е
(она была харьковчанка), и о многом-многом еще.
   В больнице, кроме них, не было других детей. И вскоре шуточки  взрослых
по  их  адресу  прекратились  сами  собой.  Даже  громогласная,   она   же
ракообразная,  присмирела  и  не  заводила  в  коридоре  свой  устрашающий
граммофон.
   Что-то необычное и трогательное было в этих отношениях между  мальчиком
на костылях и девочкой, задыхавшейся от  бронхиальной  астмы,  что-то,  не
подходившее никак под привычные общепринятые мерки. Если это была  любовь,
то какая-то слишком спокойная. А если дружба, то чересчур уж пылкая.
   Когда Тусе бывало плохо и ее подолгу не выпускали из палаты,  Григорий,
оставшись в одиночестве, не находил себе места. Стук его костылей возникал
в гулкой  глубине  коридора  то  там,  то  тут,  и  по  этому  неумолчному
монотонному  стуку  больные  догадывались,  что  у  девочки  из   третьего
отделения был опять тяжелый приступ астмы...


   ССОРА

   И только раз они поссорились.
   В обычный час, после обхода, Григорий явился к окну. Туси не было  там.
На подоконнике лежали карандаш и неоконченное письмо.
   Конечно, Григорий слышал о том, что  чужие  письма  читать  нельзя.  Но
как-то не остерегся, машинально выхватил глазами первую строчку. И чуть не
упал от удивления.
   "Моя мамуся! - написано было решительными, задающими вправо буквами.  -
Пожалуйста, не волнуйся за меня. Приступов уже давно нет".
   Как - нет? Что за вранье? На прошлой неделе Туся три дня не вставала  с
постели, так умаяли ее эти окаянные приступы.
   Тут уж невозможно было остановиться, и Григорий, все больше  удивляясь,
прочел:
   "Мне здесь очень весело,  мамочка.  В  нашем  отделении  много  больных
девочек. Я играю с ними. Почти каждый вечер мы смотрим кино".
   С ума она сошла, что ли? Какие девочки? Какое кино? Это же больница,  а
не клуб!
   У него выхватили из рук недописанное письмо с такой силой, что страница
надорвалась. Вздрагивающий от негодования, хрипловатый голос сказал:
   - Как не стыдно! Фу!
   Григорий не знал, что на это ответить.
   - Цэ... цэ тоби должно быть  стыдно,  -  неуверенно  забормотал  он.  -
Брехаты... Та и щэ кому! Матэри...
   Он был не прав. Он понял это, едва лишь вернулся к себе в палату.  Ведь
Туся рассказывала ему, как тревожится о ней  мать.  И  кажется,  у  матери
больное сердце...
   Мучимый раскаянием, он готов был немедленно же просить у Туси прощения.
Однако не решился. "Нэхай охолонэ", - благоразумно сказал себе Григорий.


   "У НЕГО ЕСТЬ ХАРАКТЕР!"

