.
   Вся упряжка круто развернулась  влево,  ремни  перепутались,  и  собаки
остановились, тяжело дыша.
   Всего в нескольких метрах впереди темнел предательский съем!
   За  время  длительной  поездки  глаза  привыкают  к  мраку,  приучаются
различать отдельные, более темные пятна на фоне льда или  снега.  Да,  это
был съем!
   - Зря пустил тебя вперед, - сказал Тюрин, подъезжая на своих  санях.  -
Каюр ты пока еще очень плохой.
   Гальченко  объяснил  ему  про  Заливашку.  Тюрин  внимательно  осмотрел
собаку, ощупал лапы  ее  и  туловище.  При  столь  резком  рывке  пес  мог
вывихнуть себе плечо. По счастью, обошлось без  вывиха.  Только  подушечки
лап были окровавлены, а один коготь сорван - с  таким  старанием  тормозил
Заливашка перед съемом, спасая своего хозяина.
   Как же было Гальченко не любить своего Заливашку!..
   Но история с ним кончилась печально.
   Хорошо, расскажу об этом,  хотя  придется  нарушить  последовательность
моего повествования.
   Случай этот, кстати, довольно полно характеризует отношение к Гальченко
его  товарищей  в  Потаенной.  Старшина  Тимохин  считал  почему-то,   что
Гальченко балуют на посту. "У пяти нянек..." - многозначительно бурчал  он
себе под нос. Но это была неправда! "Нянек"? Вот уж нет!  Воспитание  было
чисто спартанским, и вы сейчас убедитесь в этом.
   Третьего декабря - Гальченко запомнил эту дату - впервые  в  жизни  ему
пришлось применить оружие - по приказанию начальства.
   Внезапно характер его любимца испортился. При  раздаче  мороженой  рыбы
Заливашка стал огрызаться на собак, а те пугливо шарахались от него,  хотя
в таких случаях обычно не давали спуска друг другу. Изменился и  вид  пса.
Глаза его покраснели, пушистая пегая шерсть на спине вздыбилась. То и дело
он широко разевал пасть и клацал зубами, будто зевал. Гальченко ничего  не
мог понять.
   Тюрин, который пилил у  бани  дрова,  посоветовал  привязать  собака  к
колышку и поскорее разыскать начальника поста. Гальченко так и сделал.
   Несколько минут простояли они  с  Конопицыным  перед  собакой,  которая
металась на привязи.
   - Заливашечка, бедный мой Заливашечка... - бормотал Гальченко, дрожа от
страшного предчувствия. - Что с тобой случилось, скажи мне, что?
   Хозяина пес еще узнавал. Когда Гальченко окликнул его,  пушистый  хвост
приветливо качнулся. Но вслед за тем  верхняя  губа  собаки  приподнялась,
Заливашка оскалился - на хозяина-то! - и жалобно, тоскливо клацнул зубами.
   - Отойди! - сказал Конопицын. - Плохо его дело. Жаль, добрый  пес  был.
Тягучий.
   - А что это с ним, товарищ мичман?
   - Взбесился, разве не видишь?
   - Почему?
   - Наверно, песец бешеный его покусал. В тундре это бывает.
   - Что же теперь делать?
   - Пристрелить надо Заливашку, пока других собак не перекусал.
   Сердце у Гальченко упало.
   - Как - пристрелить? - забормотал он. - Заливашку - пристрелить?!
   - Придется, Валентин! Сходи-ка за винтовкой своей.
   Будто поняв, о чем идет речь,  Заливашка  залился  безнадежно-тоскливым
воем.
   - Чтобы я сам его пристрелил? Я же не смогу, товарищ мичман!
   - Сможешь! Что это значит: не сможешь? Твоя собака, из  твоей  упряжки,
ты, значит, и должен  ее  пристрелить.  Тюрин,  принеси-ка  Валентину  его
винтовку!
   Тюрин сбегал за винтовкой, потом они с Конопицыным ушли в баню, которая
тогда еще служила жильем связистам. А Гальченко, держа винтовку  в  руках,
остался стоять возле Заливашки.
   Ну что вам дальше рассказывать? Делать было нечего, он выполнил  приказ
командира. От его  выстрела  остальные  собаки  шарахнулись  в  сторону  и
завыли...
   Плакал ли он? Говорит, что нет, удержался как-то. По его словам, с моря
дул очень сильный ветер, а слезы  на  ветру  сразу  обледеневают,  и  веки
слипаются, не видно ничего.
