а за ней
и караван двинулись вверх, пробивая новый обходной фарватер".


   НАПУТСТВИЕ СТАРОГО ЮГОСЛАВА

   (Продолжение письма, написанного в уме)

   "...Иногда мне хотелось бы раздвоиться, быть одновременно  на  головном
тральщике и на берегу, чтобы видеть, как проходят наши корабли по реке.
   Мы идем у самого  берега,  как  по  обочине  большой  проезжей  дороги,
понимаешь?
   Люди, толпы людей сбегают к реке.
   Дунай отсвечивает на солнце. Оно неяркое, осеннее. Зелень уже  облетела
с деревьев, поэтому видно далеко вокруг.
   Корабли  двигаются  медленно,  в  точности  повторяя  движения   нашего
головного тральщика. Иногда делают зигзаг и переходят  на  другую  сторону
реки. Маленький посыльный катер  Кирилла  Георгиевича,  начальника  нашего
походного штаба, шныряет взад  и  вперед,  выравнивая  строй,  поддерживая
порядок.
   Комбриг не устает повторять:
   "Что бы ни случилось, держитесь правее -  ближе  к  берегу,  как  можно
ближе! Там ведь  только  англо-американские  мины.  И  с  ними  мы  быстро
управимся. А на немецкие времени сейчас нет. До них еще дойдет черед".
   Проводка каравана с берега кажется, наверное, чудом.  Ведь  гитлеровцы,
отступая, хвалились, что положили на Дунай заклятье. "Мы посеяли  мины,  -
говорили они. - Пусть жатву собирают русские!"
   И вот минул месяц, как ушли немцы, а мы уже ведем караван по минам!
   ...Да, кстати, пишет ли тебе Димка? То-то, наверное, хвастается  своими
небывалыми  подвигами!  Уж  он  таков.  Его  и  в   училище   прозвали   -
Скорострельный Димка. А признайся, было  время,  когда  он  нравился  тебе
больше, чем я? Это было, по-моему, на третьем курсе. Ты еще пошла с ним на
"Периколу", хотя мы твердо договорились идти в филармонию. Но не будем  об
этом...
   Ты еще не забыла, что такое вешки?  Я  же  объяснял  тебе  как  будущей
супруге одного из выдающихся военных штурманов!
   Так вот, течение на Дунае  очень  быстрое,  вешки,  которыми  ограждают
фарватер, часто сносит. А нам они оказались не  нужны.  Что  обвеховывать?
Берег? Для нас надежным ориентиром стал сам берег, его очертания.
   Отсутствие вешек важно еще и потому, что  благодаря  этому  сохраняется
полная скрытность нового фарватера с  воздуха.  А  ведь  немецкая  авиация
нет-нет да и наведывается в эти места.
   Но мы, представь, не оставляем после себя следов. Мы скользим по Дунаю,
как армада невидимок. Ключ к тайне фарватера только  в  прокладке,  в  тех
условных обозначениях, которые я наношу на карту.
   Скажу без хвастовства - ты же меня знаешь, - я правая рука комбрига  во
всем, что касается штурманской прокладки. Интересно, справился бы  с  этим
твой хваленый Димка?
   Разве с Димкой (хотя, я уверен, он неплохо воюет)  могло  бы  произойти
что-нибудь подобное тому, что случилось со мной позавчера?
   Мы подходили к селению Велико Градиште. Я был вахтенным командиром.  Но
и я, и сигнальщик смотрели, понятно, на реку, на  поверхность  воды  и  не
сразу заметили этого старика, хотя, наверное, он уже довольно долго  бежал
по югославскому берегу. Старик устал, запыхался.
   "Стай! Стай!" - кричал он, размахивая длинной палкой.
   Я решил, что он хочет предупредить о какой-то  опасности,  о  скоплении
мин впереди или о недавно намытой мели.
   Головной тральщик замедлил ход.
   Прихрамывая, югослав спустился к воде.
   Ну вот тебе описание его внешнего вида. Коротенькая  курточка,  обшитая
по краям каким-то галуном. Широкие шаровары. На  голове  ветхая  войлочная
шляпа, в руках длиннейший посох, как у древних библейских патриархов.
   "Что хотел, отец?" - спрашивает его с палубы Танасевич.
   "Куда идете? До фронту?"
   "Да".
   "Имею двух сыновей на фронте", - гордо ответил он.
   Признаюсь,  я  рассердился.  За  самовольную  задержку   каравана   без
уважительной причины мне могло здорово нагореть от комбрига.  И  Танасевич
тоже рассердился:
   "Ну и что? Привет сыновьям передать? Затем и остановил нас?"
   "Нет. По другому делу".
   Он снял с головы шляпу. Мы, ничего не понимая, во все глаза смотрели на
него. Тут старик стал вдруг очень  серьезным,  даже  торжественным.  Потом
размашистым крестом осенил нас.
   "С богом, дэца!" [дети (серб.)] - сказал он.
   И такое, знаешь, сознание  исполненного  долга  было  написано  на  его
худом, морщинистом лице,  что  ни  у  кого  недостало  духу  сердиться  на
неожиданную  задержку.  Все-таки  старый,  можно  сказать,  даже   древний
человек, а ведь прихромал издалека, заслышав о первом русском караване,  и
остановил нас для того, чтобы обязательно благословить и напутствовать  на
пути к фронту.
   Нет, долго я не забуду этого старика!
   Он стоял у самого уреза воды, пропуская  мимо  себя  буксиры,  танкеры,
баржи. И хотя с мостика нашего тральщика уже  нельзя  было  различить  его
лицо, мы видели, что шляпу старый югослав держит в руке по-прежнему.
   ...А за селением Базиаш нас уже с обеих сторон обступила Югославия.
   Солнце неизменно вставало за кормой. Но, конечно, холодное, ноябрьское.
Зато какое тепло, Ийка, шло к нам с берегов! Ведь русских  называют  здесь
не иначе как своими старшими братьями. Югославы же славяне, понимаешь?
   ...А в Смедерово,  когда  мы  стали  под  погрузку  угля  и  хлеба  для
Белграда,  на  причал  пробился  поп  (но  прогрессивный,  Иечка,  хоть  и
длинноволосый, и в  рясе,  как  полагается,  однако  перепоясан  патронной
лентой и сбоку маузер на ремне - партизан!). Он до того,  представь  себе,
разгорячился, что с ходу  облапил  нашего  Кирилла  Георгиевича,  который,
по-моему, впервые за весь поход растерялся. При этом поп  громко  объяснял
что-то по-сербски. Танасевич пояснил: он говорит, мы  с  русскими  -  одна
семья! И раскинулась наша семья от Ядрана до Япана! Оказывается,  Ядран  -
это Адриатическое море, а Япан - Японское. Какова семейка-то?.."


