емени
на корабль Гидулянов посадил "Дежнева" на грунт во избежание катастрофы  и
продолжал вести огонь по "Шееру".
   Между тем на "Революционере" бушевал пожар. Он  был  вызван  попаданием
вражеского снаряда в каюту капитана. Но  артиллеристы  "Революционера"  не
прекращали отстреливаться. Только после  того  как  появилась  возможность
укрыться за дымовой завесой, поставленной "Дежневым", они смогли  оставить
свои орудия и бросились помогать команде гасить пожар.
   Перед самым нападением "Шеера" у  внешней  стенки  причала  на  Диксоне
грузили  на  баржу  стопятидесятидвухмиллиметровые  орудия.  С  появлением
"Шеера" погрузка  была,  понятно,  сразу  же  прекращена.  Батарея  заняла
позицию - совершенно неподготовленную, на открытом для вражеского обстрела
причале - и немедленно повела по врагу огонь. Он был  очень  точным,  этот
огонь.  Командиру  батареи  Корнякову  удалось  поразить   "Шеера"   двумя
снарядами.
   Получив подряд два прямых попадания, "Шеер" закрылся дымовой завесой  и
ушел в море.
   Но это была лишь первая его атака. Она  длилась  двадцать  три  минуты.
Через полтора часа Болькен возобновил обстрел Диксона, подойдя  к  нему  с
другого направления. Снова встретил его плотный огонь батареи Корнякова, а
также сторожевого корабля "Дежнев", который стоял на грунте и  представлял
собой неподвижную мишень для обстрела.
   Через несколько минут "Шеер", однако, получил третье  прямое  попадание
стопятидесятидвухмиллиметровым снарядом в корму. Возник  пожар  на  борту.
Теперь уже, наверное, радист "Шеера",  нервничая,  передавал  на  немецкую
военно-морскую базу: "Горим, горим..."
   По Диксону в течение двух часов выпущено было  всего  до  ста  снарядов
крупного  двухсотвосьмидесятимиллиметрового  калибра   и   свыше   трехсот
снарядов других, меньших калибров. И  под  этой  огненной  лавиной  Диксон
выстоял!
   На исходе второго часа Болькену изменила его  хваленая  выдержка.  Быть
может, он сломал свой "данхилл", ударив им о нактоуз [тумбочка, на которой
установлен компас], быть может, выругал  или  как-то  иначе  выразил  свое
раздражение, этого мы с вами не узнаем. О таких вещах не принято писать  в
мемуарах. Реакцию на поражение доселе непобедимого  аса  будущий  командир
корабельного десанта обходит деликатным молчанием, тем более что сам он  в
это время находился не на "Шеере", а на подводной лодке.
   Во всяком случае, после третьего прямого  попадания  снаряда  в  "Шеер"
Болькен приказал поставить дымовую завесу и,  закутавшись  в  нее,  как  в
темный плащ, покинул Карское море, оказавшееся для него негостеприимным...
   Я   рассказал   вам   столь   подробно   о   "Сибирякове",   "Дежневе",
"Революционере" и береговой батарее Корнякова потому, что  подвиг  их,  по
моему разумению, непосредственно повлиял на поведение связистов  Потаенной
во время десанта, последовавшего за нападением "Шеера" на Диксон.
   Такова на войне наглядная сила примера!..
   Но мы в Архангельске, понятно,  не  знали  о  том,  что  под  водой  за
"Шеером" тянется хвост и на обратном пути хвост  этот  зацепит  Потаенную.
Имею в виду подлодку с  будущим  мемуаристом,  при  коем,  надо  полагать,
находился небезызвестный вам Атька, "слуга всех господ".



12. "ТЕБЕ ТУДА НИКОГДА НЕ ДОЙТИ!"

   Между тем, беседуя впоследствии со мной, Гальченко вспоминал не  раз  о
том, что лето 1942  года  -  до  высадки  гитлеровского  десанта  -  было,
пожалуй, самым счастливым летом в его жизни.
   Чувство самоуважения очень окрепло в нем за зиму - вот  что  важно!  Он
выдержал испытание бомбежкой, штормами, мраком, пургой и морозами. Босиком
пробежался  по  тундре,  чтобы  оповестить  своих  о  вражеской  подлодке,
всплывшей у Ведьминого Носа. Вместе с  остальными  связистами  отгрохал  в
тундре дом - во какой! Участвовал в поисковой группе и нашел на льду озера
Нейто остатки метеорологического прибора - психрометра.  Наконец,  он  был
признанным главным градостроителем будущей Потаенной!
   Счастливое лето! Оно, правда,  было  очень  коротким.  Но  чем  счастье
короче, тем оно дороже, вы не находите?
   В ямальской тундре день, в ямальской тундре  светло,  и  это  уже  была
радость! Весной и летом сорок второго Гальченко просто упивался ею!
   Словно бы добрые хирурги вернули ему зрение, но не сразу, а постепенно.