   Вошел он в баню, молча повесил винтовку на бревенчатую  стену.  Никаких
расспросов, никаких соболезнований! Конопицын играл в домино с Галушкой  и
Тюриным. Гальченко быстро разделся, разулся; вскарабкался на вторую  полку
и отвернулся к стене. Внизу как ни в чем  не  бывало  продолжали  деловито
хлопать костяшками.
   Несколько минут еще прошло.
   - Заснул? - спросил кто-то, кажется Тюрин.
   - Притих. Заснул, надо быть.
   Конопицын встал  из-за  стола,  шагнул  к  нарам  и  старательно  укрыл
Гальченко своим тулупом.
   - Печка греет сегодня не особо, - пояснил он, словно бы извиняясь перед
товарищами. - А ему на вахту через час...


   Но возвращаюсь к дому в Потаенной.
   Строили его полярной  ночью  -  за  исключением  фундамента,  -  однако
опасения Гальченко в отношении кромешного  мрака  оказались,  по  счастью,
неосновательными. Мрак был не кромешный.
   Примерно между тринадцатью и  пятнадцатью  часами  чуть  светлело.  Это
немного похоже было на предрассветные сумерки. Но как ни старалось, как ни
тянулось  к  Потаенной  солнышко  из-за  горизонта,  лучи  уже  не   могли
достигнуть ее. И все-таки полдневные сумерки напоминали о том, что где-то,
очень далеко, солнце есть и оно обязательно вернется.
   Со второй половины ноября над Карским морем воцарилась  полярная  ночь.
Однако строители продолжали работать.
   Когда наступало полнолуние, видимость, по  словам  Гальченко,  делалась
вполне приличной, гораздо лучше, чем  в  средних  широтах.  Правда,  тени,
отбрасываемые предметами в лунном свете, были совершенно черными. К  этому
приходилось приспосабливаться.
   При свете звезд тоже можно было работать, хотя и не так хорошо.  А  вот
северного сияния Гальченко не терпел.  Говорит,  что  было  в  нем  что-то
неприятное, злое, противоестественное.
   Со своей стороны, могу подтвердить это ощущение молодого матроса.  И  я
не любил и до сих пор не люблю северное сияние.
   Оттенки  красок  на  небе  беспрерывно  переливаются,  меняются  -   от
оранжевого  до  фиолетового.  Очертания  также  самые  причудливые,   даже
изысканные. То  свешиваются  с  неба  светящиеся  полотнища,  прочерченные
полосами, тихо колеблющиеся,  будто  от  дуновения  невидимого  ветра.  То
возникает вдруг огромный веер из разноцветных,  торчащих  во  все  стороны
перьев. То в разных участках неба, точно пульсируя, вспыхивают красноватые
пятна, с головокружительной быстротой исчезают и снова появляются.
   Да, гримасы вероломного полярного божка!
   Впрочем, может быть, это чисто индивидуальное восприятие, на знаю.  Как
бы там ни было, вкусы мои и Гальченко в данном случае полностью совпадают.
   "Катка  [старинное  название  магнитного  компаса]  дурит  на   пазорях
[старинное название северного сияния]". Вы вспомнили  старинную  поморскую
примету. Иными словами хотите сказать, что антипатия  к  северному  сиянию
вытекала из нашей общей с Гальченко военно-морской профессии? Возможно,  и
так. Обычно нелегко докопаться до корней иных антипатий или симпатий.
   И  в  самом  деле,  какого,  даже  самого  уравновешенного,   штурмана,
прокладывающего курс с помощью магнитного  компаса,  не  выведут  из  себя
причуды его  в  связи  с  блекло-оранжевыми,  красноватыми  и  фиолетовыми
пятнами, пробегающими по небу? Но ведь на большинстве наших кораблей давно
уже применяются гирокомпасы  -  приборы,  не  чувствительные  к  магнитным
бурям. Да и Гальченко был связистом, а не штурманом.
   Вот это дело другое! Вы правы, северное сияние отрицательно  влияет  на
радиосвязь, вызывает сильные  помехи.  Так  с  чего  же  было  любить  его
радистам?
   Но главное,  думается  мне,  все  же  в  строительстве  дома.  Судя  по
описаниям  Гальченко,  строителям  было   очень   трудно   примениться   к
вероломно-изменчивому  свету,  падавшему  сверху  на  снег   как   бы   из
гигантского витража. Свет этот  внезапно  ослабевал  или  совсем  затухал,
потом так же внезапно вспыхивал с яркостью, от которой  ломило  в  глазах.
Северное сияние вдобавок то и дело меняло  свое  место  на  небе.  То  оно
разгоралось прямо над головой, то едва пробивалось издалека  сквозь  мрак,
возникая низко, у самого горизонта, как зарница. Зрению  почти  невозможно
приспособиться к беспрестанным метаморфозам на небе.
