ов горизонтом поблескивает другая раковина  -
размером еще больше - небо. И вторая темнее первой,  не  перламутровая,  а
розовая...
   Однако Григорий любил море и в шторм. Даже еще больше, пожалуй,  чем  в
штиль.
   До него долетают соленые брызги!  Блаженно  улыбаясь,  он  не  вытирает
мокрого лица. Зрелище непокорного моря всегда  обостряет  в  нем  ожидание
счастья.
   Часами   мог   он   простаивать   на   берегу,   наслаждаясь   картиной
надвигающегося  шторма.  Вот  узкая  светлая  полоса,  похожая   на   меч,
вытянулась между небом и землей. Это знак бури. Тучи над  светлой  полосой
густеют, наливаются клубящимся  мраком.  А  море  у  горизонта,  наоборот,
белым-бело. Волны, поседев от страха, с развевающимися волосами, стремглав
мчатся оттуда к берегу, будто спасаясь от меча, нависшего над ними.
   Волны боятся шторма, но и сами  они  внушают  страх.  Не  издали,  а  у
берега. Тяжко ворочаются здесь, сталкиваясь и  громыхая,  серые,  зеленые,
голубые, с белыми прожилками, как гранитные плиты. Это так спрессовал воду
шторм, без устали колотя и колотя ею о берег.
   Нырнешь - не вынырнешь! Со скрипом сдвинутся  плиты  над  головой,  как
тогда, при взрыве балаклавской мины, и уже  не  шевельнуть  ни  рукой,  ни
ногой, удушье перехватит горло, перед глазами тьма...
   Григорий торопливо отгонял эти мысли, недостойные будущего моряка.
   Но разве он все-таки будет моряком?
   Брызги не только солоны - они горчат. Сильнее начали давить костыли под
мышками. Это Григорий  вспомнил  о  них.  Разве  возьмут  с  костылями  на
корабль?
   Ну что ж! Не возьмут - останется на маяке, будет  маячником,  как  дядя
Илья. Но никуда не уйдет от моря.


   ПРЕДУПРЕЖДАЮЩИЙ КРИК ШТОРМА

   Дядя Илья, видно, и сам был не прочь, чтобы Григорий остался служить на
маяке.
   Впрочем, может, его радовало появление нового свежего  слушателя?  Ведь
он достиг уже того возраста,  когда  любят  в  часы  досуга  наставительно
рассказывать  свою  биографию  или  просто  приводят   к   случаю   разные
поучительные факты. На маяке же население маленькое - раз, два и  обчелся,
со всеми давно уже обо всем переговорено.
   Дядя Илья очень большой, массивный.  Тельняшка,  штопаная-перештопаная,
чуть ли не лопается на  широченной  его  груди.  Однако  говорит  он,  как
кажется Григорию,  с  преувеличенной  вежливостью,  произнося  "ы"  и  "у"
по-черноморски  мягко:  вместо  "выпить"  -  "випить",  вместо  "прошу"  -
"просю".
   Вот и сейчас он решил воспользоваться  выдавшейся  свободной  минуткой,
чтобы продолжать "приучать хлопца к  делу".  Слышно:  осыпается  земля  на
спуске под его размашистой  боцманской  поступью.  Значит,  сверху  увидел
Григория и спешит к нему с каким-то новым наставлением.
   А тут, как назло, страшно хочется спать.
   Блестящие,  словно  бы  отполированные,   пологие   волны   неторопливо
изгибаются навстречу. Суетливо бегают рядом рачки-бокоплавы. Вода шелестит
у ног, обегая торчащие камни. Отсвечивает на солнце  разноцветная  крупная
галька. Рыболовные  крючки,  разложенные  у  воды,  ярко  сверкают.  Глаза
слепит, веки все больше тяжелеют, смыкаются...
   Но дядя Илья уже тут как тут.
   - Морем любуешься? - доносится откуда-то сверху его недовольный  голос.