   Через два дня, робея, он притопал к "их" окну.
   По обыкновению, Туся читала на подоконнике. С  героями  книги  все  как
будто бы обстояло благополучно. Это хорошо, это кстати.
   -  А  шо  цэ  ты,  Тусечка,  читаешь?  -  вкрадчиво  спросил  Григорий,
приблизясь.
   Туся обернулась:
   - Я читаю про Генриха Гейне.
   Этот Генрих, видно, был малый не хуже Уолтера, потому  что  глаза  Туси
сияли.
   - Понимаешь, - она заговорила так, словно бы никогда не было  размолвки
между ними. - Гейне был очень-очень болен. Последние годы жизни он  совсем
не вставал с постели - прозвал ее своей матрацной могилой. Над ним  вешали
веревку, и он цеплялся за нее, чтобы приподняться или повернуться на  бок,
представляешь?
   Григорий кивнул. Еще бы!
   - А он был знаменитый поэт,  -  продолжала  Туся.  -  И  он  все  время
работал. Его последними словами были: "Бумагу и карандаш!" Потом  началась
агония...
   Она задохнулась от волнения.
   "Как закалялась  сталь"  в  ту  пору  еще  не  была  написана,  Николай
Островский только начинал  свою  борьбу  с  роковым  неотступным  недугом.
Поэтому пример Гейне произвел на Григория впечатление.
   Кажется, тогда же он узнал и о когтях тигра.
   - Это Гейне перед смертью сказал, - сообщила Туся. - Похлопал рукой  по
только что законченным мемуарам - а в них  он  беспощадно  расправился  со
всеми своими врагами - и сказал ясене: "Тигр  умрет,  но  останутся  когти
тигра!.." Нет, ты не понял, я вижу. О когти же можно  оцарапаться,  верно?
Даже если тигр лежит на земле, уже бездыханный. Он и мертвый  еще  опасен.
Ну, понял теперь?
   Некоторое время Григорий молчал, погруженный в раздумье.
   - А шо ты,  Тусечка,  думаешь,  -  произнес  он  наконец  и  как  бы  с
удивлением поглядел по сторонам, - цьому Генриху було, мабуть, гирше,  ниж
мэни. Ще и верьовку над ным вишалы...
   - Да, но у Гейне был характер, - наставительно сказала Туся. - А у тебя
как, есть характер?
   Этого Григорий еще не знал. Он ей так и сказал с запинкой:
   - Я... я нэ знаю...
   Некоторое  время  Туся  не  сводила  с  него  пристального,  критически
оценивающего взгляда.
   - Ну як? - выдавил из себя Григорий.
   - Я думаю, есть. Но это неважно, что я думаю. Гораздо важнее  в  данном
случае, что думает об этом наш Иван Сергеевич...
   Она выдержала длинную драматическую паузу.
   Иван Сергеевич был врачом третьего отделения. Григорий  часто  жалел  о
том, что попал к Варваре Семеновне, а  не  к  нему.  На  Ивана  Сергеевича
приятно было смотреть даже тогда, когда он шел по коридору, направляясь  в
обход или возвращаясь с обхода. Жизнерадостный, улыбающийся, очень широкий
в плечах, он  выглядел  особенно  широким,  потому  что  полы  его  халата
развевались на ходу.
   - Если бы ты знал, какой он врач! Вот это врач так врач! - восторгалась
Туся. - Когда я задыхаюсь и он усаживается на мою койку и берет  мою  руку
своей большой прохладной рукой, мне уже делается легче.
   Григорий только восхищенно качал головой.
   И вот сейчас этот Иван Сергеевич думает, что у него, у  Григория,  есть
характер!
   - Цэ вин тоби сам сказав? Сама чула?
   Да, Туся слышала это собственными своими ушами.
   Она сидела  в  дежурке  за  ширмой,  медсестра  готовилась  сделать  ей
внутримышечную инъекцию. (Туся никогда не говорила - укол,  она  за  время
своей болезни запомнила множество всяких медицинских терминов и при случае
любила щегольнуть ими в разговоре.)
   Ну вот, стало быть, сидела  она  себе  за  ширмой  очень  тихо.  Врачи,
наверное, и не догадывались о ее присутствии, иначе, конечно, не стали  бы
разговаривать так откровенно. Да, кстати, кроме Ивана Сергеевича и Варвары
Семеновны, были там еще две эти фифки-практикантки.
   Речь почему-то зашла о Григории. Начало разговора она прозевала, потому
что ей было очень плохо. Но после инъекции  она  задышала  лучше.  До  нее
дошло:
   - Мальчик - хроник, и безнадежный!  -  Это  недовольный  голос  Варвары
Семеновны. - Я же показывала вам его рентгенограммы.
   - Не единой рентгенограммой жив  человек,  -  пошутил  Иван  Сергеевич.
Затем уже серьезно: - Понятно,  и  я,  как  вы,  доверяю  рентгенограммам,
однако не хочу, чтобы они заслонили нечто, будем так  говорить,  не  менее
важное.
   - Что же именно?
   - Самого больного, его способность  к  сопротивлению,  его  дух  прежде
всего.
   - Дух? Отдает идеализмом, - заметила дуреха практикантка.
   - Почему? Вы же, например, прописываете своим больным  бром.  Но  ведь,
кроме брома, нужна еще какая-то рецептура радости. Тем более  он  мальчик,
ему нет, наверное, и четырнадцати.
   - Недавно я подарила ему пластилин, - вспомнила Варвара Семеновна.
   - По-видимому, мало этого. Подарите ему надежду!
   - По-вашему, я должна лгать?
   - Нет. Поверьте сами в его выздоровление. Он сразу почувствует это.
   - Повторяю, он хроник.
   - Ну и что из того? По-разному можно рассматривать длительную  болезнь.
Например, как врага, против которого надо поднять,  собрать,  мобилизовать
все силы больного, в  том  числе  и  волю  его!  Кстати,  я  видел  вашего
Григория. У него упрямый лоб.
   - Да, мне нелегко с ним.
   - А ему с вами? Ну не сердитесь. Вдумайтесь в этого своего Григория. Не
сковывайте его психику. Он должен очень хотеть выздороветь. Пусть  он  изо
всех сил помогает вам. Это важно. Он сможет вам помочь. По-моему,  у  него
есть характер.
   Разговор был очень напряженный, весь из острых углов,  поэтому  он  так
запомнился Тусе.
   Характер, характер! Иван Сергеевич сказал, что у него есть характер!
   А что такое характер?