   Нет, в Потаенной было не до полярной экзотики! Людям нужно работать,  а
не взирать на небо, засунув руки в брюки  и  громогласно  восхищаясь  этой
экзотикой!
   Предупреждаю: я столь  подробно  рассказываю  про  строительство  дома,
потому что оно  имеет  непосредственную  причинную  связь  с  тем  спором,
который  возник  вскоре  между  связистами  Потаенной  о  послевоенном  ее
будущем, а через непродолжительное время нашел свое  воплощение  в  эскизе
карты...
   Забыл сказать, что перед самым ледоставом  связисты  выловили  из  воды
несколько бочек с горючим  и  перестали  теперь  дрожать  над  каждым  его
галлоном.
   Когда небо было затянуто тучами, мичман  Конопицын  отдавал  приказание
Галушке запустить движок.  В  снег  втыкали  шест  и  подвешивали  к  нему
электрическую  лампочку.  Пускали  в  ход  также  фонарь  "летучая  мышь".
Преимущество его, как вам  известно,  в  том,  что  он  не  боится  ветра.
Ламповое стекло было загорожено проволочной сеткой.
   У связистов имелись две "летучие мыши". Одна горела постоянно на  вышке
в кабине сигнальщика-наблюдателя, другая использовалась  исключительно  на
строительстве.
   Конечно,  все  это  освещение,  то  есть  луна,  звезды,  электрическая
лампочка на шесте и  фонарь  "летучая  мышь",  было  менее  шикарным,  чем
десятки "юпитеров", обступивших площадку, где  проводятся  киносъемки.  Но
строители не жаловались и не залеживались на нарах. И не больно-то, знаете
ли, залежишься, когда мичман Конопицын все время мельтешит перед  глазами.
Еще раз повторяю: я не ошибся в своем выборе! Это  был  настоящий  боцман:
придирчивый, неутомимый, двужильный.
   В неподвижном состоянии можно было  увидеть  начальника  поста  лишь  у
штабелей плавника, выловленного из  моря.  Он  примерялся,  выбирал  самые
лучшие, самые прямые, надежные  бревна.  А  что  выбирать-то?  Все  бревна
первосортные, специально предназначенные для строек в Заполярье,  толщиной
сорок-пятьдесят сантиметров, вдобавок будто по  заказу  сильно  обкатанные
прибоем.
   Кому доставалось от мичмана, так  это  Галушке!  Он,  по  воспоминаниям
Гальченко, был с ленцой, "жил вразвалочку". Калиновский однажды пошутил:
   - А знаешь ли ты, какая разница между тобой и адмиралом Нельсоном?
   - Какая? - осторожно спросил Галушка, подозревая подвох.
   - Нельсон говорил о себе, что всегда упреждает свой срок на  пятнадцать
минут, а ты, наоборот, всегда опаздываешь на пятнадцать минут...
   Зато Тюрин на стройке поражал всех. Он проявил удивительную ловкость  в
плотницком деле. На что уж силен был штангист Калиновский,  но  и  тот,  к
своей досаде, не мог угнаться за Тюриным в работе.
   Говорят свысока: плотницкая работа! Уверен, о Тюрине так не сказали бы.
Топор буквально играл в  его  руках  и  перевоплощался:  то  срезал  будто
бритвой тончайшую стружку, то с  двух-трех  ударов  раскалывал  толстенное
бревно.
   Особенно трудно было связистам втаскивать тяжеленные бревна  с  "кошки"
на берег. Десять-двенадцать метров - высота пологого берега. Не  шутка!  А
на стройке могло одновременно работать не более четырех человек.
   Однажды, разрешив короткий перекур, мичман Конопицын рассказал  историю
о том, как он познакомился с двумя замечательными командирами.
   - Не за письменным столом, учтите! - сказал Конопицын,  строго  оглядев
всех. - Во время такого же аврала с плавником, только не на  берегу,  а  у
причала в воде.
   - С начальством - в воде? - усомнился Галушка.
   - Именно в воде! Первый тральщик мой тогда уже потопили,  а  на  второй
меня еще не взяли. Находился  я,  стало  быть,  в  резерве  при  штабе.  И
приказали мне доставить кошель бревен в гавань, а потом  нагрузить  их  на
баржу. Ну, притащил буксир этот кошель, приткнул  его  к  причалу  и  ушел
куда-то по своим делам. А Северная Двина, она река с норовом, сами знаете.
