реции:
   "Никанор, параличный, сидел  и  отдыхал,  один  мальчик  украл  у  него
костыль и побежал. Он вскочил, погнался за ним и стал здоров".
   "Девочка, немая, играла у храма в роще,  увидела  змею,  вползавшую  на
дерево. В ужасе стала громко звать отца и мать и ушла из рощи здоровой".
   "Но случай с Григорием, конечно, особый, -  продолжал  размышлять  Иван
Сергеевич. - Стоит лишь представить себе - по рассказам очевидцев,  -  при
каких обстоятельствах он отбросил костыли. Он же не пошел, он побежал! Сам
очень удачно выразился: словно бы  ветром  подхватило  и  понесло!  Именно
понесло! Сломя голову он бросился на помощь к  погибавшему  человеку.  Вот
разгадка  его  эмоционального  взрыва.  Привязанность  к   этой   сиделке,
благодарность за то доброе, что он  видел  от  нее,  стремление  заплатить
добром за добро -  все  вместе  сыграло  роль  своеобразного  психического
катализатора.
   Интересно, понял ли это мальчик (для Ивана Сергеевича он и в семнадцать
лет мальчик)?"
   "Думая о других, забываешь о себе! - втолковывал ему Иван Сергеевич.  -
Это как раз и произошло с тобой в ту сентябрьскую страшную ночь. "Думая  о
других..." - звучит как девиз, не правда ли?.. Дошло это до него?.."
   Иван Сергеевич смотрит на часы. Томится ли еще Григорий  в  раздевалке,
ожидая вызова? Либо его уже вызвали к столу, покрытому красным  сукном,  и
он в чем мать родила вышагивает под недоверчиво  настороженными  взглядами
врачей, членов медицинской комиссии.
   О, понятно, не было бы никаких  затруднений,  если  бы  мальчик  избрал
другую профессию, скажем агронома, врача, педагога, инженера. Но  он  вбил
себе в голову: во что бы то ни стало должен быть военным моряком, точнее -
минером!
   - Личные счеты с минами сводишь? - пошутил однажды Иван Сергеевич.
   - Какие счеты?
   - Про балаклавскую свою забыл?
   Он тотчас же  пожалел  об  этих  нечаянно  вырвавшихся  словах.  Обычно
Григорий хмурился, когда ему напоминали про балаклавскую мину.  Ведь  дело
не ограничилось  тогда  контузией.  При  взрыве  погиб  его  лучший  друг,
которого он называл своим Котом в сапогах.
   И сейчас Григорий немного помолчал, прежде чем ответить на вопрос:
   - Вы же знаете, Иван Сергеевич, - сказал он, - я море  очень  люблю.  И
технику люблю. Мне один человек говорил: "У тебя талант в пальцах!"  Ну  а
тут сочетание:  и  море  и  техника,  то  есть  мины.  Всякая  новая  мина
неизвестного образца -  это  тайна.  А  что  может  быть  интереснее,  чем
разгадывать тайны, верно?
   И все же он - так показалось Ивану Сергеевичу - чего-то недоговаривает.
В выборе профессии было  как  будто  и  что-то  очень  личное,  им  самим,
возможно, еще не совсем до конца осознанное...
   Уж и солнце давным-давно село за море, и  вечерний  обход  проведен  по
палатам. А Григория нет и нет!
   Зажглись  во  дворе  больницы  круглые,  на  высоких  столбах   фонари.
Уединившись в своем кабинете, Иван  Сергеевич  включает  настольный  свет,
пытается читать. Где там! Газета, книга валятся из рук.
   И вдруг - что это? Шаги по лестнице, очень быстрые, бодрые! Значит...
   - Годен! - еще с  порога  кричит  Григорий.  -  Иван  Сергийович,  воны
кажуть: в тэбэ здоровье - самэ найкраще!
   - Вот видишь... - бормочет  Иван  Сергеевич,  обнимая  его  трясущимися
руками. -  Заморочил  мне  голову  с  утра:  волнуетесь,  Иван  Сергеевич,
волнуетесь! А сам до чего разволновался? Снова по-украински заговорил?