- Ну любуйся, любуйся! А ведь с зюйд-веста шторм идет.
   Пристроившись рядом на берегу, он с выматывающей  душу  медлительностью
начинает ковыряться в своей трубке и, громко сопя, продувать ее.
   - Это нехай себе больные-отдыхающие  морем  любуются,  -  бурчит  он  в
перерывах между продуванием. - Других делов у них больше нет. А ты  же  не
отдыхающий-больной? Ты  же  собираешься  работать  при  море.  Значит,  не
любоваться им должен, а вникать в него, понял?
   Шторм? Дядя Илья сказал, что идет шторм? Но ведь небо безоблачно, чайки
лениво покачиваются на воде.
   - Чайки, чайки! - передразнивает дядя Илья. - Устарели они, чайки твои.
Наука уже дальше чаек пошла.  Чи  я  не  объяснял  тебе,  что  есть  такой
предупреждающий крик шторма?
   Григорий молчит. Угрелся на солнце, неохота разговаривать.
   - Впереди шторма, чтобы ты знал, идет  сильный  шум  под  водой.  Идет,
учти, очень быстро и обгоняет морские волны. Сам шторм черт те где еще,  у
берегов Турции или Болгарии,  а  шум  подводный  -  уже  вот  он  я!..  Но
невооруженным ухом его не слыхать, - с важностью добавляет старый маячник.
- Недоступный он для нашего человеческого  невооруженного  уха.  Доступный
только для всяких морских тварей, медуз или рачков-бокоплавов например. Ты
их видал, бокоплавов?
   А то нет! Не только видал, но и ловил не раз. Рачки эти обычно  греются
на прибрежных камнях, а  перед  штормом  с  поспешностью  перебираются  на
берег. Медузы же, спасаясь от шторма, наоборот, уходят в глубь моря, чтобы
их не выбросило волной на берег.
   - Ты, однако, на медуз не смотри, - продолжает  поучать  дядя  Илья.  -
Есть приборы, которые поумнее медуз. На них и смотри.
   Григорий не прерывает дядю  Илью.  Ага!  Слышно,  он  уже  продул  свою
трубку. Теперь начал неторопливо большим пальцем уминать в ней  табак.  О!
До раскурки еще далеко.
   Сияющее пространство все наплывает и  наплывает  от  горизонта.  Что-то
успокоительно бормочет волна, будто убаюкивает. Шторм? Какой там шторм!
   Сонно слушает Григорий о приборах "умнее медуз".  Их  устанавливают  на
тридцатиметровой глубине вдоль берега. Там они  и  улавливают  приближение
шторма за несколько часов до того, как первая  волна  его  со  вздыбленным
белым гребнем ударит о берег.
   О! Несколько часов! Можно еще безмятежно поклевать носом,  посидеть  не
двигаясь, на разогревшейся береговой гальке...
   ...Стоило бы, пожалуй, Григорию и дяде Илье отвести на мгновение взгляд
от моря, оглянуться на розовато-голубой, с  белыми  прожилками,  обманчиво
спокойный отвес Ай-Петри.  Вон  откуда,  из-за  спины,  с  оста,  а  не  с
зюйд-веста надвигается на них сокрушительный шторм -  подземный,  хотя  он
пока еще и не в нескольких часах, а в  нескольких  неделях  пути  от  мыса
Федора...


   ЗЕМЛЯ РВАНУЛАСЬ ИЗ-ПОД НОГ

   В середине лета дядя Илья получил отпуск и поехал к родичам в  Киев.  С
собой прихватил и Григория, чтобы показать его тамошним врачам.
   А когда Григорий и дядя Илья вернулись, то оказалось, что в Крыму  было
землетрясение! Вот оно  как!  Никто,  правда,  на  мысу  не  пострадал,  и
разрушений не было, только пес Сигнал потерял голос от лая.
   Григорий очень жалел, что такое интересное событие произошло без  него.
Не повезло! В кои веки  землетрясения  те  случаются,  так  на  ж  тебе  -
угораздило отлучиться!..
