дну из расщелин, прорезавших берег, внизу которой находилась удобная  для
высадки "кошка" [нечто вроде  песчаного  пляжа,  где  обычно  скапливается
много плавника], и превратил ее в перевалочный пункт.  Сюда  и  подгребали
шлюпки с грузом.
   Можете  вообразить,  что  это  было   такое?   Не   преувеличиваю:   по
скоропалительности напоминало высадку десанта на вражеский берег!
   На все про все отведено было восемь  часов,  но  моряки  управились  за
десять. И то, я считаю, поставили рекорд.
   Какой ни был Гальченко молодой, а сообразил, почему так спешат. Еще бы!
Хуже нет для корабля, как стоять в море на якоре. Лишен  свободы  маневра,
превращен в неподвижную мишень. А враг в любой момент мог появиться вблизи
Потаенной. Вот почему торопился Качарава. Вокруг  только  и  слышно  было:
"Давай, давай!"
   С этим подбадривающим кличем матросы "Сибирякова" вскрыли трюмы,  потом
принялись поднимать оттуда тюки и ящики и  грузить  их  на  шлюпки.  Часть
бочек швыряли прямо  за  борт.  Их  арканили  со  шлюпки  концами,  так  и
подтаскивали к берегу. Кое-что разбилось, но без этого же нельзя  в  такой
спешке, верно?
   На  берегу  все  свалили  в  кучу,  как  попало:   палатки,   консервы,
керосиновые лампы, полушубки, тулупы  для  сигнальщиков,  спальные  мешки,
техническое вооружение - радиоприемник с  аккумулятором,  радиопередатчик,
пеленгатор, движок,  стереотрубу,  бинокли,  ракетницу,  -  набор  флагов,
сигнальный фонарь, посуду, крупу, муку,  консервированный  шпик,  бочки  с
бензином для движка, бочки с керосином для ламп, лопаты, пилы, соль,  чай,
сахар, лавровый лист, экстракт клюквенный и всякое другое.
   Да, патефон! Чуть было не забыл про патефон! На прощание Павел  подарил
Гальченко свой патефон с единственной  уцелевшей  пластинкой:  "Моя  серая
лошадка, она рысью не бежит..."  Шестой  связист  с  Потаенной  был  очень
обрадован и растроган этим подарком.
   Моряки продолжали авралить без передышки, работая по пояс в воде. Да  и
на берегу то и дело обдавало их холодными брызгами от наката.
   Сорванным голосом Тимохин кричал:
   - Давай, связисты, давай! От воды только подальше кидай! А  то  в  море
обратно волной унесет!
   А где же мичман Конопицын?  А!  Вон  он  где!  Выполняет  со  старшиной
Калиновским   первое   боевое   задание   -   устанавливает   на    берегу
сигнально-наблюдательный пост.
   Гальченко удивился, когда увидел, что две фигурки в  ватниках  проворно
карабкаются вверх по доскам,  которыми  обита  пирамида  гидрографического
знака. Куда их понесло? Что им там надо?
   Тюрин,  передавая  очередной  ящик,  просветил  новичка   насчет   этой
акробатики:
   -  В  пирамиде  двадцать  метров  без  малого,  понял?   Вот   тебе   и
наблюдательная  вышка  готова!  Ставили  люди  гидрографический  знак   на
взгорбке, на самом высоком месте берега. С моря  отовсюду  хорошо  видать.
Значит, и с берега, со знака, нам, сигнальщикам, видно будет хорошо.
   - Разговорчики! - прикрикнул Тимохин. - Вертись, подхватывай!
   Но через некоторое время Гальченко улучил минутку и  украдкой  еще  раз
оглянулся на деревянную пирамиду знака. Там стучали в два молотка. Оторвав
от задней стенки несколько досок, Конопицын и Калиновский уже  сколачивали
настил-площадку под самым шаром. А через четверть часа они подняли  наверх
и немудреное хозяйство сигнальщиков. Антенну в целях маскировки  приткнули
к пирамиде. И вот уже верзила  Калиновский,  согнувшись  в  три  погибели,
прилаживается к стереотрубе.
   Пост в Потаенной открыл глаза! Живем, стало быть!
   Ах, вас интересует, что там моросило в это время? Ну да, летом  же  там
постоянно что-нибудь моросит:  дождь  либо  мокрый  снег,  а  то  и  дождь
вперемежку со снегом.
   Представьте, Гальченко впоследствии затруднился ответить  мне  на  этот
вопрос. Не запомнилось ему, как-то не обратил внимания. И без того на  нем
сухой нитки не было, хотя работал он, конечно, как все, в ватных брюках  и
куртке.