   ОБРЫВКИ ЦЕПИ ПАДАЮТ В ДУНАЙ

   Часто на память Кичкину приходил маленький островок с белеющим  на  нем
минаретом мечети среди утесов Железных Ворот, которые  сторожат  скалистый
лабиринт Катарактов.
   В   давние   времена,   когда   турки   господствовали   на   Балканах,
султан-завоеватель приказал протянуть здесь железную  цепь  от  берега  до
берега, то есть перегородить  ущелье  в  самом  узком  его  месте.  Отсюда
название - Железные Ворота.
   Много лет уже турецкая цепь ржавеет на дне Дуная.
   А теперь следом за нею падают туда и  обрывки  цепи,  которой  пытались
сковать Дунай фашисты. Взрыв! Взрыв! И черная металлическая  цепь  оседает
на вспененную взрывом воду.
   Да, подвиг минеров нагляден.
   Обычно слава приходит к человеку после  того,  как  дело  уже  сделано,
подвиг совершен. Сейчас не то. Сейчас само траление Дуная  превратилось  в
триумф, в триумфальное шествие минеров по Дунаю.
   ...Ночь. Костры горят на берегу. К  стоянке  кораблей  спешат  люди  из
ближайших селений.
   Отблески раскачивающегося пламени вырывают из тьмы смуглое  улыбающееся
лицо, или пастушеский посох с загнутым  концом,  или  пеструю  вышивку  на
сорочке.
   А в траве стоят принесенные дары - узкогорлые кувшины с вином и высокие
корзины со снедью.
   Низко свешиваются над головой огромные мохнатые звезды.
   Без устали, жадно, нетерпеливо расспрашивают гости о  Советском  Союзе,
сказочной стране, откуда прибыли военные моряки. Танасевич  едва  успевает
переводить вопросы и ответы.
   Наконец гости уходят. Кичкин, вымотавшийся за день до предела, засыпает
мгновенно.
   Кажется ему, только что закрыл глаза. Но  вот  уже  кто-то  теребит  за
плечо. Кто это? А, вахтенный матрос!
   - Приказывали разбудить, товарищ лейтенант!
   Светает. С каждой минутой кусты, деревья,  холмы  делаются  отчетливее,
ярче. Все сбрызнуто дождем, который прошел недавно.
   Еще через пятнадцать минут раздастся протяжный требовательный гудок.  И
снова однообразные бурые волны впереди, а трос звенит-вибрирует за кормой,
и вот - взрыв, столб воды вздымается и опадает!
   К черту эти "когти", к черту!..