   Он  отстраняется  на  шаг  от  Григория,  потом  с   силой,   по-мужски
встряхивает его руку.
   -  Об  экзаменах  я  не  беспокоюсь.   Выдержишь.   Считай   себя   уже
моряком-курсантом!.. Чего же пожелать тебе, милый? В  этих  ваших  высоких
военно-морских званиях я не очень-то разбираюсь. Ну, хочешь, пожелаю  тебе
в будущем стать минером?.. Будешь разоружать мины.  Расквитаешься  с  той,
балаклавской... Я, конечно, шучу...




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЗАГАДКА МОЛДОВА-ВЕКЕ


1. ПРЕОДОЛЕВАЯ ТЕЧЕНИЕ И МИНЫ...

   ФЛОТСКИЙ СУХАРЬ

   Мне бы хотелось, чтобы вы ощутили переход  от  одной  части  повести  к
другой именно так: как бы вплыв туда с Григорием по реке.
   Только  реку  эту  уж  никак  не  назовешь  спокойной  и   светлой.   В
действительности  она  коричневая,  как  кофе,  который  скупо   подбелили
молоком. И в среднем плесе течение ее очень быстрое,  особенно  осенью,  а
сейчас осень.
   Перегоняя друг друга, вертясь в завихрениях пены, плывут доски, остатки
понтонов,  пучки  соломы,  разбитые  патронные  ящики,  какие-то   высокие
корзины, а порой проносит и трупы лошадей,  лежащие  на  боку,  безобразно
раздувшиеся. Да, фронтовая река...
   Наверху идут бои. Беззвучные отголоски их катятся по воде. А  навстречу
этим отголоскам, с упорством преодолевая течение и  мины,  поднимаются  по
Дунаю советские тральщики, вереница тральщиков...
   И еще хотелось бы мне показать вам  Григория  (в  этой  -  дунайской  -
части) под другим углом зрения. Хотелось бы, чтобы мы  взглянули  на  него
глазами одного из его подчиненных, молодого офицера, совсем еще новичка на
войне.
   Дистанция между ними большая, и не только в должностях и званиях, но  и
в возрасте, а стало быть, в  жизненном  опыте.  И  Григорий,  представьте,
очень не нравится этому молодому офицеру!
   ...Итак, как сказано, тральщики поднимаются вверх по Дунаю.  Двигаются,
понятно, лишь днем. Когда наступает ночь, они бросают якоря у берега.
   Вот  и  сейчас  под  береговыми  вербами  вытянулась  длинная  вереница
кораблей.
   Темно. Время - за полночь. Идет дождь.
   На палубе головного тральщика два  молодых  офицера.  Один  только  что
сменился с вахты, другому не спится, вышел покурить.
   До нас доносятся обрывки разговора.
   - Разве о своем комбриге  можно  так?  -  замечает  укоризненно  первый
собеседник.
   - А я только тебе, больше  никому.  Я  авторитет  его  перед  матросами
всегда поддержу, а приказания выполняю  не  хуже  других.  Как  говорится:
"Есть, товарищ комбриг!" А что думаю о нем, это,  извини,  дело  мое.  Мне
устав не запрещает иметь свое мнение о  командире.  Что  я  могу  с  собой
поделать? Не люблю, не люблю педантов!
   - А это у него профессия такая. Мины, они, знаешь, все же как-то больше
уважают педантов.
   - Мины пусть себе уважают, это их дело,  -  задиристо  отвечает  второй
голос. - Но при чем тут я? Он - минер, а я - штурман.  И  ты  не  минер  -
механик.
   - А воюем с тобой оба на тральщиках. То-то и оно. Мне рассказывали: наш
комбриг года два назад совершил в Севастополе  что-то  из  ряда  вон.  Был
тогда младшим флагманским минером флота.  Я  подкатился  к  нему  от  лица
комсомольской  организации:  "Не  поделитесь  ли  воспоминаниями  о  своем
севастопольском подвиге, товарищ капитан второго ранга, и, если можно,  во
всех подробностях?" - "Нет, - говорит, - сейчас не до  подробностей,  мины
тралить надо. Вот станем в затон на зиму, тогда напомните".