   "Обязательно простужусь и оскандалюсь перед товарищами", - подумал он с
тревогой.
   Ничего подобного! К собственному удивлению, Гальченко даже не чихнул ни
разу после этой выгрузки. А ведь в родимых своих Ромнах он, по его словам,
весной и осенью не вылезал из ангин и гриппов.
   Через два-три дня шестой связист Потаенной,  недоумевая,  обратился  за
разъяснением к мичману Конопицыну.
   - Микробы  здесь  не  выживают!  -  бросил  тот  мимоходом  и  умчался,
озабоченный, куда-то по своим делам.
   Зато тундра, думаю, очень досаждала связистам во время их выгрузки. Как
назло, она к их прибытию совершенно  раскисла.  А  ведь  я  помню,  что  в
Потаенной мокрый песок с галькой: шаг шагнул - и будто кандалы  на  ногах,
полпуда грязи налипает сразу.
   Правда, вскоре мичман Конопицын снял Галушку, Тимохина  и  Гальченко  с
разгрузки - ее заканчивали  уже  без  них  матросы  "Сибирякова".  Галушка
принялся налаживать движок, который  поставили  пока  прямо  на  землю,  а
Гальченко с Тимохиным разбили палатку под рацию.  Наступил  самый  нервный
для  радистов  момент.  Волнуясь,  они   стали   распаковывать   ящики   с
аппаратурой: цела ли она, не отсырела  ли,  не  разбили  ли  при  выгрузке
какую-нибудь особо хрупкую деталь?
   Пока радисты занимались этим, "Сибиряков" уже снялся с якоря. Гальченко
выскочил из палатки.  Калиновский  размахивал  на  своей  вышке  флажками,
передавая семафор: "Счастливого плавания!" А сигнальщик "Сибирякова", стоя
с флажками на мостике рядом со старшим лейтенантом Качаравой,  неторопливо
ему отвечал.
   На прощание "Сибиряков" ободряюще погудел,  затем  развернулся  и  стал
удаляться. Вскоре его будто размыло в серой пелене.  Все  уплотняясь,  она
стеной встала между берегом и кораблем. Шестеро связистов остались одни.
   Но долго огорчаться  не  приходилось.  Они  не  располагали  для  этого
временем. Едва лишь  раскатистое  эхо  от  гудка  "Сибирякова"  затихло  в
глубине тундры, как Гальченко уже услышал приветливое домашнее  бормотание
движка. Потный, весь в мазуте.  Галушка  подсоединил  шланги  к  рации,  и
Тимохин, забравшись в радиопалатку, вышел в  эфир.  Ура!  Все  в  порядке,
аппаратура работает! Новый пост наблюдения и связи в губе Потаенной ожил и
действует!
   Свободные от вахты, и Гальченко в том числе, принялись разбирать  вещи,
беспорядочно сваленные в кучу  на  берегу,  -  на  редкость,  доложу  вам,
трудоемкое занятие.
   "Когда же вечер?" - думал  шестой  связист,  разгибаясь  с  кряхтеньем.
Вечер наступил только на исходе двадцать первого часа  с  начала  высадки.
Вещи были разобраны, рассортированы и аккуратно разложены  -  полушубки  к
ватникам, ложки-плошки к кастрюлям, чай и лавровый лист к муке и шпику.
   - Харч! - провозгласил Конопицын.
   Ну и харч же это был! Вкуснее Гальченко, по его словам, никогда  ничего
не едал. На дрова нарубили плавник, лежавший поблизости, потом в  разлоге,
защищенном  от  ветра,  запылал  костер,  забулькал  чайник   на   костре,
зашкварчали  в   кастрюльке   мясные   консервы.   Воды   было   вдосталь,
наивкуснейшей и наичистейшей, из лайд, где таял снег.
   Ели связисты, как вы догадываетесь, невероятно много и  долго.  Это  же
одновременно был завтрак, обед и ужин - весь их суточный рацион!
   Утолив голод, Гальченко засмотрелся на пламя. Он никогда не думал,  что
плавник горит так своеобразно, зеленоватыми,  очень  уютными  огоньками  -
зеленоватыми, наверное, из-за морской соли, впитавшейся в древесину!
   Шестой связист Потаенной клевал и клевал носом до тех пор, пока наконец
не ткнулся головой в колени и не заснул крепким сном тут же, у костра.
   Наверное, и Галушка с Тюриным тоже свалились рядом на землю. Первые два
дня, кстати говоря, все спали прямо на земле. Сил не  было  разбить  жилую
палатку.  Потом,  отдохнув   немного,   связисты   установили   ее   возле
радиопалатки.