   "Я ПОДАВЛЯЛ СВОЕ ВООБРАЖЕНИЕ"

   За ужином кто-то из офицеров сказал между прочим:
   - Придем в Белград, обступят вас корреспонденты со всех сторон, товарищ
комбриг. Хочешь не хочешь, а  придется  дать  интервью  о  новом  обходном
фарватере на Дунае.
   Комбриг  нахмурился,  пробурчал  что-то,  потом  оглянулся  на  Кирилла
Георгиевича.
   Это,  кстати,  относится  тоже  к  числу  его  загадочных  для  Кичкина
особенностей. Комбриг терпеть не может беседовать с корреспондентами.
   Те, как известно, любят, чтобы с ними разговаривали охотно, выкладывали
без задержки факты, да еще и пересыпали  их  шутками-прибаутками,  разными
колоритными словечками, словами-самоцветами, которые так  весело  заиграют
потом в очерке.
   Комбриг, однако, не таков.
   Помнится, в Турну-Северине, значит, еще до Железных  Ворот,  разогнался
было к нему один военный корреспондент.
   Разговор происходил в кают-компании в присутствии Кичкина.
   Увидев на столе раскрытый блокнот, комбриг, видимо, внутренне сжался  и
приготовился к сопротивлению.
   - Я слышал, вы несколько лет назад в  Севастополе  принимали  вместе  с
водолазом Викуловым участие  в  разоружении  каверзной  немецкой  мины,  -
непринужденно начал корреспондент, не предвидя  для  себя  впереди  ничего
плохого. - Не расскажете ли мне об этом для начала?
   Кичкина зачем-то вызвали на  мостик.  Вернувшись  в  кают-компанию,  он
увидел, что обстановка  здесь  за  короткий  срок  накалилась.  Комбриг  с
недовольным,  даже  удрученным   видом   откинулся   на   спинку   дивана.
Корреспондент же, нервничая, постукивал карандашом по блокноту.
   - Нет, вы о переживаниях, переживаниях своих расскажите!  -  с  нажимом
требовал он. - Ну, спустились,  значит,  вы  под  воду,  увидели  мину,  а
дальше? Что почувствовали? Вы  же  должны  были  что-то  почувствовать.  Я
почему-то совершенно уверен в том, что у вас очень  живое  воображение.  А
ведь с ним нелегко в подобных случаях.
   - Мне и было нелегко, - отвечал угрюмо комбриг. - Но  я  подавлял  свое
воображение.
   - Допускаю. Но вы же  думали!  О  чем  вы,  к  примеру,  думали,  когда
рассматривали первую горловину?
   - О чем?.. О горловине.
   Кичкин наклонил голову, пряча улыбку. Да, в этом ответе  он  весь,  его
комбриг!
   Скрипнула дверь.
   - А вот и Кирилл Георгиевич! - сказал комбриг с облегчением и  поднялся
из-за стола. - Знакомьтесь. Мой начальник  штаба.  Поговорите-ка  лучше  с
ним. Кирилл Георгиевич - минер, севастополец и полностью  в  курсе  насчет
разоружения мины под водой. Он вам обо всем расскажет,  причем,  поверьте,
гораздо лучше, чем я...
   Несомненно, и сейчас, на подходе к Белграду, комбриг уже  примеривается
подставить вместо  себя  Кирилла  Георгиевича  на  предстоящей  встрече  с
югославскими корреспондентами.
   Но  почему  происходит  так?  В  чем  причина  столь  упорного,   почти
непреодолимого нежелания говорить о себе?
   С некоторых пор Кичкин много раздумывает над своим комбригом, старается
понять, разгадать его.
   И вдруг Кичкину показалось, что объяснение наконец найдено!
   Минная обстановка на Дунае уже  тогда,  в  Турну-Северине,  была  очень
сложной  и  трудной.  Комбриг  по  обыкновению  работал  на  пределе  сил.
Постоянно приходилось экономить свою  психическую  энергию,  так  сказать,
рассчитывать суточный ее расход. Именно молчание, вероятно, и помогало ему
это делать.
   Но возможно и другое объяснение, впрочем связанное с  первым.  Комбригу
просто очень тяжело возвращаться мыслью к давним своим  переживаниям  там,
на дне морском. Слишком много душевных сил отняли они у него. Не  случайно
он ответил со слабой улыбкой на какой-то настырный вопрос  корреспондента:
"А нельзя ли спросить что-нибудь полегче?"
   Да, такая гипотеза годится, пусть это всего лишь рабочая гипотеза.