   Прошел июль, миновал и август.  В  сентябре  Григорий  начал  ходить  в
школу, которая находилась неподалеку от маяка.
   Дни были еще жаркими, но от Ай-Петри по вечерам уже тянуло холодом.
   На маяке в тот вечер  долго  сумерничали,  ожидая  тетю  Пашу,  которая
задержалась в больнице. Она пришла в двенадцатом часу, поворчала  на  дядю
Илью и Григория из-за того, что малыш еще не уложен, и разогнала по койкам
всю честную компанию.
   Но тут принялся скулить  у  двери  Сигнал.  Григорий  распахнул  дверь.
Почему-то Сигнал ухватил его зубами за штанину и потащил через порог.
   Ночь была темная. Остро пахли водоросли - казалось, это рыбаки вывалили
тонны рыбы внизу под обрывом. Цикад слышно не было, хотя спать им  еще  не
полагалось. По-прежнему Сигнал вел себя странно. Припадал на передние лапы
и взлаивал сорванным голосом,  будто  хотел  что-то  объяснить,  о  чем-то
предупредить.
   - Нашел время играть! - зевая, сказала тетя Паша с  кровати.  -  Оставь
его, дурака, пусть побегает...
   Григорий долго не мог заснуть. Обычно шум прибоя убаюкивал, но  сегодня
он был какой-то непонятный, неравномерный. Так  стучала  кровь  в  висках,
когда Григорий лежал больной. Но разве море может заболеть?
   Он проснулся оттого, что кусок штукатурки упал ему на  лоб.  В  комнате
было серо от пыли.
   Ничего не понимая, он нашарил костыли, вскочил, запрыгал к  двери.  Его
обогнала тетя Паша с маленьким сыном на руках.
   За порогом пригвоздил к земле протяжный, очень  тонкий  звук:  "А-а-а!"
Будто комар бился в стекло!
   Кричали где-то под горой, возле больницы, и вверху, у  шоссе,  женщины,
сразу много женщин.
   То  было  второе  землетрясение  1927  года,  сентябрьское,  еще  более
сильное, чем июльское.
   Григорий  стоял  как  столб,  растерянно  озираясь  по  сторонам.  Мимо
пробегали полуодетые люди. Они поспешно сносили вещи  к  платану,  который
рос  посреди   двора,   успокаивали   плачущих   детей,   переговаривались
взволнованными, высокими голосами.
   Из повиновения  неожиданно  вышел  дядя  Илья.  Не  слушая  тетю  Пашу,
сидевшую под платаном на узлах, он поспешил на маяк, хотя  вахта  была  не
его. Фонарь продолжал светить.
   Самым пугающим был этот  непрекращающийся,  тонкий,  колеблющийся  вой:
"А-а-а!" Он вонзался в душу. Казалось, в ужасе кричал  весь  Южный  берег,
терпящий бедствие.
   По-разному вели себя люди в беде. Никогда бы не подумал  Григорий,  что
садовник соседнего санатория, громогласный,  толстый,  с  торчащими  врозь
усами, способен плакать. Но он плакал. И, видимо, сам не  сознавал  этого.
По щетинистому неподвижному лицу его струились слезы, а садовник  даже  не
утирал их.


   ОН ОТБРОСИЛ КОСТЫЛИ!

   Поддалась панике и тетя Паша,  обычно  такая  уравновешенная.  В  одной
нижней  юбке,  босая,  распатланная,  она  то  крестилась,   то   целовала
зареванного малыша, то судорожно цеплялась за Григория.
   Вдруг она подхватилась и, усадив сына на узлы, кинулась в дом.
   - Куды вы, тьотю?!
   - Ходики забыла, господи!
   И зачем понадобились ей эти ходики - дешевые деревянные часы с гирькой?