   - Гм! Засекреченный подвиг?
   - Придираешься ты к нему, Генка.
   - Да что ты! Это он придирается ко мне! Третьего  дня  целую  лекцию  о
бачках прочел. Не нравятся  ему,  видишь  ли,  бачки  мои.  "На  флоте,  -
говорит, - без году неделя, а уже под Сюркуфа работаете!" Кто этот Сюркуф?
   - Француз, кажется. Адмирал.
   - А! Ну если адмирал, тогда ничего еще...
   Постепенно светлеет. Дождь, мелкий, настырный, то перестает,  то  опять
начинает идти.
   - Слышал, как он оборвал меня за ужином?  Только  было  я  заговорил  о
любви...
   - Положим, ты о девочках своих заговорил, а не о любви. Это разница.
   - Остришь? Ну остри, остри. У нас в кают-компании все острят.  Один  он
не снисходит до шуток. "В моем присутствии, лейтенант, прошу пошлостей  не
говорить!" Каково? Вот же сухарь! Начисто лишен романтики. Разве настоящий
моряк может быть сухарем?
   - А как же! Флотский сухарь. Самый твердый из сухарей.
   - Опять остришь?


   ЦИТАТА И ЗАМЕЧАНИЕ

   Дождь перестал. Уже не темно, а серо вокруг.
   Стали видны лица собеседников. Один из них курит  почти  без  перерыва,
нервничает. Он еще очень молод, недавний курсант. Товарищ его постарше, но
ненамного. Он,  наоборот,  рассудителен,  спокоен.  Впрочем,  сказывается,
наверное, и  усталость  после  вахты.  На  бригаде  траления  до  прибытия
лейтенанта Кичкина он был по  возрасту  младше  всех  остальных  офицеров.
Поэтому в кают-компании к нему обращаются по отчеству - Петрович,  шутливо
и любовно подчеркивая тем крайнюю его молодость.
   - Нет, возьми, к примеру, Кирилла Георгиевича! - продолжает  Кичкин.  -
Это романтик! А ведь будет даже постарше комбрига. Лет сорока, я думаю.
   Пауза. Шорох волны за бортом.
   - Этот сразу, с первого своего слова, понравился мне. И знаешь чем?  Ты
удивишься. Цитатой. Неужели я не  рассказывал  тебе?  Ну  как  же!  Где  я
бригаду нашу нагнал?.. Ну да, в Оряхове. Нагнал я, значит, ее и отправился
представляться по начальству. Вестовой указал каюту  начальника  походного
штаба. Стучусь. "Разрешите войти?" - "Попробуйте!"  Попробовал,  вошел.  И
удивился. Каюта, оказывается, такая тесная, а сам  начальник  штаба  такой
длинный,  что  работает  в  полусогнутом  положении.  На  столике  пишущая
машинка, и он, скорчившись  в  три  погибели,  выстукивает  на  ней  одним
пальцем. Ты-то видел это много раз. Но на  свежего  человека...  При  моем
появлении он сразу же встал. И тут вдруг выяснилось, что  начальник  штаба
умеет не только складываться, но и раскладываться, как складной метр.
   - Да ну тебя!
   - Я, конечно, ему по всей форме:  "Разрешите  представиться!  Лейтенант
Кичкин, закончил штурманский факультет высшего военно-морского,  прибыл  в
ваше..." И так далее. А он жмется и покашливает, и шинель на нем внакидку.
Я вежливо замечаю, что не мешало бы, мол, пирамидончику или аспиринчику на
ночь, доктора рекомендуют. А он: "Ваши доктора - сухопутные крысы! Я бывал
в странах, где жарко, как в кипящей смоле, где люди так и падали от желтой
лихорадки, а землетрясения качали сушу, как морскую волну. И я жил  только
ромом, да! Ром был для меня и мясом, и водой, и женой, и другом. И если  я
сейчас не выпью рому, то буду как  бедный  старый  корабль,  выкинутый  на
берег штормом. Есть у вас ром, лейтенант?"