   "ПО-РАЗНОМУ МОЖНО ВОЙТИ В ИСТОРИЮ..."

   Стодвадцатикилометровая минная банка наконец преодолена.
   Бригада траления, а за нею и суда каравана минуют разрушенный мост, тот
самый,  до  которого  несколько  дней  назад  дошли  два  разведывательных
тральщика.
   Уже виден Белград вдали. За Белградом - фронт. Корабли двигаются  прямо
на закат, будто в жерло пылающей печи...
   Опять нужно сделать минутное отступление.
   Фарватер, пробитый Григорием и минерами его бригады  вблизи  берега  по
английским и американским  минам,  будет  исправно  действовать  до  конца
войны. Но после победного ее окончания наступит время провести капитальную
расчистку Дуная от мин, то есть контрольное его траление.
   Пехотинцы, танкисты, артиллеристы, летчики давно  вернутся  на  Родину,
лишь  минеры  будут  еще  завершать  труд  войны.  Такова  особенность  их
профессии: вместе с саперами они последними заканчивают войну.
   От грунта нужно отодрать примерно  три  с  половиной  тысячи  "когтей",
которые  накрепко  вцепились  в  дно  реки  и  препятствуют  возобновлению
судоходства.
   Фронт послевоенного контрольного  траления  протянется  на  две  тысячи
километров - от болгарского Джурджу до австрийского  Линца.  К  участию  в
столь обширных работах привлекут,  помимо  тральщиков,  и  другие  корабли
Дунайской флотилии, в  том  числе  бронекатера.  В  распоряжение  Григория
выделят специальный самолет, без  которого  трудно  было  бы  осуществлять
оперативное управление группами тральщиков, разбросанными по Дунаю.
   Англичане любезно предложат нашему командованию свои услуги. В Стамбуле
наготове у них два дивизиона тральщиков. Стремительный бросок из Босфора -
и англичане уже тут как тут, на плесах Дуная, до которых давно, еще в 1943
году, так хотелось им добраться!
   Предложение отклонено. Тысяча благодарностей! Сами справимся!
   Но соседи в Стамбуле заставят наших минеров  работать  с  удесятеренным
напряжением. День за днем десятки тральщиков и  кораблей,  приспособленных
под тральщики, будут старательно просеивать Дунай через свои тралы.
   И ведь каждый участок реки придется пройти короткими галсами не по разу
и не по два, а по многу раз. Аккуратный Петрович подсчитает: если  сложить
все эти галсы, то получится, что надо пройти Дунай  из  конца  в  конец  в
общем около тридцати раз! И его пройдут с заведенными тралами тридцать раз
подряд!
   Взрывы будут еще долго то там, то тут доноситься с  плесов  Дуная,  как
эхо отшумевшей на Балканах бури...
   Но до контрольного траления еще далеко. Это впереди. Пока на Дунае идет
война. Ожесточенные бои кипят севернее и западнее Белграда.
   ..."Печь" на горизонте догорает. "Уголья" в ней кое-где уже подернулись
сизым пеплом.
   Кичкин и Петрович, свободные от вахты, стоят на баке.
   - Сколько перемен в моей судьбе произошло, - задумчиво говорит  Кичкин.
- По ту сторону Железных Ворот-я был совсем другим, верно?
   - Ростом, что ли, повыше стал?
   - Не смейся, Петрович. Для меня это важно.
   - Прошел Железные Ворота и сразу переродился, так?
   - Не только Железные Ворота прошел, но и миновал Молдова-Веке. В  жизни
каждого, наверное, есть своя Молдова-Веке.
   - Просто повзрослел, возмужал,  только  и  всего.  Тебе  пока  еще  это
непривычно, вот ты и расфилософствовался.
   - Может, и так, - кротко соглашается Кичкин.
   На реях судов взметнулись праздничные флаги расцвечивания.  Видны  дома
городских окраин.
   - А какой я фантазер был, Петрович! До Железных Ворот... Больше  всего,
знаешь, мечтал "свалиться на абордаж"! Видел себя стоящим у  боевой  рубки
бронекатера с протянутой вперед рукой,  может  быть,  даже  окровавленной,
наспех забинтованной. Совершал какой-то подвиг, но обязательно  на  глазах
командующего флотилией! И погибал, провожаемый  громом  орудийных  залпов.
Скажи, ну не глупо ли?
   - По-разному, Генка, можно войти в историю. - Петрович  прячет  улыбку,
потому что пародирует приподнятый тон своего друга.  -  Можно  вбежать  на
редане, подняв бурун за кормой, как вбегает в гавань торпедный  катер!  Но
можно втянуться торжественно-неторопливо, что в настоящее время  и  делает
наш караван.
   - Ну вот, опять остришь...