   ПРОЩАНИЕ

   Григорий надумал тренироваться - втайне от всех. Готовил Тусе  сюрприз.
Забирался в глубь сада, чтобы его никто  не  видел,  и  там  пытался  хоть
несколько метров пройти без костылей. Должен был  пройти!  Ведь  сам  Иван
Сергеевич сказал, что у него есть характер!
   Он делал короткий шаг, подавлял стон, хватался за дерево,  опять  делал
шаг. Земля качалась под ним, как палуба в  шторм.  Пот  градом  катился  с
лица. Колени тряслись. Но рот его был плотно сжат.
   Григорий заставлял себя думать только об одном: ну и удивится же  Туся,
когда увидит его без костылей! Или  еще  лучше:  он  притопает  к  ней  на
костылях, а потом отбросит их - ага? - и лихо выбьет чечетку!
   Увы, как ни старался он, дело не шло. Правильнее сказать, ноги не  шли.
Руки-то были у  него  сильные,  на  перекладине  он  мог  подтянуться  раз
двадцать подряд. А ноги не слушались. Как будто вся сила перешла из них  в
руки.
   А Туся, не зная ничего об этой тайной  тренировке,  которую  правильнее
было назвать самоистязанием, по-прежнему  сердилась  на  него:  почему  он
вялый, почему невеселый?
   - Ты только себя не очень жалей!  Это  вредно  -  себя  жалеть.  Ты  же
сильный, широкоплечий! Вон как дышишь хорошо.  Я  бы,  кажется,  полетела,
если бы могла так дышать!
   Да, до самой разлуки она была требовательна к нему и неласкова с ним.
   И вот кончилась зима. В один из теплых весенних дней  окно  в  коридоре
распахнули настежь.
   Григорий  и  Туся  сидели,  как  всегда,   на   своем   подоконнике   и
разговаривали. О чем? Кажется, о кругосветных путешествиях.
   Внизу пенился цветущий сад. Не хотелось оборачиваться. За  спиной  вяло
шаркали туфлями ходячие больные. Коридор  был  очень  узкий,  заставленный
шкафами, каждую половицу пропитал противный больничный запах.
   Но из сада пахло весной.
   - Ты будешь меня помнить? - неожиданно сказала Туся.
   Что она хотела этим сказать? Григорий с удивлением заглянул ей в  лицо,
но Туся быстро отвернулась.
   - А сад? Ты не забудешь его?  Смотри:  цветы  белые  и  розовые  -  как
вышивка крестиком на голубом шелке!
   Григорий посмотрел, но не увидел ничего  похожего.  Просто  стоят  себе
деревья в цвету, а за ними расстилается море, по-весеннему голубое.  Такое
вот - крестики,  вышивка,  шелк  -  могло,  конечно,  померещиться  только
девочке.
   И тем же ровным голосом, каким она говорила о вышивке, Туся сказала:
   - Уезжаю завтра.
   - Как?!
   - За мной приехала мать.
   Григорий сидел оторопев.
   От быстрого шепота волосы зашевелились над его ухом.
   - Ты мне пиши! И я буду... А на следующее лето приеду  сюда  опять.  Ты
будешь уже без костылей, а я стану хорошо дышать!
   - Тусечка... - пробормотал Григорий жалобно.
   Но не в ее натуре было затягивать прощание. Неожиданно она спрыгнула  с
подоконника и быстро убежала.