   Разбудил Гальченко ворчливый голос Тимохина:
   - Где молодой наш? Будите его, товарищ мичман, время вышло.
   А он только начал входить во  вкус  сна!  Но  делать  нечего  -  сменил
Тимохина у рации, а Тюрин полез на вышку сменять Калиновского.
   Так началась круглосуточная вахта в губе  Потаенной.  Продолжалась  она
ровно сутки, полярные сутки - от августа сорок  первого  по  август  сорок
второго года...



5. НА ПОЛОЖЕНИИ ШТАТНЫХ НЕВИДИМОК

   Сами понимаете, работы в Потаенной было сверх головы!  Мало  того,  что
связисты обеспечивали круглосуточную двустороннюю радиосвязь, но  помогали
еще и нашим кораблям, проходившим мимо в обоих направлениях - на восток  и
на  запад.  Свои  РДО  [радиограмма]  в  Архангельск  или  на  Диксон  они
предпочитали передавать через пост и, как вы понимаете, правильно  делали.
Не  хотели  лишний  раз  вылезать  в  эфир,  чтобы  не  засекла   немецкая
радиоразведка и не навела на них самолеты. А так аккуратненько  отсверкают
прожектором с моря и спокойно двигаются дальше, к месту своего назначения.
   Закончив вахту, Гальченко выползал  из  палатки,  а  Тимохин  с  трудом
протискивался в нее и укладывался на боку  у  рации.  "Царствуй,  лежа  на
боку!" - бормотал себе под нос шестой связист Потаенной, удаляясь.
   Попробуй расскажи  неосведомленному  человеку  об  этой  палатке  -  не
поверит, чего доброго, засмеет. Гальченко-то еще кое-как умещался  в  ней,
он был худенький, небольшой. А  каково  приходилось  высокому  и  грузному
Тимохину! В палатке можно было только лежать или  сидеть  на  полу,  и  то
согнувшись в три погибели.
   Кроме радиста и рации,  там  находился  еще  и  примус.  Милый  примус!
Неугасимый его огонь обогревал и ободрял во время радиовахты.
   И все-таки, несмотря на физическую  усталость  и  хронический  недосып,
Гальченко не давала покоя его неукротимая мальчишеская любознательность.
   Как-то,  улучив  свободных   четверть   часа,   он   слазил   проведать
сигнальщиков на их верхотуре, под шаром гидрографического знака.  Они  уже
успели сколотить трап и начали устраиваться по-зимнему, всерьез и надолго.
Бревнами  укрепили  площадку,  которую  в  день  высадки  сбили  второпях,
кое-как,  а  на  ней  установили  нечто  вроде  кабинки,  чтобы   не   так
прохватывало ветром. В углу торчал поставленный на попа ящик, на нем лежал
вахтенный журнал сигнальщиков, тут же помещался телефон, который  соединял
сигнально-наблюдательный пост с жилой палаткой внизу.
   Самый глазастый вражеский наблюдатель не сумел бы с моря или с  воздуха
распознать никаких перемен в этом  с  незапамятных  времен  стоящем  здесь
гидрографическом знаке. Ан теперь-то он был уже с  начинкой!  Однако  все,
что происходило внутри этой высокой деревянной пирамиды, увенчанной шаром,
происходило скрытно. А палатки размещались у подножия пирамиды, в разлоге,
под прикрытием высокого берега.
   Шестеро связистов поста перешли на положение штатных невидимок, хоть  и
ненадолго. Вот когда Потаенная во второй раз оправдала свое название!
   Конечно, пост в конце концов засекли, но не с моря и не с воздуха, а  в
эфире, что было неизбежно.  И  произошло  это  почти  спустя  месяц  после
высадки.
   А пока сигнальщики,  укрывшись  внутри  гидрографического  знака,  вели
наблюдение с приятным сознанием того, что их не видит никто, а  они  видят
все на десятки миль вокруг.
   Вахту нес Калиновский. Он разрешил Гальченко глянуть в  стереотрубу,  к
которой тот прильнул с жадностью, а сам вел в это время биноклем от берега
к горизонту и вдоль него, как бы медленно "заштриховывая" взглядом  водное
пространство. Видимость была хорошей.
   - Хоть бы один корабль за вахту! А то все льдины да льдины!  Надоело  о
них докладывать, - пожаловался Калиновский. - Или того хуже - мираж!
   - Как это - мираж?
   - А так. Вдруг сверкнет льдина на  горизонте.  Ты  определяешь  пеленг,
расстояние до нее, все честь по чести, и докладываешь. А  через  минуту  -
бац! - и нету твоей льдины! Растаяла в воздухе без следа. Рефракция  [суть
этого явления состоит в том, что солнечные лучи, преломляясь в  разных  по
плотности слоях атмосферы, дают порой  искаженное  изображение  предметов;
обычно рефракция как бы приподнимает их над горизонтом] это, понимаешь?