   И БЕЛГРАД РАССТУПИЛСЯ ПЕРЕД НИМИ

   В столицу Югославии передовые  корабли  вошли  поздним  вечером.  Город
высоких белых зданий и крутых спусков как бы расступился перед ними.
   Кое-где зажглись уличные фонари. Стало быть,  держатся  еще  белградцы!
Последние лопаты угля, наверное, добирают на своей электростанции.
   Несмотря на позднее время, толпа  встречающих  колышется  на  пристани,
набережной и улицах, прилегающих к Дунаю. Белградцы ждут давно. Задолго до
появления   первых    кораблей    стало    известно,    что    непобедимая
интернациональная бригада траления, преодолев небывалой плотности и  длины
минную банку, ведет караван с хлебом и углем для Белграда.
   Дежурные с повязками на рукавах, взявшись  за  руки,  сдерживают  напор
толпы. Над головами взлетают шляпы, мелькают платки.
   - Живио! Русски моринарци, живио!
   Стоя рядом с комбригом на командирском  мостике,  Кичкин  поднимает  на
него полный мальчишеского обожания взгляд:
   - Вас приветствуют, товарищ комбриг!
   - Почему же именно меня? Нас всех.
   - Нет, вас особо. Ведь это вы  решили  загадку  Молдова-Веке.  Живио  -
иначе долгой жизни желают  вам.  Если  столько  человек  желают  -  а  их,
смотрите, тысячи здесь, да что  я,  десятки  тысяч,  -  значит,  наверняка
проживете сто лет!
   Комбриг улыбается - рассеянно и снисходительно...


   БЕЗУПРЕЧНЫЙ МИНЕР

   Кичкин прикидывает расстояние до причалов.  Еще,  пожалуй,  есть  время
дописать в уме несколько строк...
   "Кажется, Ия, сейчас, на подходах к причалам Белграда, я понял  наконец
своего комбрига. Этого удивительной цельности характера человека, внач