Она не была жадной и вещей успела захватить из дому  гораздо  меньше,  чем
соседки. Но, быть может, с ходиками связаны были воспоминания, а ведь  они
обычно  дороже  вещей.  Ходики  как  бы   воплощали   для   нее   семейное
благополучие. Когда все  бессмысленно  рушилось  вокруг,  трещал  по  швам
размеренный уклад жизни, эти часы-друзья были особенно  дороги.  Казалось,
нельзя жить без них.
   Никто не успел ее остановить. Она метнулась в дом.
   И тут опять тряхнуло!
   Тетя Паша показалась в проеме двери, почему-то держа  ходики  высоко  в
руке. Она споткнулась, упала. Сверху сыпались  на  нее  какие-то  обломки,
глина, пыль.
   Оцепенев, смотрел на это Григорий. И малыш тоже смотрел на мать,  сразу
же оборвав плач.
   Она попыталась было встать - не смогла.  То  ли  придавило  ее,  то  ли
обеспамятела и обессилела от страха.
   И тогда Григорий кинулся к ней на помощь.
   Он не думал об опасности. Видел перед собой только это  лицо  в  черном
проеме двери, большое, белое, с вытаращенными от ужаса, молящими, зовущими
на помощь глазами.
   Рывком он подхватил  тетю  Пашу  под  мышки,  поднял.  Кто-то  суетливо
топтался рядом. Кто это? А! Садовник из санатория!
   Вдвоем они вытащили тетю Пашу из дому.
   И вовремя! Едва успели сделать это, как кровля и стены обрушились. Там,
где только что лежала  тетя  Паша,  медленно  расползалась  куча  щебня  и
камней.
   От поднявшейся пыли Григорий чихнул и с удивлением огляделся. Что  это?
Землю уже не качает, но еще происходит что-то необычное. Он не смог  сразу
понять что.
   Набежавшие соседки с ахами и охами  повели  тетю  Пашу  под  руки.  Она
оглянулась, вскрикнула:
   - Костыли-то где?
   Костылей в руках у Григория не было. Костыли лежали в нескольких шагах.
Он и не заметил, как отбросил их. Как же  ему  удалось  перемахнуть  такое
расстояние без костылей?  Будто  внезапно  подувшим  ветром  приподняло  и
кинуло к дому. Что это был за ветер?
   Он раскинул руки, робко сделал шаг. Сейчас получилось хуже.  Сейчас  он
думал о том, как бы сделать этот шаг. Тогда он не думал.
   С маяка вернулся дядя Илья. Ему с двух сторон жужжали в уши,  показывая
на кучу камней и щебня у двери и на Григория без костылей.  Да,  он  ходил
без костылей вокруг широковетвистого  платана  еще  неуверенно,  короткими
шажками.
   У платана к тому времени собрался целый табор. Место это было  наиболее
безопасное, потому что строения стояли  поодаль.  Люди  так  и  заночевали
здесь - на одеялах, тюфяках, просто на траве.
   Земля успокаивалась постепенно. Толчки еще повторялись, но раз от  разу
слабея.
   Будто кто-то, озорничая, подползал тайком, хватал  в  темноте  за  край
тюфяка, тянул к себе, потом медленно отпускал. Хотелось крикнуть: "Эй  ты!
Хватит! Кончай баловаться!"
   Рядом с Григорием  вздыхали,  стонали,  охали  во  сне  взрослые.  Зато
маленькие дети спали неслышно - вероятно, очень устали от плача...
   Прибой все еще беспорядочно и тяжело бьет о берег. Море до самых  своих
недр растревожено землетрясением.
   Не заснуть Григорию!
   Нет, но что же это случилось с ним? Почему он отбросил костыли?
   Всю осень и зиму его лечили в  больнице,  мучили  процедурами,  пичкали
лекарствами, и он не  мог  отбросить  костыли.  А  тут  вдруг  взял  да  и
отбросил! За ненадобностью отшвырнул прочь и пошел. Нет, побежал! Забыв  о
костылях, стремглав кинулся на выручку к тете Паше!