   "Нету", - пробормотал я, как болван.
   "Ага! Я так почему-то и думал, представьте".
   И смотрит на меня, этак  добродушно  помаргивая.  Лицо,  вижу,  хоть  и
худое, но темное от загара, очень мужественное.
   "Позвольте, - говорю я. (Тут меня вроде бы осенило.) - Это же не ваше -
о роме! Это Стивенсон, "Остров сокровищ". Я вспомнил!"
   "И должны были вспомнить. Читали, вероятно, совсем недавно".
   - Поддел тебя насчет молодости?
   - При чем тут поддел?  Наоборот.  Я  ему  представился,  а  он  -  мне.
Дескать, романтики мы оба... С таким за честь примешь служить!
   - Комбриг небось не цитатой тебя встретил?
   - Держи карман! Замечанием, а не цитатой.  Еще  я  и  представиться  не
успел, а он уже мне замечание вкатил.
   - Ая-яй!..
   - Да.  Я  же  тебе  рассказывал.  Ехал  сюда,  на  Дунай,  надеялся  на
бронекатера попасть. А меня - на тральщики. И в  Оряхове,  смотрю,  что-то
допотопное вырисовывается на рейде, вроде бы пакетбот или  как  там  их  в
романах Жюля Верна называют? Пока на ялике до  него  добирался,  несколько
раз глаза кулаками протирал. Нет, правильно: по обоим бортам - колеса! Ну,
ясно, взгрустнулось. Поднялся со своим чемоданчиком по трапу, возьми да  и
брякни вслух:
   "Послушайте,  куда  я  попал?  Это  же  бандура,  которая   сама   себе
аплодирует!"
   Очень точно, по-моему, сравнил. Когда плицы колес ударяют  о  воду,  не
кажется разве тебе, что кто-то хлопает в ладоши над ухом?
   - Скорей уж прачка лупит вальком по белью.
   - Тебя, спасибо,  не  было  там,  не  подсказал  насчет  прачки.  И  за
"аплодирует" попало. Случился в то время у трапа сам комбриг.
   - О!
   - Да. Слышу неторопливый  голос:  "Вахтенный  командир!  Научите  вновь
прибывшего молодого офицера уважать военный корабль, на котором  он  будет
служить. Поясните, что ему, может быть, придется умереть на этом корабле".
   - А что? Это он правильно сказал.
   - Пусть правильно, согласен. Но нельзя же так, Петрович! С ходу  -  тюк
по лбу!
   - Он тебя по лбу, а я бы еще и по загривку добавил. Плицы,  видите  ли,
ему не понравились, пакетботы! А  ты  где  был,  когда  мы  эти  трофейные
пакетботы собирали? На готовенькое пришел и через нижнюю губу дуешь?
   - Ну теперь ты стал мне мораль читать!
   - Болтаешь зря потому что...
   - Нет, все-таки он сразу меня невзлюбил, Петрович. Ну  и...  Слышал  ты
когда-нибудь, чтобы наш комбриг голос повысил?  Не  на  меня.  Вообще.  А,
то-то и оно! Одними своими покашливаниями и  помалкиваниями  всю  душу  из
тебя вынет.
   - Строгий он, это ты верно. И требовательный. А как  же  иначе?  Легко,
думаешь, такого, как ты, салагу обтесать, втолковать тебе, что война - это
прежде всего труд!
   - Согласен, труд. Но где у нас атаки? Где разведка боем? Где,  наконец,
сам бой, ответь. Я же штурман, черт  меня  подери!  -  За  борт,  описывая
длинную дугу, летит окурок. - Зачем я здесь? Что делать штурману на Дунае,
где всем, как известно, заправляют лоцманы и водят суда по своим  домашним
ориентирам - по какой-нибудь корове, которая в полдень всегда  пасется  на
мысу?