3. ЧУДО НА МЫСЕ ФЕДОРА

   ПЕРВАЯ ВЕРТИКАЛЬНАЯ МОРЩИНКА НА ЛБУ

   Итак, Тусю увезли. А вскоре и за Григорием приехала мать.
   Неожиданно она натолкнулась на сопротивление.
   - Нэ хочу до дому! - объявил Григорий, стоя перед нею.
   - Як цэ так? У больныци хочэш?
   - И в больныци не хочу.
   - А дэ хочэш?
   Разговор происходил в дежурке в присутствии Варвары  Семеновны  и  тети
Паши.
   Григорий молчал насупясь.
   - Чого ж ты мовчиш? Я кому кажу?
   Мать замахнулась на него слабым кулачком.  Но  он  с  таким  удивлением
поднял на нее глаза, бледный,  сгорбленный,  жалко  висящий  между  своими
костылями, что она опустила руку и заплакала.
   Он тоже чуть было не заплакал, но сдержался. До чего же бестолковые эти
взрослые! Ведь море  стало  его  другом.  Как  же  он  мог  теперь  с  ним
расстаться!
   Кроме того, Туся обещала вернуться будущим летом  в  больницу  на  мысе
Федора. Выходит, он должен дожидаться ее здесь.
   - Буду у моря житы, - сказал Григорий, упрямо нагнув голову.
   - А у кого? Хто тэбэ до сэбэ визьмэ?..
   Из   угла,   где   тетя   Паша   перематывала   бинты,   выкатился   ее
успокоительно-округлый говорок:
   - О! Невелико дело-то! Ну хоть и у нас на маяке поживет.
   При слове "маяк" Григорий поднял голову.
   - Мой-то маячником работает, - пояснила тетя Паша. -  Отсюда  недалеко,
два километра. При маяке дом есть. Нас трое всего: сам, сынок меньшой и я.
А где трое уместились, и четвертому местечко найдем.
   Мать Григория снова заплакала.
   - Ему хорошо у нас будет, - продолжала  тетя  Паша.  -  Воздуху  много,
воздух вольный. А Варвара Семеновна рядом. Чуть что  -  будет  иметь  свое
наблюдение.
   Варвара Семеновна распустила поджатые было губы:
   - Что ж! Если  Прасковья  Александровна  приглашает,  то  я,  со  своей
стороны... Конечно, морской климат ему показан. Пусть  поживет  до  начала
школьных занятий...
   Но прежде чем переехать  на  маяк,  Григорию  пришлось  заставить  себя
выполнить одну тягостную обязанность - посетить родителей Володьки.
   Мать, едва увидала Григория, сразу же заплакала. И после, сидя в  своем
уголке за гардеробом, продолжала плакать - тихонько, почти беззвучно.  Она
вообще была очень тихая.
   А отец,  нервно  расхаживая  взад  и  вперед  по  тесной  комнате,  все
выспрашивал,  терзая   себя,   подробности   несчастья:   как,   в   какой
последовательности произошло оно и как при соблюдении таких-то и  таких-то
предосторожностей могло бы и не произойти. (Но ведь все равно  ничего  уже
нельзя было изменить!)
   Потом он предложил Григорию по-прежнему жить у них, но сказал  об  этом
неуверенно и оглянулся на жену. Да Григорий, конечно, и сам  понимал,  что
это  невозможно:  он  постоянно  будет  напоминать  бедным  людям  об   их
трагически погибшем сыне.
   На вопросы отца Володьки он отвечал, низко нагнув голову, изо всех  сил
хмуря и хмуря брови, чтобы не заплакать.
   Тогда, быть может, и  появилась  у  него  на  лбу  первая  вертикальная
морщинка. Впрочем, она была еще маленькая, неглубокая, чуть наметилась над
переносицей и по временам разглаживалась, начисто пропадала, будто ее и не
было вовсе.
   На маяке она пропала.