Раскачала  мой  кошель,  пока  мы  с  ним  баржи  дожидались,  и  стал  он
разваливаться у меня на глазах. Вот  незадача!  Смотрю,  бревнышки,  будто
утята, в разные стороны поплыли. И, как на грех, под рукой никого!  Только
два каких-то незнакомых командира метрах  в  ста  пятидесяти  оформляют  у
кладовщика свой груз. Делать нечего! По-быстрому разделся я -  и  в  воду,
бревна эти собирать. А что я  -  один-то?  Попробуй  поворочай  в  воде  в
одиночку двенадцатиметровые бревнышки! Слышу, кричат с берега: "Не  робей,
матрос! Подсобим!"  Высунулся  из  воды,  вижу  -  бегут  по  причалу  два
командира и на ходу кителя скидывают с себя. Ну и стали мы втроем  нырять.
Продрогли, конечно, но сбили кошель обратно. А вскорости и баржа к причалу
подошла...
   Связисты Потаенной выразили единодушное одобрение поступку  командиров.
А Калиновский тут же вывел мораль:
   - В какой другой стране, скажи, офицер полезет  в  воду,  чтобы  своему
матросу помочь?..
   К середине декабря связисты срубили стены  и  хорошенько  проконопатили
их. Тамбур был дощатый, но доски пригоняли плотно, одна к одной.
   Крышу покрыли листами из железных оцинкованных  бочек  ("дары  моря"!).
Связисты Потаенной выламывали днища у  этих  бочек,  разрубали  стенки  по
вертикали, листы, полученные таким способом, развертывали и выпрямляли,  а
потом крыли ими крышу, как черепицей.
   В доме были поставлены две печи - все из тех же  бочек.  Труба  была  с
навесом, чтобы не задувало ветром, а  главное,  чтобы  дым  не  поднимался
стоймя над крышей. О, мичман Конопицын предусмотрел все,  в  том  числе  и
маскировку! Ведь они были не просто Робинзоны, а военные Робинзоны!
   А вот с окнами было сложнее.  Где  взять  оконные  стекла?  Море  -  не
универмаг, во всяком случае, оконных стекол оно не выбросило на "прилавок"
- иначе на берег Потаенной.
   Мичман Конопицын приказал до весны заколотить окна досками.  Все  равно
за окнами лежала сейчас непроглядная темь.
   С вашего разрешения немного  забегу  вперед.  Ближе  к  весне  связисты
заполнили оконные проемы пустыми трехлитровыми бутылями из-под клюквенного
экстракта. По  три  бутыли  на  окно  было  достаточно.  Их  клали  набок,
горлышком внутрь дома, а пространство вокруг бутылей заполняли  камнями  и
старательно проконопачивали щели между ними.


   Новый год связисты встретили уже в доме.
   Были у них, по словам Гальченко, помимо сеней и склада, три  комнаты  -
большая и две маленькие, разделенные перегородкой. В большой,  которую  по
традиции называли кубриком, поселилась  команда  поста.  Двухэтажные  нары
теснились вокруг печки, тут же стояли  стол  и  стулья,  изготовленные  из
ящиков. Одна из  маленьких  комнат  была  отдана  под  рацию.  Находясь  в
кубрике,  люди  слышали  через  дощатую  перегородку  работу  передатчика,
мелодичное его позванивание - музыка эта, знаете  ли,  по  сердцу  каждому
радисту.
   Конопицын расположился во  второй  комнатке.  А  в  дверном  проеме  он
торжественно навесил выброшенную волной на берег дверь с  прибитой  к  ней
медной дощечкой: "Кэптен". От  морской  соли  дощечка  стала  зеленой,  но
мичман приказал надраить ее, и  она  засияла,  как  золотая.  Как  видите,
начальник поста был не чужд некоторого тщеславия.
   Он очень огорчался, что у него нет сейфа. Да, сейф, к вашему  сведению,
полагается начальнику поста для хранения секретных  документов.  Но  какие
там  сейфы  в  Потаенной!  Всю  зиму  Конопицыну  пришлось  скрепя  сердце
обходиться брезентовым, с замком, портфельчиком. На ночь он укладывал  его
под подушку.
   В канун Нового года связисты перебрались в дом, и баня была  наконец-то
использована по прямому своему назначению.
   Гальченко рассказывал мне,  что  до  этого  связисты  Потаенной  мылись
кое-как - сначала в палатке,  потом  в  недостроенном  доме.  Сами  можете
вообразить, что это было за мытье. Голову моешь, а холод  по  голым  ногам
так и хлещет, так и хлещет!