   - Корову еще к чему-то приплел...


   НЕУДАЧНАЯ ДАТА РОЖДЕНИЯ

   Уже совсем рассвело. Видны унылые  поля,  посеребренные  инеем.  Он  на
вантах, и на палубе, и на  прибрежном  камыше,  который  плашмя  полег  от
ветра. Холодный воздух тоже напоминает о приближающемся ледоставе.  Вскоре
Дунай побелеет, затвердеет. И движение кораблей прекратится до весны.
   А  наверху  наступают.  Стремительно  продвигаясь  вместе  с  войсками,
Краснознаменная, ордена Нахимова Дунайская  флотилия  одним  плечом  своим
подпирает 2-й Украинский фронт,  другим  -  3-й  Украинский.  Бронекатера,
пользуясь малой осадкой и быстротой хода, промчались над  минами  и  воюют
далеко впереди.
   А где же место минеров?
   Увы, проходя с заведенными тралами один отрезок реки по нескольку  раз,
тральщики  продвигаются  вперед   не   так   быстро,   как   хотелось   бы
нетерпеливому, порывистому Кичкину.
   Он сердито закуривает новую папиросу.
   - Ну не обидно ли, скажи! Гудков, одного со мной выпуска,  к  Державину
получил назначение! Опять кому плохо? Мне. К Державину, это надо понимать!
На бронекатера! Он в освобождении Белграда участие принимал! А я  что?  За
полторы сотни километров  от  фронта  телепаюсь  взад-назад  с  тралом  за
кормой. Одно только и слышишь: "По местам стоять! Вправо-влево не ходить!"
Фу!..
   Пауза. Кичкин - мечтательно:
   - А биография-то у Державина! Мне Гудков рассказывал. Был пограничником
на Дальнем Востоке, водолазом, боцманом. На  подготовительных  курсах  его
вызвали к доске, велели "а" в квадрате написать. Он взял да и вывел  букву
"а", потом обвел ее квадратом. Но все преодолел, закончил училище одним из
первых. А теперь гляди: командир бригады  бронекатеров,  Герой  Советского
Союза, признанный мастер десантов! Мне нравится, когда  у  человека  такая
биография. Чтобы взлеты были и падения - тогда интересно.
   - Опять заносит тебя! Какие же взлеты и падения могут  быть  у  минера?
Первое его падение обычно и последнее.
   - Насчет  падений  я  фигурально.  Но  у  нашего  комбрига,  я  уверен,
какая-нибудь совершенно гладенькая, успокоительно-прямолинейная биография.
Все, понимаешь,  приплюсовывалось  одно  к  одному,  как  в  старое  время
капиталец округлялся - по копеечке.
   - А у тебя не прямолинейная?
   - Что ты, Петрович! У меня прямо-таки роковая биография.
   - Да ну?
   - Верно говорю. У некоторых, знаешь, происхождение, всю  жизнь  борются
со своей анкетой. У других фамилия плохая  -  например,  Заяц.  Хотя  был,
кажется, такой командир  крейсера  -  Заяц.  А  у  меня,  представь,  дата
неудачная.
   - Какая дата?
   - Рождения. Не вовремя родился. Вот пишут в романах: герой проклял день
своего рождения. А я лично не день - год. Мне бы на три-четыре года раньше
родиться - тогда бы хорошо.
   - Почему?
   - Тогда бы я к началу войны окончил  училище,  оборонял  Ленинград  или
Севастополь или служил на  Севере.  Нет,  вот  кому,  я  считаю,  повезло:
комбригу нашему! Ты прикинь, Петрович: тридцати  лет  не  было  -  младший
флагманский минер флота! Едва за тридцать перевалило  -  командир  бригады
траления! Ну не завидно ли, скажи!
   Скорбный вздох.
   - Я и то до смерти рад, что хоть к концу войны подоспел. Все же  легче.