   "Я - "БЕРЕГ"! Я - "БЕРЕГ"!"

   Башня маяка была невысока. Но ей и ни к чему  было  быть  высокой.  Она
стояла на стометровом обрыве, на высоченном крутом мысу. Спереди, справа и
слева было море, и только сзади вздымались горы.
   Две тысячи лет назад римляне держали здесь гарнизон против  беспокойных
степняков. Крепостные стены, сложенные из огромных плит, еще  сохранились.
У их подножия, а также на дне рва валялись осколки темно-серого точильного
камня. В гайворонской школе проходили  Рим,  поэтому  Григорий  без  труда
вообразил себе, как легионеры в молчании сидят вокруг костра и  при  свете
дымных факелов точат наконечники своих копий и лезвия мечей.
   Он сделал то, что сделали бы, конечно, и вы в  его  возрасте.  Распугав
двух или трех змей, гревшихся на стене, насобирал целую  кучу  осколков  и
приволок домой. Потом он ежевечерне с благоговением точил свой  перочинный
ножик на римском точильном камне, которому две тысячи  лет!  Лезвие  через
некоторое время сделалось тончайшим, как лист папиросной бумаги.
   На мысу римляне поддерживали огонь: разжигали  огромный  костер  и  всю
ночь без устали подбрасывали в него охапки хвороста.
   Теперешний маяк, понятно,  был  куда  лучше.  На  вершине  белой  башни
находилась так называемая сетка накаливания. Сделана она  была  из  шелка,
пропитанного особыми  солями.  Снизу  подавались  пары  керосина,  которые
добела раскаляли сетку.
   Устройство, в общем, нехитрое. По сути - гигантский примус. Но с сеткой
полагалось обращаться осторожно: дунь посильнее - и сразу же рассыплется в
прах!
   Сетку окружала толстая линза подобно стеклу керосиновой  лампы.  Стекло
было необычное - пузатый  стеклянный  бочонок.  Вместо  обручей  ребристые
грани. Каждая грань преломляла свет, усиливала его и параллельными пучками
отбрасывала далеко в море.
   Целыми днями Григорий ходил теперь за дядей Ильей, мужем тети  Паши,  и
неотвязно клянчил: "Дядечку, та визьмить жэ мэнэ до фонаря!" Даже  божился
иногда, что больше уже не спутает замшу с тряпкой.
   Дело в том, что дядя Илья поначалу гостеприимно позволил ему  протереть
оптику  -  он  называл  ее  с  уважением  полным   наименованием:   "линза
направляющая и преломляющая". Ошалев от радости, Григорий второпях схватил
тряпку, за  что  тотчас  же  получил  по  рукам.  Тряпкой  протирают  лишь
штормовые стекла, которые защищают линзу от града, снега и  птиц,  сослепу
летящих  на  свет.  Саму  же  "направляющую  и  преломляющую"  разрешается
протирать исключительно замшей!
   Сколько  раз,  стоя  в  фонаре  (подниматься  туда  нетрудно,  лестница
невысокая и пологая), Григорий воображал себя командиром корабля.
   Ведет корабль ночью,  вглядываясь  с  командирского  мостика  во  мрак.
Плывет будто в пещере. Ни луны, ни звезд!
   И вдруг раздвинулись впереди камни  гранитных  стен.  Блеснул  узенький
проблеск света!
   Маяк!
   Вспыхивает и гаснет зеленый огонек вдали - будто свет настольной  лампы
под абажуром. Сначала короткий проблеск, потом мрак, опять проблеск и мрак
уже почти целую секунду. Световая характеристика "его" маяка!
   Сигнальщик докладывает:
   "Товарищ командир! Открылся мыс Федора!"
   "Штурману нанести наше место на карту!"
   Хорошо, если бы еще и Туся стояла рядом с ним на мостике...
   Кроме "линзы направляющей и  преломляющей",  были  у  дяди  Ильи  также
ревуны. Когда Григорий впервые услышал их, то подумал: стадо  коров  зашло
по брюхо в воду и, вытянув шеи, оглушительно мычит.
   Ревуны помогают морякам в плохую видимость. Если наваливает  туман  или
начинает идти  снег,  люди,  застигнутые  непогодой  в  море,  откладывают
бинокли. Все на корабле превращается в слух.
   Тише! Слышите? Издалека сквозь свист ветра и гул волн  донесся  слабый,
прерывистый, очень печальный голос.
   Ревуны!  Ну,  теперь  следить  с  часами  в  руках!  Чья  это  звуковая
характеристика? Две секунды - звук, две - молчание,  две  -  звук,  две  -
молчание, пять - звук, шесть - молчание. Подал весть о  себе  мыс  Федора.
Предостерегает: "Я - "Берег", я - "Берег", уходите от меня в море!"
   И рулевой торопливо отворачивает до тех пор, пока  печальный  голос  не
пропадает в шуме волн и ветра.