   Теперь  двуручной  пилой  напилили  снегу  -  Гальченко  долго  не  мог
привыкнуть к тому, что снег в Арктике не копают, а пилят,  потом  завалили
белые брикеты в котел, натаскали дров. Галушка вызвался протопить печь, но
проявил при этом чрезмерное рвение  и  чуть  было  не  задохся  -  столько
напустил дыму.  Баня  была  хорошенько  проветрена,  отдушина  закрыта,  и
связисты приступили к священнодействию.  Мылись,  надо  полагать,  истово,
по-русски.
   И вот жители Потаенной, свободные от вахты, усаживаются  за  новогодний
праздничный стол - красные, как индейцы, распаренные, довольные...
   О, я забыл рассказать вам об  освещении!  Оно  было  роскошным!  Обычно
связисты,  как  я  говорил,  обходились  одной  семилинейной   керосиновой
лампешкой в кубрике. Сейчас - ради праздника - ламп насчитывалось  четыре!
Стекла на трех из них были самодельные.
   Ламповое  стекло,  привезенное  из  Архангельска,   от   резкой   смены
температур лопалось. Запасов его, увы, не было. Поэтому в Потаенной широко
применялись использованные стеклянные  банки  из-под  консервов  и  пустые
бутылки. Их ни в коем случае не выбрасывали, а немедленно пускали  в  дело
или приберегали.
   Гальченко  с  удовольствием  описал  мне  эту  нехитрую  "робинзонскую"
технику.
   На донышко бутылки или  банки  наливалось  немного  горячего  машинного
масла, затем ее опускали в снег. Миг - и донышко обрезано, как по ниточке!
   Самодельные ламповые стекла, по оценке  Гальченко,  служили,  в  общем,
добросовестно, но, к сожалению, недолго. Они, понимаете ли, были  чересчур
толсты и спустя какое-то время лопались.
   Огорченный  Конопицын  пробовал  приспособить  для  освещения   кухтыли
[стеклянные поплавки, которые  служат  для  поддержания  в  воде  рыбачьих
сетей]. Они также относились к "дарам моря", которые были подобраны летом.
Волны разрывали веревочную оплетку, кухтыли освобождались от нее и, весело
подпрыгивая,   носились   туда   и   сюда,   будто   радуясь   возможности
побездельничать.
   Требовалось пробить  в  кухтыле  две  дыры  -  сверху  и  снизу,  чтобы
превратить  его  в  ламповое  стекло.  Однако  это  редко  удавалось  даже
Тимохину. При опускании в снег кухтыль обычно разлетался на куски...
   Но это лишь необходимое пояснение. Сделав его, возвращаемся  с  вами  в
кубрик.
   Итак, помещение чисто прибрано. Пол сверкает. Четыре семилинейные лампы
торжественно расставлены по углам.
   Щурясь от непривычно яркого света и  улыбаясь  друг  другу,  Конопицын,
Тюрин,  Галушка  и  Гальченко  сидят  за  столом.   Старшин   Тимохина   и
Калиновского нет. Они несут новогоднюю вахту.
   На столе - фляга. Мичман Конопицын разливает спирт по чашкам,  а  водой
сотрапезники разбавляют уже по вкусу.
   Выпили сначала за победу,  потом  по  военной  традиции  за  Верховного
Главнокомандующего...
   - Жаль, начальство из Архангельска не присутствует на нашем банкете!  -
вздохнул Конопицын, выливая в чашки остатки спирта.
   За столом изумились.
   - А на биса воно нам, начальство, та ще и  под  Новый  год?  -  спросил
Галушка.
   - А как же! Чтобы оно ходило вокруг дома, ахало и удивлялось: ну и дом!
Это же надо - зимой, в условиях Арктики  отгрохать  такой  дом!  А  потом,
наудивлявшись, чтобы поощрило лучшего строителя ценным подарком. Кто у нас
лучший строитель?
   - Вы?
   - Не угадал. Славный  холмогорец  краснофлотец  Тюрин!  Так  выпьем  же
разгонную за его здоровье!
   От неожиданности Тюрин поперхнулся и раскашлялся. Переждав этот  шумный
приступ смущения, Конопицын повернулся к Гальченко:
   - А ты и не знал, Валентин, что Тюрин у нас родовитый человек? Ого! Еще
и какой родовитый! На таких, как он, раньше вся Новая Земля держалась.
   Этого Гальченко не знал. Тюрин, как я уже говорил, был из молчаливых.
   - Расспроси  хотя  бы,  -  продолжал  Конопицын,  -  как  он  невзначай
наткнулся на могилу предка своего.
   Но Тюрин еще больше застеснялся,  стал  отнекиваться,  бормотать,  что,
может, это вовсе и  не  предок  его