але,
как ни странно, показавшегося мне не очень привлекательным. (Я много писал
тебе о нем.)
   Так вот: он - безупречный минер! В этом его разгадка.
   И он сам сделал себя таким. Терпеливо,  год  за  годом  обтесывал  свой
характер, как скульптор глыбу гранита.  Отсекал  без  всякой  жалости  все
лишнее, все, что могло помешать ему в труднейшей его работе,  всякие  эти,
знаешь,  никчемные  сантименты,  разные  чувствительные  финтифлюшки.   Он
подчинил свою жизнь одной цели - быть безупречным минером!
   Прямолинейны! Ну и что ж! По-моему, лучше быть прямолинейным человеком,
чем каким-нибудь там криволинейным...
   Честно признаться, я был глуп. Я подходил к комбригу  с  поверхностными
мерками. Многое представлялось в нем проявлением педантизма, солдафонства,
скучной ограниченности. Какая чушь! Всегда, не правда ли, нужно ограничить
себя в чем-то второстепенном, стремясь достигнуть  первостепенного,  очень
важного для тебя, насущно важного!
   Я,  к  сожалению,  до  сих  пор  распылял   свои   усилия,   мельчился,
разбрасывался. Но с этим, поверь, уже покончено! Я прошел  через  Железные
Ворота!
   Однако речь сейчас не обо мне.
   Мой комбриг, я думаю, не только ограничивал себя в чем-то, он шел  даже
на жертвы,  отбрасывал  от  себя  бесхитростные  радости,  очень  простые,
доступные обыкновенным людям.
   Интересно бы, например, узнать,  может  ли  он  любоваться  морем,  как
любовался когда-то, скажем, в детстве? Ведь с тех пор он  побывал  на  дне
моря - с глазу на глаз с немецкой неразгаданной миной.
   А речной пейзаж? Получает ли комбриг наслаждение  от  простого  речного
пейзажа? Или по привычке  у  него  неизменно  возникает  одна-единственная
тревожная мысль: не прячутся ли опасные мины под зеркальной гладью вод?
   Кичкин украдкой косится на комбрига.
   Узел морщин над переносицей у него завязался как  будто  еще  туже.  Но
ведь так оно и должно быть: легко ли, просто ли дается подвиг?
   И  они,  эти  морщины,  уже  не  исчезнут  никогда.  Даже   сейчас   не
разгладились - врезаны в лоб грубым резцом судьбы.
   Пожалуй, отчасти напыщенно звучит: резец судьбы. Ладно, в  письмо  Ийке
не вставлять!
   "Пробивать новый фарватер, Ийка, трудно всюду и всегда, запомни это!
   Я уверен: что-то не только прибавилось в душе,  но  и  убавилось  после
преодоления минной банки между Молдова-Веке и Белградом. За все в жизни, в
том числе и за подвиг, Ия, нужно платить, причем по самой дорогой цене!
   Поэтому-то комбриг неизменно суховат и официален в  обращении.  Но  это
лишь своеобразная защитная  реакция.  Он  отгораживается  от  малознакомых
людей молчанием. Можно сказать иначе: как бы надевает под китель невидимую
кольчугу, не очень  удобную  -  ни  повернуться,  ни  согнуться.  Зато  он
защищен.
   Да, конечно, в какой-то степени он пожертвовал  собой.  И  он  не  один
такой. Люди на  войне,  побывай,  за  пределами  физического  и  душевного
напряжения, как-то по-другому видят и чувствуют теперь мир.
   Пройдет ли это у них? Не знаю.
   О, я понял, Ийка, понял! Столь дорогой, столь чудовищно  дорогой  ценой
достается нам всем победа в этой войне!..
   Мой  комбриг,  безупречный  минер,  который  провел  наш   караван   со
снарядами, горючим, хлебом и углем в обход стодвадцатикилометровой  минной
банки, пожертвовал для победы собой, хотя и остался в живых..."


   "ДУМАЯ О ДРУГИХ, ЗАБЫВАЕШЬ О СЕБЕ!"