   МОРЕ ВСЕГДА РАЗНОЕ...

   Нет, никогда не было скучно Григорию на маяке - даже одному. Он ведь  и
не оставался один.
   Море постоянно было с ним. И оно всегда было разное.
   Белый красавец маяк стоял над обрывом,  с  трех  сторон  обступало  его
море, и в течение дня оно много раз менялось на глазах.
   Григорий любил встречать рассвет у подножия обрыва.
   Тихий шорох - как чьи-то приближающиеся шаги! Это на цыпочках  подходит
по рассыпающейся гальке новый день.
   Появляются на глади вод промоины, сияющие, светлые, напоминающие  озера
среди лугов. Наклонно, пучком, падают из-за  облаков  лучи  солнца.  Когда
таких пучков несколько, они выстраиваются в ряд  и  делаются  похожими  на
индейские вигвамы, освещенные изнутри.
   Не отрываясь смотрит вдаль подросток на костылях. Пена  прибоя  обегает
его ноги и концы костылей, уткнувшиеся в гальку.
   День начинается неизменно с маленького события - с  восхода  солнца.  И
заканчивается тоже событием - заходом солнца.
   Облака на закате  неотделимы  от  солнца.  Многоярусные,  цветные,  они
громоздятся друг на друга. В узкие прорези пробивается свет. Там, у очага,
пируют великаны!
   Завороженный этим зрелищем, Григорий присаживается на  гальку.  Костыли
лежат рядом.
   Ага! Насытившись, великаны ушли спать. Очаг погас. Но  вода  еще  долго
хранит свет солнца. Оно словно бы утонуло и покоится на дне морском.  Море
- одна огромная раковина-ропан с перебегающими по ее выпуклой  поверхности
золотыми блестками.
   А за очистившимся от облак