Леонид Платов.
    Когти тигра

   -----------------------------------------------------------------------
   "Избранные произведения в двух томах. Том второй".
   М., "Молодая гвардия", 1980.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 14 May 2001
   -----------------------------------------------------------------------


                   Разве  так  проста  и  примитивна  проблема  советского
                героизма?  Разве  это  такое  легкое  и  логически  прямое
                действие? Советская отвага, советская смелость - это вовсе
                не бесшабашное, бездумное,  самовлюбленное  действие.  Это
                всегда служба советскому обществу,  нашему  революционному
                делу, нашему интернациональному имени. И поэтому всегда  у
                нас    рядом    со    смелостью    стоит     осторожность,
                осмотрительность,   не   простое,   а   страшно   сложное,
                напряженное решение, волевое действие не  безоблачного,  а
                конфликтного типа.
                                                               А.Макаренко



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ОКОЛДОВАННЫЙ МОРЕМ


1. "ТАБАНЬ, ГРЫЦЬКО, ТАБАНЬ!"

   ШЛЯПА И ТОРБА

   - Держись за свой брыль, эй! Ветром унесет!
   - Рот-то, рот закрой! Сам закроешь или помочь?
   Эти и им подобные замечания остаются, однако, без ответа.
   - Та тю на тебя! Чего же ты молчишь? Чи ты моря не видал, чи как?
   Мальчик в свитке  и  соломенной  шляпе  (по-украински  -  брыль)  стоит
неподвижно на ступенях Графской лестницы - глаз не сводит с моря.
   Так вот оно, стало быть, какое, это море!
   Конечно, он уже видел его, и не раз, но только на картинках. И там море
было другое, не живое. Сейчас оно движется, наплывает без устали на берег,
а коснувшись причала, куда-то уходит. Куда? Волны, к сожалению, невысокие,
пологие, сказать по-флотски - зыбь. А поглядеть бы на море,  когда  шторм!
О-о!..
   Два беспризорника, метя длиннополыми лохмотьями лестницу, нервно кружат
подле мальчика в  брыле.  Внимание  их  привлекает,  впрочем,  не  столько
пресловутая шляпа, сколько торба, лежащая у него в ногах.  То  и  дело  на
плутоватых, пятнистых от грязи физиономиях сверкает улыбка.
   Все трое, наверное, ровесники, но эти, в  лохмотьях,  набиты  житейским
опытом по макушку, тогда как владелец торбы прост и наивен, как подсолнух.
   И хоть бы зажал коленями свое имущество! Хоть бы огрызнулся разок! Нет,
оцепенел. Стоит и молчит - будто околдованный.
   Выбивая пятками дробь, тряся рукавами и многозначительно перемигиваясь,
беспризорники сужают и сужают круги.
   Свершилось!  Околдованный  морем  смотрит  себе  под  ноги,   потом   в
растерянности оглядывается. Ни торбы, ни беспризорников! В просветах между
колоннами нет никого, лестница пуста.
   А в той торбе были сало, хлеб, смена белья, недочитанная книжка.  Были!
Машинально рука тянется под  брыль,  к  затылку.  При  подобных  печальных
обстоятельствах в Гайвороне почему-то принято чесать в затылке.
   Но почти сразу же он забывает о торбе.  Несколько  минут  назад  с  ним
стряслось нечто более ужасное. Его не взяли на корабль!
   За колоннами виден бронзовый Нахимов. Он  стоит  на  площади  спиной  к
приезжему. Поза  говорит  сама  за  себя.  Прославленный  флотоводец  дает
понять, что до приезжего ему нет никакого дела.
   Еще более неприветливо ведут себя львы, которые  лениво  разлеглись  по
обеим  сторонам  лестницы.  С  подчеркнутым  равнодушием  они  воротят  от
гайворонца свои надменные каменные морды.
   А ведь он просился даже  не  на  самый  большой  корабль,  крейсер  или
линкор, согласен был на любой, пусть маленький, пусть катер, лишь  бы  тот
был военный.
   В гавани, как он и ожидал, их было полным-полно, этих военных кораблей.
Все одномастные, серые, чтобы сливаться с морем и  без  следа  исчезать  в
тумане - это-то он уже знал. Пушки грозно  торчат  в  разные  стороны.  На
причал с палубы переброшены сходни, возле них стоят вахтенные. А на мачтах
- или как там... на реях? - полощутся разноцветные веселые флаги!
   Перекинув торбу через плечо, он прошел вдоль причала, не  пропустив  ни
одного корабля. Сердце  в  груди  трепыхалось,  как  флаг.  У  сходней  он
останавливался, стаскивал свой брыль, говорил  "Драстуйтэ!"  или  "Доброго
здоровья вам!". Потом долго переминался с ноги  на  ногу,  держа  брыль  у
живота, ожидая, когда на него обратят внимание: по-деревенски  вежливый  и
терпеливый - ну вылитый пастушок из сказки!
   Его замечали наконец. Матросы, свободные от вахты, перевешивались через
поручни,  вступали  в  разговор.  Выяснялось,  что  на  корабле  юнга   не
требуется.  Разговаривали,   впрочем,   дружелюбно,   советовали   малость
обождать, подрасти, а ведь это дело нехитрое: надо лишь вернуться домой  и
побольше есть борща и галушек - не заметишь, как вырастешь.
   Он печально кивал, потом брел к следующему кораблю.
   Так  обошел  он  весь  причал,  и  ни  разу  с  корабля  не   раздалось
долгожданное:  "А  хлопец  вроде  ничего  себе.  Эй!  Вахтенный  у  трапа!
Пропусти!"
   Да, тут хочешь не хочешь, а зачешешь в затылке!
   Но, даже стоя в этой бесславной позе  на  ступенях  Графской  лестницы,
Григорий ни на секунду не пожалел о сделанном и не подумал о том, что надо
возвращаться в Гайворон.
   Покинуть море, корабли? Невозможно! Особенно сейчас, после того как  он
их увидел!..