   Однако увлекающегося Кичкина, насколько я понимаю, занесло  и  на  этот
раз. Боюсь, что многое он по обыкновению, сильно преувеличил.
   О, если бы Кичкин хоть на минуту мог заглянуть в мысли своего комбрига,
который молча стоит рядом с ним на мостике, гладко выбритый, подтянутый, в
парадной тужурке с орденами!
   Да, Иван Сергеевич  был  прав:  он,  Григорий,  -  счастливый  человек!
Детство его было трудным, но ведь у него были верные друзья. Именно они  и
помогли ему стать тем, кем он стал, то  есть  минером  высокого  класса  и
волевым командиром.
   "Пусть все они по мановению волшебной палочки,  -  думает  Григорий,  -
перенеслись сюда, ко мне, на мостик головного тральщика,  чтобы  разделить
со  мной  сегодняшнее  торжество  у  заполненных  толпами  людей  причалов
Белграда!
   Судьбы  людей  взаимосвязаны  гораздо  теснее,  чем   принято   думать.
Бесспорно, жизнь моя сложилась бы по-иному, не встреться на пути Володька,
Туся, тетя Паша, дядя Илья, Иван Сергеевич.
   Что было бы, например, со мною, если бы мальчик в резиновых  ботфортах,
похожий на Кота в сапогах, не подсел ко мне на ступенях Графской  лестницы
и не спросил; "А чому ты такый сумный?"
   А Туся, раздражительная, но справедливая Туся? Быть может, мой характер
был бы изломан, исковеркан, не сними она с меня тяжесть мнимой вины  перед
погибшим Володькой.
   И уж наверняка я был бы  вынужден  вернуться  с  Черного  моря  в  свой
опостылевший Гайворон, если бы тетя  Паша  и  дядя  Илья  не  помогли  мне
зацепиться за маяк на мысе Федора.
   Наконец, кто, как не Иван Сергеевич, буквально поставил меня на ноги! И
он сделал не  только  это.  Он  придал  смысл  всему  моему  существованию
несколькими вскользь сказанными словами:  "Думая  о  других,  забываешь  о
себе!"
   Сам Иван Сергеевич неуклонно следовал этому девизу до последнего своего
вздоха. Он был расстрелян гитлеровцами. Дядя Илья с тетей Пашей погибли  в
одной  из  ожесточенных  партизанских  битв,  когда  немцы  после  захвата
Севастополя  принялись  планомерно  прочесывать  крымские  леса.  Володька
утонул. Жива ли Туся - неизвестно.
   Но где-то  я  читал,  что  по-настоящему  умирает  только  тот,  о  ком
забывают. Поэтому и Володька, и Туся, и тетя Паша, и  дядя  Илья,  и  Иван
Сергеевич живы для меня. Они еще долго будут живыми - докы сам  жытыму  на
свити..."
   Причалы Белграда уже совсем близко. Григорий обернулся  к  сигнальщику,
стоящему рядом наготове с двумя красными флажками в руках.
   - По линии! - негромко сказал Григорий. - К причалам подходить баржам с
углем и хлебом  и  немедленно  приступать  к  разгрузке!  Остальным  судам
каравана и тральщикам встать на якорь на рейде!
   В воздухе торопливо замелькали красные флажки. Приказание  передано  по
линии и тотчас же отрепетовано сигнальщиками на кораблях. Тральщики начали
отворачивать, давая дорогу баржам с углем и хлебом. Под винтами и колесами
забурлила, запенилась вода. Загрохотали якорные цепи,  стремительно  падая
из клюзов в воду.
   Катера подводили к причалам баржи одну за другой. Вот заколыхались  над
ними шеи подъемных кранов.
   И хотя ораторы еще повторяли про себя по бумажкам  текст  заготовленных
приветственных речей, а на прилегающих к Дунаю улицах оркестры, чередуясь,
по-прежнему играли марши, у причалов уже  в  полную  силу  зазвучала  иная
музыка - разгрузки, - подчиненная строгому трудовому ритму...

   Белград - Москва