А то кто-нибудь спросил бы: что вы делали во время  Великой  Отечественной
войны? Учились на  военного  моряка?  Только  и  всего?  Выходит,  избрали
военную профессию и были только свидетелем, современником войны? Нехорошо!
Некрасиво, товарищ Кичкин!
   Вдруг Петрович протяжно, с хрустом зевает:
   - Ну, Гена, отвел душу? А теперь слушай команду: по  койка-ам!  Я  свою
вахту уже отстоял. А тебе с восьми на вахту.
   - И не говори! Как подумаю, что утром  опять:  "Заводи  трал!  Сохраняй
строй уступа! Подсекай мину!"...
   Палуба пуста.
   ...Быть может, Кичкин  рассуждал  бы  по-иному,  если  бы  знал,  какой
разговор о нем вели недавно комбриг и начальник походного штаба.
   - Не слишком ли вы строги с лейтенантом Кичкиным? -  спросил  добрейший
Кирилл Георгиевич. - Ведь он мальчик еще совсем.
   - А я хочу, чтобы поскорее взрослым стал! - твердо ответил комбриг. - И
я должен спешить. Война! В любой  момент  обстоятельства  могут  сложиться
так, что тому же Кичкину, как моему штурману, придется заменить меня.
   - Что еще за мрачные предчувствия, товарищ капитан  второго  ранга?  Не
узнаю вас!
   - При чем тут предчувствия? - Комбриг  чуть  повысил  голос.  -  Вы  же
знаете, что нам, минерам, не положено иметь никаких  предчувствий!  Просто
на минах подрываются без всякого различия в  должностях  и  рангах.  Стало
быть, в каждом своем офицере я должен быть уверен абсолютно, в том числе и
в Кичкине!..
   Ни Кичкин, ни Петрович, ни сам комбриг не подозревают, что всего лишь в
нескольких  днях  пути  их  подстерегает  под   водой   зловещая   загадка
Молдова-Веке...
   Слитной темной массой надвигается сверху Дунай. Он в белой рамке  инея.
Невысокие плакучие вербы на берегу присыпаны инеем, поля застланы  белесым
туманом. Утро на Дунае начинается трудно, медленно.
   Это же не просто осень, это поздняя осень, конец октября...


   ДЕЛЬФИНЫ, КОБРЫ И КРОКОДИЛЫ

   Да, надо спешить! Григорий спешит.
   Он ведет свою бригаду вверх по Дунаю,  с  беспокойством  поглядывая  на
огрузневшее,  набрякшее  влагой  небо,  на   иней,   серебристой   пленкой
устилающий поля, на темную зловещую воду. Осень, осень!  Не  за  горами  и
зима. А ему еще столько работы на Дунае!
   В  бригаде  его,  помимо  "строевых"  тральщиков,  приведенных  им   из
Севастополя   и   Одессы,   есть   немало   тральщиков,    так    сказать,
импровизированных: баржи, буксиры портовые, яхты прогулочные, чуть ли даже
не землечерпалки.
   Сбор всех частей? Пусть так. А что еще оставалось ему делать?
   Первые  мины  на  Дунае  встречены  были  у  Джурджу.  Отступая,  немцы
продолжали ссыпать и ссыпать их в воду  -  как  из  сказочного  бездонного
мешка.
   Здесь  были  самые  разнообразные  мины,  какие   только   можно   себе
представить:  от  донных,  плашмя  улегшихся  на  грунте  подобно   сонным
крокодилам, до якорных,  тихо  покачивавшихся  на  своих  минрепах,  будто
кобры, которые поднялись на хвосте, готовые любого ужалить.
   Командование флотилии поспешило создать бригаду траления,  назначив  ее
командиром Григория. Он и минеры его кинулись в только  что  освобожденные
дунайские порты: Измаил, Галац, Браилов, Русе, Джурджу.  Там  у  причалов,
как испуганные стайки водоплавающей птицы,  сбились  разноперые  трофейные
суда. Ими Григорий и пополнил свою вновь созданную бригаду.
   Яхты прогулочн