   КОТ В САПОГАХ

   Он  ощутил  толчок  в  плечо.  Сжав  кулаки,  обернулся.  Опять  эти...
пятнистые?
   Нет. На лестнице стоял хлопец примерно одних с ним  лет,  с  загорелым,
очень  веселым,  совершенно  круглым  лицом.   Однако   вначале   внимание
гайворонца привлекли сапоги. Правильнее даже назвать  их  ботфортами.  Они
были великолепны: непомерно высокие, настолько высокие, что верхнюю  часть
пришлось вывернуть наизнанку и с небрежной лихостью опустить раструбом  на
икры. Ботфорты делали круглолицего похожим на Кота в сапогах. Это невольно
располагало к нему.
   К сожалению, Григорий произвел на него менее благоприятное впечатление.
   - Ну и шляпа у тебя! - сказал Кот  в  сапогах,  прищурясь.  -  Знакомая
лошадь подарила? У нас в Севастополе такие лошадям надевают,  чтобы  башку
не напекло.
   Начало разговора, по  всему,  предвещало  драку.  Но  и  тут  сказалась
гайворонская медлительность. Пока Григорий, нахмурясь, набирал  воздуху  в
грудь, пока замахивался, незнакомец, как воробей, скакнул  повыше  на  две
или три ступеньки и преспокойно уселся там.
   - Про шляпу забудь! - сказал  он  небрежно.  -  Я  пошутил  про  шляпу.
Садись-ка лучше да расскажи: чому такый сумный?
   Неожиданно Григорий  почувствовал  к  нему  доверие.  Присев  рядом  на
ступеньку,  он   принялся   довольно   сбивчиво   рассказывать   о   своих
злоключениях. Кот в сапогах не отрывал от него серьезного взгляда.
   - Из дому подался - это ничего, - утешил он. - Я  тоже  думаю  податься
кой-куда. Про это потом. Нагана, понимаешь, не имею.  Пожевать  хочешь?  -
спросил он без всякой связи с предыдущим.
   Григорий подумал немного, вспомнил об исчезнувшем  сале  и  со  вздохом
сказал, что хочет.
   Тогда Кот в сапогах повел гайворонца за собой.
   Он вел его долго, мимо  домов  и  заборов,  очень  крутыми  спусками  и
подъемами. Выглядело так, словно бы морской город Севастополь построен  на
огромных окаменевших волнах.
   И это тоже понравилось Григорию.
   На вершине горы они остановились передохнуть. За спиной  был  собор,  а
внизу, у ног, - большие белые дома. Дальше синела бухта, и в нее  медленно
входил пароход, большой и белый, как  дом.  Григорий  даже  задохнулся  от
восторга.
   Потом они ехали на трамвае куда-то через поля и виноградники.  Конечной
остановкой была Кадыковка - окраина Балаклавы. Низенькие хатки были  крыты
не соломой, как в  Гайвороне,  а  черепицей.  Казалось,  от  этого  дольше
удерживаются на них отблески заходящего солнца. Оно было очень  большое  и
очень красное и медленно, с явной неохотой, погружалось в море.
   "Никуда не пойду звидсы!" - еще раз подумал Григорий.
   Мазанка, где жил Кот в сапогах - его звали Володькой, - была маленькая,
так что взрослым приходилось нагибаться, входя в дверь. Зато  внутри  было
чисто, уютно. Как дома в  Гайвороне,  пахло  сухой  травой  и  только  что
выстиранными рушниками.
   За ужином Володька продолжал проявлять заботу о приезжем. Заметив,  что
тот стесняется, сам растолковал родителям, что вот,  мол,  хлопец  заболел
морем, но где же и лечить эту болезнь, как не у нас, в Севастополе, верно?
   Мать молчала - она была вообще молчалива, -  а  отец  охотно  улыбался.
Лицо у него было доброе, круглое, как у сына, только с усами.
   Оказалось, что он вожак знаменитой в Балаклаве ватаги, то есть рыбацкой
артели. Судьба Григория, таким образом, решилась.