На востоке над тундрой  бесшумно  отодвинулась  или  чуточку  приподнялась
заслонка, за нею блеснула узкая белая полоса, потом купол  звездного  неба
начал сползать к западу, а белая полоса расширялась  и  расширялась.  Все,
что здесь происходило  прошлой  осенью,  повторялось,  только  в  обратном
порядке: сумерки в середине  дня  делались  все  короче.  И  наконец  люди
увидели солнце, без которого маялись столько времени.
   А потом они с изумлением, почти не веря себе, услышали  щебет  птиц.  И
одновременно ощутили пьянящий весенний  запах  талой  воды.  А  еще  через
несколько дней увидели в тундре чудо - цветы!
   Да,  Галушка  отчасти  был  прав:  растительности   здесь   приходилось
поторапливаться!
   Кое-где в лайдах и на дне разлогов снег  еще  не  успел  стаять,  а  по
неоглядным просторам полуострова уже раскинулся  цветной,  веселящий  душу
ковер. На буро-пепельном фоне мха и лишайников красовались цветы: полярный
мак,  полярная  незабудка,  золотистые  лютики.  Между  "клумбами"  цветов
возвышались гигантские торфяные обелиски  -  иногда  до  двух-трех  метров
высотой. На них был наброшен бархатистый полог мха, а  в  него  вплетались
узоры лишайника, нежнейшие, белые, словно кружева.
   И надо всем этим стоял неумолчный щебет,  звон,  бранчливый  пересвист!
Мириады птиц летовали на Ямале...
   В связи с этим связисты смогли внести  некоторое  разнообразие  в  свое
меню.
   - Омлетика захотелось ребятам, - умильным голосом объявлял дежурный кок
- на посту готовили по очереди, разве я не говорил вам об  этом?  -  Не  в
службу, а в дружбу, Валентин, сходил бы ты за яичками на базар!
   Для Гальченко ходить на "базар" было сплошным удовольствием. Речь  шла,
как вы догадываетесь, о птичьем базаре. Яйца лежали там не на прилавках, а
прямо на земле, пестрея забавными крапинками, похожими на веснушки.
   И вот одно из самых безмятежных летних воспоминаний Гальченко. Он стоит
посреди тундры, окутанной испарениями, залитой ярким светом, а над головой
его слышен оглушительный свист крыльев, будто  ангелы  собрались  вознести
его живым на небо. Какие там ангелы! Это птицы! И они просто  вне  себя  -
ругаются на своем птичьем  языке,  как  самые  квалифицированные  базарные
торговки.
   - У-у, жадины! - старается урезонить их  шестой  связист  Потаенной.  -
Десятка яиц пожалели? Вон сколько еще у вас!
   Но мичман Конопицын не очень-то поощрял  подобные  идиллические  сцены.
Летом он приналег на боевую подготовку. Гитлеровцев  изображали  известные
уже вам кухтыли, которые, как выяснилось, не годились ни  на  что  лучшее.
Стреляли  по  ним  с  разных  расстояний,  чтобы  приучиться  пользоваться
прицельной рамкой. В Потаенной, по свидетельству Гальченко, стреляли очень
хорошо. Осколками кухтылей засыпан был весь  импровизированный  полигон  у
старого котлована.
   Возобновились и патрульные поездки на шлюпке  вдоль  побережья.  Теперь
связисты брали с собой переносную рацию - маленькие передатчик и приемник.
Их смастерил из запасных радиодеталей Тимохин,  маг  и  кудесник  по  этой
части.
   - Не доперли мы раньше, мичман, не додумались с тобой до этого,  эх!  -
ворчал он. - Загодя, зимой, надо бы рацию эту изготовить. Взяли бы  ее  на
озеро Нейто - сумели бы на сутки раньше донести командованию про  парашюты
и метеостанцию.  Глядишь,  орден  Красного  Знамени  начальнику  поста  за
образцовое несение службы!
   Насчет ордена это была, конечно,  шутка  -  в  пределах  юмористических
возможностей Тимохина...
   И с тем прошел июль. И август уже подходил к концу. Со дня  на  день  в
Потаенной   поджидали   прихода   посыльного   судна   -   с    патронами,
продовольствием, запчастями, горючим, а  главное,  с  дефицитным  ламповым
стеклом.
   Все чаще в разговоре стали повторять: "Будущей зимой". "Ненцам  будущей
зимой  парочку  "летучих  мышей"  подарим  -  из  тех,  что  привезут   из
Архангельска..."   "Баньку   будущей   зимой   реконструируем,    парильню
пристроим..."
   Кто знал, кто мог знать в Потаенной, что для ее пяти связистов  будущая
зима уже никогда не наступит?..


   Сведения  о  набеге  "Шеера"  и  полученном  им  отпоре  были   вначале
разрозненными. Потом политотдел Беломорской военной  флотилии  передал  по
нашей системе  информацию,  очень  экономную,  но  исчерпывающую  и,  надо
сказать, впечатляющую.
   С военной точки зрения это было правильно. Нельзя мешкать  на  войне  с
оповещением  о  свершенных  рядом  с  тобой  подвигах.  Героизм  товарищей
обязывает, не правда ли?