   И Калиновский объяснил новичку про рефракцию.
   Вот как? Выходит, рефракция не всегда плоха? Иногда она бывает  хороша?
Благодаря рефракций удается увидеть то, что  очень  отдалено  от  нас.  Мы
словно бы приподнимаемся  на  цыпочки  и  заглядываем  через  горизонт!  А
Гальченко всегда так хотелось заглянуть за горизонт!
   Мы еще вернемся с  вами  к  явлению  рефракции.  Как  ни  странным  это
покажется, оно непосредственно связано с Портом назначения...
   Перед глазами  у  Гальченко  все  внезапно  побелело.  Огромные  хлопья
закружились в окулярах бинокля. На  Потаенную  стремглав  налетел  снежный
заряд. И море, небо, тундра мгновенно словно бы утонули в нем.
   - Видимость - ноль, - сказал  с  досадой  Калиновский,  отодвигаясь  от
стереотрубы.  -   Теперь   на   вышке   вынужденный   простой   минут   на
десять-пятнадцать.
   -  Что  ж,  перекурим  это  дело,  товарищ  старшина?  -  с   напускной
развязностью спросил Гальченко, доставая из кармана кисет с махоркой.
   Калиновский долго смотрел на  шестого  связиста  Потаенной,  выдерживая
томительную паузу.
   - Я не курю, - сказал он веско. - И тебе не советую. Я, видишь ли,  был
чемпионом Минска по штанге, до войны поднимал ее  и  после  войны  надеюсь
поднимать. Так что мне курить ни к чему. А  тебе,  я  считаю,  и  подавно.
Слышал такую умную чешскую поговорку: "Мужи з  хлопця  дела  спорт,  нигди
сигарета"? [мужчину из мальчика делает спорт, сигарета - никогда (чешск.)]
   Гальченко  передавал  мне,  что  готов  был  от  конфуза  сквозь  доски
провалиться, тем более что по-настоящему-то и не курил, а кисет  таскал  с
собой только для того, чтобы при случае угощать взрослых.
   Калиновский сжалился над ним и переменил тему.
   - Подлее нет ничего снежных зарядов, - объяснил он. - Все, что  хочешь,
может произойти на море за эти десять-пятнадцать минут! Проскочит  снежный
заряд - и нет его! Ты опять  в  стереотрубу  глянул,  а  у  самого  берега
вражеская лодка-подлянка уже из воды вылезает!
   Белая болтушка вроде жидкой манной  каши  по-прежнему  бултыхалась  над
морем и тундрой, а  вышка  беспрерывно  раскачивалась,  словно  маяк,  под
шквальными ударами ветра.
   Прошло несколько минут, и снова  возникло  серое  море  и  серое  небо.
Снежного  заряда,  умчавшегося  куда-то  в  тундру,  как  не   бывало,   и
Калиновский,  повернувшись  к  Гальченко  спиной,  нагнулся   к   окулярам
стереотрубы...


   Достаточно ли ясно усвоили вы одну очень важную истину: наши связисты в
Потаенной были невидимы с моря и с воздуха,  зато  слышимы  в  эфире.  Они
находились на положении мышки, которая сидит, притаившись  в  норе,  в  то
время как  голодные  кошки,  с  напряжением  вытянув  шеи,  изо  всех  сил
стараются определить на слух, где же она прячется.  Правда,  "кошек"  было
всего две и сидели они на очень большом расстоянии от  поста  -  это  было
отчасти утешительно.
   Не снисходя до объяснений, старшина Тимохин сказал мрачно, что рано или
поздно, скорее рано, чем поздно, пост ущучат в эфире, то есть запеленгуют,
и  тогда  жди  бомбежки!   Гальченко   и   сам   понимал,   что   немецким
радиоразведчикам не понадобится  для  этого  много  времени.  Но  оптимист
Конопицын утверждал, что пеленг будет взят  не  точно,  так  что  особенно
тревожиться нечего.
   Если продолжить сравнение с кошками, то вам  придется  вообразить,  что
одна из них расположилась  в  Северной  Норвегии,  а  вторая  прилегла  на
Шпицбергене. К огорчению гитлеровских  радиоразведчиков,  не  хватало  еще
третьей  "кошки".  Ей  полагалось  бы   пребывать   где-нибудь   восточнее
Шпицбергена. Вот тогда мышь в норе сразу была бы обнаружена.