   ПОРАЖЕНИЕ Ф.АМЕРИКИ

   Но долго еще не мог он поверить в то, что судьба его решилась.
   Не было  ли  хоть  малой  крупицы  волшебства  во  всем  этом?  Ведь  и
началось-то ни с чего другого, как с волшебства, с волшебного фонаря.
   Можно  вообразить,  что,  сидя  совсем  недавно  в  гайворонском   Доме
крестьянина, Григорий засмотрелся на экран, на который разноцветным пучком
падали сзади лучи из фонаря, потом внезапно был  подхвачен  этими  лучами,
стремглав понесся вперед и - ап! - очутился уже по ту сторону  экрана,  на
ступенях Графской лестницы, у плещущего синего моря.
   Так неожиданно для семейства Григория  закончился  давний  спор  о  его
будущем. Старший брат, машинист паровоза, настойчиво тянул Григория к себе
в депо. Отец же,  хмурясь,  повторял:  "И  деды  и  прадеды  были  у  него
хлеборобами. И  я  хлебороб.  Выходит,  при  Советской  власти  должен  он
выучиться на агронома". Спорили об этом до хрипоты,  пока  не  вмешался  в
спор родич, бравый комендор-черноморец, сверхсрочник, прибывший в Гайворон
на побывку.
   Провожая отпускника, комсомольская организация поручила ему  сделать  в
родном селе доклад о молодом Советском Военно-Морском Флоте.
   "Объяснишь шефам про нашу жизнь, - напутствовали его. -  Диапозитивы  с
собой возьми, раззадорь их молодое воображение!"
   В те годы Военно-Морской  Флот,  получив  пополнение  по  комсомольской
мобилизации, начинал жить новой, деятельной жизнью.  Снова  реяли  вымпелы
над обезлюдевшими за время гражданской войны морями. Поднимались  один  за
другим всплески  за  кормой  тральщиков,  расчищающих  фарватеры  от  мин.
Будущие адмиралы - комсомольцы  первого  призыва,  робея,  усаживались  за
столы в классах военно-морских училищ и  чинно  раскладывали  перед  собой
тетрадки и учебники.
   Но ничего не знали об  этом  в  тихом  Гайвороне  на  Черниговщине,  от
которого, как в присказке говорится, до любого моря год конем скачи  -  не
доскачешь...
   И вот,  провожаемый  любопытными  взглядами,  враскачку  идет  по  селу
молодой матрос в бескозырке  с  развевающимися  лентами,  держа  на  плече
диковинный чемодан из брезента.
   Гайворонцы переговариваются через улицу из-за тынов:
   "Хто воно такый?"
   "Та то ж Андрий, сын старого Ткаченко. А вы и не призналы?"
   А еще через несколько дней вывешена афиша на двери Дома колхозника:
   "В первом отделении доклад военмора-сверхсрочника А.Ткаченко о флоте, с
диапозитивами.
   Во втором отделении (по путевке облкультпросвета)  выступит  Ф.Америка,
чемпион многих первенств: силовые номера, в  том  числе  зубной,  а  также
классическая партерная борьба с любым желающим из публики".
   Зал Дома колхозника набит до отказа. В  освещенный  квадрат  на  экране
вплывает грозный многобашенный корабль. Пенная грива волочится за  ним  по
ослепительно синей воде.
   "Называется линкор! - раздается голос  докладчика.  -  Старое  название
было ему дредноут, что по-английски значит - "никого не боюсь".
   Иногда возникает заминка.  От  столика,  где  колдует  с  диапозитивами
докладчик, доносится сердитый шепот:
   "Та не ту, Грыцько, не ту..."
   На правах родственника Григорий удостоен  чести  помогать  при  запуске