   Это же чудо произошло с ним! Иначе и не назовешь - чудо!
   Но, может быть, утраченное умение ходить без костылей вернулось лишь на
короткое время, всего на несколько минут?
   Обеспокоенный Григорий встал на  ноги.  Проверяя  себя,  сделал  шажок,
остановился. Получилось! Не очень хорошо, но получилось.
   Он повторил опыт.
   Колени дрожат, спина  болит,  мускулы  рук  напряглись,  ища  привычную
опору. Но это ничего. Готов вытерпеть любую боль, лишь бы ходить, как  все
- без костылей!
   И Григорий упрямо возобновляет свои попытки, медленно,  очень  медленно
двигаясь по кругу,  обходя  дозором  широковетвистый  платан  и  спящих  у
платана вповалку людей, словно бы охраняя их тревожный, прерывистый сон...


   ИВАН СЕРГЕЕВИЧ ДЕРЖИТ ХРОНОМЕТР В РУКЕ

   Мне бы, признаться, хотелось сразу перейти  от  сентября  1927  года  к
октябрю 1944-го, иначе говоря, с  мыса  Федора,  где  мало-помалу  утихает
землетрясение, перебросить вас рывком на  Дунай,  который  содрогается  от
взрывов донных и якорных мин.
   Но тогда многое важное останется недосказанным.
   Почему именно во время землетрясения Григорий отбросил костыли? Вот что
вам обязательно нужно понять!
   Конечно, Иван Сергеевич немедленно же заинтересовался этим "чудом".  Он
стал заниматься с Григорием лечебной гимнастикой, разработанной по особому
методу.
   Врач и пациент проявили удивительную настойчивость, не ослабляли ни  на
один день своих объединенных усилий.
   Но это и понятно. Григорий  страстно  хотел  выздороветь,  чтобы  стать
моряком! Манящая цель была перед ним.
   И длилось это, заметьте, годы, долгие годы, все  то  время,  в  течение
которого Григорий, по-прежнему живя на маяке, заканчивал среднюю  школу  в
соседнем поселке.
   Полтора-два часа в день проводил он в  больнице,  где  под  наблюдением
Ивана  Сергеевича  педантично  отрабатывал  ходьбу,  бег,  прыжки,   махи,
повороты, будто готовясь к отборочным спортивным  соревнованиям.  Даже  во
сне мускулы его не могли забыть об этом - так уставали  к  ночи.  Григорию
снилось, что он бегает, прыгает, сгибается и разгибается,  а  рядом  стоит
неизменный Иван Сергеевич в белом халате и держит хронометр в руке.
   Тусю бы еще  сюда!  Пусть  бы  тихохонько  сидела  себе  в  сторонке  и
неотрывно смотрела на него исподлобья своими сумрачными  зеленовато-серыми
глазами, а потом небрежно уронила бы что-нибудь одобрительное. Наконец-то!
Она так редко его хвалила.
   Но он не дождался ее похвалы. Туся  не  приехала  на  мыс  Федора,  как
обещала. Ни "будущим летом" не приехала, ни  во  все  последующие  за  тем
годы. Просто удивительным образом исчезла, без следа растворилась  в  этом
необъятном и непонятном мире.
   И только на единственное его письмо она ответила, на первое, в  котором
он описывал землетрясение. А потом уж и на письма  перестала  отвечать.  И
они, одно за другим, начали печально возвращаться обратно.
   Иван Сергеевич по собственной инициативе послал запрос  в  Харьков,  на
почту. Оттуда ему сообщили, что письма возвращены "за выбытием адресата".
   Но куда выбыл адресат? Почему? Когда?..
   Григорий очень тяжело переживал то, что Туся забыла  его.  В  это  было
трудно поверить, не правда ли? На нее было совершенно  непохоже.  А  он-то
считал, что она - верный, непоколебимый друг и в горе, и в радости,  друг,
не способный нарушить данное обещание!
   И все же, представьте, ему было легче думать о ней именно так.  Забыла?