   Нет, чувствую, сравнение это не совсем удачно. Минутку! Ну  представьте
себе другую картину: две длиннющие руки с  распяленными  жадно  когтистыми
пальцами протянулись из Северной Норвегии и со Шпицбергена через Баренцево
и Карское моря к нашей Потаенной. Протянулись через эфир, не забывайте  об
этом! Они, эти  руки,  пытаются  сомкнуться  на  Потаенной,  зажать  ее  в
смертельные тиски, но захватывают только воздух.
   По двум пеленгам, взятым примерно  с  одного  направления,  можно  лишь
очень приблизительно определить, где находится  искомая  точка,  в  данном
случае  пост.  Он  мог   находиться   в   Потаенной,   но   также   и   на
пятьдесят-семьдесят километров севернее, восточнее или южнее.
   Решение  этого   вопроса   волей-неволей   приходилось   возложить   на
аэроразведку.   Но   начальник   поста   заблаговременно    принял    меры
предосторожности.  Очень  пригодились  для  этого  старые  рыбачьи   сети,
найденные на причале.
   Поначалу хозяйственный мичман  надеялся  починить  их  и  в  дальнейшем
пользоваться ими по прямому назначению. Но сети оказались слишком ветхими.
Тюрин промаялся с ними несколько дней и отложил иглу - они расползались  в
руках.
   Тогда Конопицын использовал сети для  камуфляжа.  Он  растянул  их  над
радиопалаткой и стоящей рядом с нею  жилой  палаткой.  Затем  послал  всех
свободных от вахты в тундру и  приказал  им  принести  побольше  мха.  Его
подчиненные выполнили это приказание. Пучки мха были прикреплены в  разных
местах к сети - внешне беспорядочно, но на самом  деле  строго  обдуманно.
Прежде  всего,  как   вы   понимаете,   требовалось   скрыть   от   чужого
холодно-пристального,   недоверчивого   взгляда,    обращенного    сверху,
четырехугольные очертания палаток.  В  природе,  насколько  мне  известно,
ничего строго четырехугольного нет.
   Маскировка под тундру как будто бы удалась. Никаких палаток!  Просто  в
тундре  поднялись  еще  две  кочки,  поросшие  мхом,  а  на  Ямале   таких
гигантских, в рост человека, кочек полным-полно.
   Мичман Конопицын позаботился также отрыть несколько щелей.
   Едва  связисты  успели  закончить  эти   приготовления,   как   к   ним
припожаловал наконец "ревизор" - "Хейнкель-111".
   Тюрин, который нес вахту на вышке, углядел его издали и тотчас  доложил
по телефону начальнику  поста.  Связисты  заняли  свои  места  по  боевому
расписанию.  Все  в  Потаенной  замерло  и  примолкло.  Только  Тимохин  -
радиовахта  была  его  -  торопливо  заканчивал  передавать  донесение   о
самолете,  обнаруженном  постом:  "ВЗД,  ВЗД"  [условное   обозначение   -
"воздух"].
   Немецкий разведчик летел очень низко над  береговой  линией.  Когда  он
заложил  над  Потаенной  крутой  вираж  и  плоскости  его   встали   почти
вертикально, Гальченко отчетливо увидел на фюзеляже черно-желтый  зловещий
крест. Солнце в тот день, к сожалению, вело себя плохо - светило вовсю.
   Немца, надо думать, заинтересовал причал. Он кружил и  кружил  над  ним
чрезвычайно долго.
   С ненавистью и страхом Гальченко следил из своей щели за немцем. Но вот
что интересно! До этого, по его словам,  он  испытал  несколько  бомбежек.
Кстати сказать, эшелон с эвакуированными  действительно  горел  у  станции
Коноша, я проверял это. И Гальченко  тогда  было  очень  страшно,  по  его
словам.
   Было ему страшно и теперь. Рев  немецких  моторов,  то  затихавший,  то
усиливавшийся, буквально разрывал нутро на куски. Однако он боялся уже  не
за себя. Он боялся за рацию, за вышку на гидрографическом  знаке,  за  все
хозяйство, устроенное с такой  огромной  затратой  труда  и  только-только
начавшее налаживаться. Сердцем был неразрывно связан с постом в Потаенной.
   Да, правильно: как моряк со своим кораблем...
   Но выяснилось, что волновался он напрасно. Что  мог  увидеть  немец  во
время своего настойчивого кружения над берегом? Только то,  что  уже,  без
сомнения,  значилось  на  его   карте.   Гидрографический   знак.   Старый
полуразрушенный причал. Кучи плавника. Разлоги и кочки, поросшие мхом.
   Однако летчик, вероятно,  был  человеком  са