проекционного, иначе волшебного, фонаря. Но  от  волнения  он  то  и  дело
путает диапозитивы. Глаз  не  может  отвести  от  противоположной  дальней
стены, где вдруг - так кажется ему - приоткрылось оконце в его,  Григория,
будущее...
   И все-таки мальчик - всегда мальчик. С тем же азартом, что и  остальные
гайворонцы,   Григорий   после   короткого   антракта   переживает   новое
захватывающее зрелище.
   Странствующий (по путевке облкультпросвета) силач Ф.Америка (Федот  или
Федор Америка?) поднимается на сцену, сотрясая ее тяжелой поступью.  Минут
двадцать раздаются со сцены топот, уханье,  сопение,  гул  падающих  гирь.
Наконец коронный номер Ф.Америки! Он влезает на  два  стула  и,  чудовищно
раскорячившись, поднимает зубами гирю  с  пола.  Все  без  обмана,  все  в
точности, как было указано в афише!
   Спрыгнув со стульев, Ф.Америка что-то говорит в зал.  (Голос  у  силача
неожиданно пискливый и негромкий.)
   "Шо вин кажэ, шо?.."
   "Выклыкае поборотыся з ным!.." - торопливо передают по рядам.
   Ну же, гайворонцы!
   Однако  гайворонские  парубки  безмолвствуют.   Опустив   головы,   они
стараются спрятаться друг  за  дружку  или  конфузливо,  бочком  жмутся  к
стеночке. Кое-где начинают вспархивать подавленные девичьи смешки. А силач
между тем похаживает  взад  и  вперед  по  сцене,  гордо  поводя  покатыми
толстыми плечами.
   Мучительно долгая пауза. Со стыда  Григорий  готов  провалиться  сквозь
землю.
   Но  кто  это,  нагнув  голову  и  работая   локтями,   так   решительно
протискивается к сцене? В  зале  встают,  поднимаются  на  цыпочки,  чтобы
разглядеть смельчака. О! То ж приезжий флотский!
   Еще на ступеньках, ведущих на сцену, он с поспешностью стаскивает через
голову свою полосатую рубашку (потом уж узнал Григорий, что она называется
тельняшкой).
   Ого! Спина у флотского - дай бог! Широченная и темная от загара, словно
бы сплошь литая из чугуна.
   В зале притаили дыхание.
   Э,  да  что  там  говорить!  В   общем,   бравый   комендор-черноморец,
заступившись за честь родного Гайворона, вышел один на один  против  этого
Федора  (или  Федота)  Америки,  "чемпиона  многих  первенств",  и  спустя
несколько кинут с ужасающим грохотом свалил его на помост.
   Что важно: я ничего не прибавил от себя! Все  случилось  именно  так  в
этой драматически нараставшей последовательности: сначала доклад о  флоте,
с диапозитивами, потом силовые номера Ф.Америки (ну и фамилия, нарочно  не
придумаешь!) и, наконец, сокрушительное, как теперь говорят,  убедительное
поражение странствующего силача от руки докладчика.
   Спрашиваю вас: будь вам тринадцать лет, усидели бы  вы  после  этого  в
своем Гайвороне?
   А, то-то и оно!..
   Но, к сожалению,  в  плане,  старательно  обдуманном,  оказался  изъян:
сбежав из Гайворона следом за докладчиком, Григорий уже не  застал  его  в
Севастополе. Незадолго перед тем корабль, на котором тот  служил,  ушел  в
дальний поход к берегам Турции.
   И все-таки волшебный фонарь не подвел. Вместо  родича-комендора  тотчас
же рядом с Григорием очутился заботливый Кот в сапогах.  А  главное,  море
было тут же, еще более красивое и манящее, чем на разноцветных картинках -
диапозитивах...