Да, забыла. Но жива! По какой-то непонятной причине  ушла  из  его  жизни,
однако иначе, чем ушел Володька...
   Ни с кем - ни с Иваном Сергеевичем, ни с тетей Пашей, ни с дядей  Ильей
- не делился Григорий своими переживаниями.  Где-то  он  вычитал  недавно:
"Мужчина должен нести свое горе молча и в одиночку". Ну что  ж!  Это  было
правильно: молча и в одиночку...


   ПОЧЕМУ ОН ОТБРОСИЛ КОСТЫЛИ?

   Наступил наконец долгожданный день, когда Григорий в праздничном своем,
тщательно Отутюженном тетей  Пашей  костюме  стоит  у  притолоки  двери  в
кабинет Ивана Сергеевича, а тот,  прохаживаясь  взад  и  вперед  несколько
быстрее, чем обычно, говорит ему:
   - А я и не волнуюсь! Откуда ты взял, что я  волнуюсь?  Уверен  в  твоем
успехе ничуть  не  меньше  тебя,  даже  больше.  Ты  пройдешь  медицинскую
комиссию и будешь по  физическим  данным  своим  допущен  к  испытаниям  в
военно-морское училище.
   - Исключительно благодаря вам, - почтительно вставляет Григорий.
   - Отнюдь не исключительно! Лишь отчасти. Я же объяснял много  раз:  как
ни странно, главным образом тебе помогло землетрясение. Ну а теперь  беги!
Не опоздай на севастопольский автобус. И  помни:  вечером  по  пути  домой
обязательно зайди ко мне. Как бы поздно это ни было! Я буду ждать,  понял?
Хотя, повторяю, я ни капельки за тебя не волнуюсь.
   По лестнице простучали быстрые шаги, гибкая юношеская фигура,  мелькнув
под окном, скрылась за воротами больницы.
   Конечно, Ивану  Сергеевичу  очень  хотелось  вместе  с  ним  поехать  в
Севастополь. Но тогда бы, вероятно, он больше волновался. Пока что мальчик
держится молодцом. Верный признак: не вставляет в русскую речь  украинские
слова - значит, держится! Да и было  бы  неудобно  перед  севастопольскими
врачами. Кое-кто, пожалуй,  истолковал  бы  приезд  Ивана  Сергеевича  как
навязчивость,  бестактность,  стремление  использовать  авторитет   своего
имени. Нет уж, пусть мнение его коллег будет абсолютно беспристрастным!
   Годен или не годен? Вот как стоит вопрос!
   К сожалению, кое-что было упущено с самого начала. В больнице Григория,
несомненно,  передержали  на  костылях.  Фигурально  выражаясь:  пеленали,
кутали, по-бабьи парили в рукаве!
   И вдруг на маяке во время  землетрясения  его  встряхнула  сама  земля.
Буквально встряхнула!
   Последствия одной встряски,  у  Балаклавы,  Григорий  вышиб  с  помощью
другой - на мысе Федора. У него же не было никаких необратимых явлений.  И
физических увечий никаких. Время шло, следы контузии исчезали. В  какой-то
мере он был подготовлен к тому, чтобы отбросить костыли. Не  хватало  лишь
толчка. И вот он, толчок!  Да  нет,  какой  там  толчок!  Настоящий  взрыв
психической энергии! Раньше энергия была задавлена, зажата где-то в недрах
его существа, и вот...
   Причем,  что  важно,  обошлось   без   чудотворца!   Никто   во   время
землетрясения не простирал к Григорию руки, не возглашал: "Восстань, иди!"
Он сам отбросил костыли, без  приказания.  Вернее,  повинуясь  внутреннему
властному приказу - помочь человеку!
   Медицине, кстати сказать, давным-давно известны случаи, когда  больного
излечивает сильное нервное потрясение.
   На совещаниях-летучках Иван Сергеевич любит приводить по  памяти  текст
двух надписей, обнаруженных при археологических раскопках в Г