   ЧЕРЕСЧУР ЗАДУМЧИВЫЙ

   Выяснилось, впрочем, что любовь Григория - без взаимности: он-то  любил
море, но море не любило его.
   И кто бы мог подумать: он укачивался!
   В таких случаях Володька, опекун его, всегда  старался  быть  рядом.  А
вместе с ним являлась на выручку тень Нельсона.
   Конечно, отчасти утешительно было узнать, что и Нельсона укачивало.  Но
ведь он был адмиралом. Кто бы осмелился списать его за это  с  корабля?  А
Григория запросто могли списать. Подумаешь, кухарь на сейнере (такая  была
у него незавидная должность)!
   Да  и  кухарь-то  он  был,  признаться,  никудышный.   Пожалуй,   самый
никудышный на всем Черном море. А может быть, даже и на остальных морях.
   Вечно все валилось у него из рук: ложки, плошки,  тарелки,  сковородки.
Как-то, выйдя с вечера в море, рыбаки должны были обходиться за  завтраком
одной-единственной ложкой  на  всех.  То-то  досталось  кухарю!  Накануне,
споласкивая ложки после ужина, он по  рассеянности  шваркнул  их  за  борт
вместе с водой из бачка.
   - Ну что ты такой задумчивый? - попрекал его Володька. - Это на лавочке
в сквере можно быть задумчивым. А море, учти, не любит задумчивых.
   Зато Григорий очень быстро научился чинить сети, сушить их и убирать  в
трюм сейнера. А когда принимался  сращивать  концы  пенькового  троса  или
чистить металлической щеткой якорную цепь, то уж тут  просто  залюбоваться
можно было его работой.
   - Имеет талант в пальцах! - глубокомысленно говорил отец  Володьки.  Но
тотчас же прибавлял, потому что был справедливым человеком:  -  А  морских
ног не имеет. И зачем ему, скажи, маяться в море? На  берегу  тоже  работы
хватает. Слесарь из него был бы подходящий.
   Володька сердился на отца:
   - Ну что вы, батя: мается,  мается!  Да,  мается,  но  молчит!  Сами  ж
видели. Чуть засвежеет, весь делается зеленый, но пощады у моря не просит.
Зубы стиснет и работает!.. А ноги что! - Он пренебрежительно  отмахивался.
- Еще отрастут морские ноги!
   Домой Григорий написал, чтобы не беспокоились за него, "все  добрэ",  у
вожака ватаги принят как родной и ходит не только в море, но  и  в  школу.
Все довольны им, море - тоже. (Пришлось-таки взять грех на душу!)
   ...Летом  ватага  ловила  кефаль,  серебристые  стада  которой   близко
подходят к берегу. Осенью  та  же  кефаль,  войдя  в  возраст,  называется
лобанами. Рыбу лежень, плоскую  камбалу,  ловят  на  крючковую  снасть.  А
ставрида по глупости идет на подсвечивание.
   Чего только нет в этом Черном море! И названия-то у рыб диковинные, как
они сами; расскажи в Гайвороне - не поверят.
   Был в море, например, звездочет, забавный уродец. А еще  морская  игла,
морской  скорпион,  морской  таракан,  морская   собачка   (умеет   больно
щипаться), морская лисица (или скат), морской петух, морской конек  (похож
на шахматного).
   А у берега, под камнями,  водились  крабы,  и  среди  них  -  стыдливый
(назван так потому, что, будучи пойман, закрывает клешнями "лицо").
   В море обитал также моллюск-диверсант. На вид был безобидный  червячок,
но аппетит имел  огромный;  питался  деревянными  сооружениями:  сваями  и
днищами судов. За три  летних  месяца  успевал  проточить  доску  до  пяти
сантиметров в глубину. Из-за  него  деревянные  суда  обшивают  медью  или
цинком и стараются почаще вытаскивать на берег для просушки.
   Море полно загадок. Со дна его раздаются голоса - чаще всего  ночью.  В
Гайвороне сказали бы, перекрестясь:  "Души  утопленников"  -  и  стали  бы
обходить берег стороной.
   Но Григорию очень хотелось понять, что это за голоса.
   Однажды вечером он сидел у вытащенного до половины из воды  баркаса  и,
обхватив колени руками, смотрел на море. Было оно все в искрах-блестках  -
будто звездная пыль беспрестанно сыпалась на воду с неба.
   Рядом присел на песок Володька:
   - Море слушаешь?
   - Ага.
   Длинная пауза.
   - Володька, а чого воно так стогнэ?
   - То горбыль голос подает, - безмятежно пояснил Володька. - Рыба  такая
есть. Когда мечет икру, то очень громко стонет.
   - До самого берега пидплывае?
   - Зачем? Горбыля с глубины до сорока метров слыхать.
   Снова пауза.
   - А хто цэ хропэ?
   Склонив голову, Володька прислушался.
   - Петух морской. Помнишь, вчера в сети один попался?  Спинные  плавники
пестрые у него - красные, желтые и синие. Он, бывает,  еще  подсвистывает.
Он не вредный. Ты его не бойся.
   - А я и не боюся. Я до моря привыкаю...


   ПОТОМКИ ЖИТЕЛЕЙ АТЛАНТИДЫ

   Но, конечно, удивительнее всех были дельфины, иначе - карликовые киты.
   До чего же любопытные и доверчивые, ну совсем как маленькие дети!
   Они не боялись приближать