   Информация о "Сибирякове", который заслонил собой два наших арктических
каравана, о "Дежневе", "Революционере" и береговой батарее, которые  огнем
своим прикрыли Диксон, получена была и в Потаенной. Слушали,  стараясь  не
проронить ни слова.
   Хотя "Шеер"  как  будто  не  собирался  возвращаться  в  Карское  море,
наблюдение на всех постах было усилено.
   Но море  было  пустынно.  Лишь  чайки  косо  взмывали  и  падали  перед
окулярами бинокля или стереотрубы, да иногда взблескивала льдина вдали.
   Опасность,  однако,  могла  мгновенно  появиться.  Вывернуться  со  все
нарастающим гулом из-за горизонта, сверкнув на солнце металлом, на котором
мелькнуло бы зловещее  черно-желтое  клеймо!  Или  высунуть  из-за  буруна
одноглазую голову на узкой длинной шее, как у морской змеи!
   Но Калиновский - вахта была его - увидел с вышки не это.
   Задребезжал  телефон  на   столе   Конопицына,   затем   раздался   его
взволнованный голос, такой  громкий,  что  Гальченко  с  Тюриным,  сидя  в
кубрике, слышали все от слова до слова через перегородку.
   - Что увидел, повтори! Весло? Так! Еще что? Обломок шлюпки? Сейчас иду!
   Через несколько минут, спустившись с  отлогого  берега,  все  население
Потаенной, за исключением несших вахту Калиновского и Тимохина, уже стояло
у самого уреза воды.
   Волна, будто забавляясь, то подносила к берегу, то оттаскивала  обратно
в море весло и кусок бортовой шлюпочной обшивки.
   Где-то в Карском море затонуло судно. Название его на обшивке шлюпки, к
сожалению, не сохранилось. Но Гальченко почему-то сразу же уверился в том,
что  эти  весло  и  кусок  бортовой  обшивки  -   последняя   весточка   с
"Сибирякова".
   От волнения его начало трясти. Мысленно он увидел добрые и мужественные
лица своих друзей на "Сибирякове",  услышал  их  зычные,  веселые  голоса.
Тесно обступили его улыбающиеся матросы в  кубрике,  а  кочегар  Павел  на
вытянутых руках, торжественно, как хлеб-соль, подносил прощальный  подарок
- патефон и пластинку. "Вспоминай нас, сынок, -  сказал  он,  улыбаясь.  -
Тебе, в твоей Уединенной или Позабытой, патефон нужнее, чем нам..."
   Вооружившись баграми, Тюрин  и  Галушка  тянулись  к  веслу  и  обломку
шлюпки, стараясь подтащить их поближе. Но Гальченко против обыкновения  не
стал помогать товарищам. Повернулся и быстро, почти бегом стал подниматься
к дому.
   Что сделал он, придя в кубрик? Вы, наверное, удивитесь. Вытащил  из-под
нар патефон - подарок сибиряковцев, бережно сдул пыль с пластинки, которую
неукоснительно завертывал всегда в чистую тряпицу, потом  поставил  ее  на
диск. В кубрике раздалось негромкое, чуть дребезжащее: "Моя серая лошадка,
она рысью не бежит..."
   Шестой связист Потаенной прослушал пластинку до конца с сухими глазами.
Затем рывком остановил патефон, снял пластинку с диска и кинул ее на пол.
   В прошлый свой приезд в Ленинград Гальченко говорил мне, что сейчас  не
сумел бы достаточно удовлетворительно объяснить свой поступок. Но тогда он
чувствовал,  что  не  может  поступить  иначе.  Это  выглядело  как  некий
прощальный или погребальный обряд. Скромного  работяги-парохода  уже  нет,
значит, и "серой лошадки", двойника его, не  должно  быть!  В  общем,  так
попрощался Гальченко со своими погибшими друзьями-сибиряковцами.
   Галушка, войдя вслед за ним в дом и увидя на полу осколки пластинки, не
сказал ни слова, только с серьезным выражением лица кивнул...


   Теперь давайте вернемся к неоднократно цитированному мною сочинению.
   Видите,  на  странице  двести  пятой  мемуаров  указано,  что  одна  из
подлодок, сопровождавших "Шеер", как раз та, на борту которой  в  качестве
минного офицера  находился  будущий  мемуарист,  получила  повреждения  на
отходе! Их исправление должно было проводиться,  понятно,  не  в  открытом
море, тем более среди бела дня, при незаходящем  полярном  солнце.  Любой,
случайно очутившийся в этом месте над морем советский самолет  заметил  бы
всплывшую подлодку и немедленно бы ее атаковал.
   Для  ремонта  подводники  облюбовали  известную  им  по   лоции   бухту
Потаенную. С моря она надежно закрыта косой, внутри бухты имеется  причал,
что в данных обстоятельствах немаловажно.
   К огорчению подводников, место было уже занято.  Но  они  находились  в
критическом  положении.  Если  в  Потаенной   обосновался   русский   пост
наблюдения и связи, то, значит, нужно его  уничтожить  -  и  с  первых  же
залпов!
   Связисты поста успеют передать в штаб  о  нападении?  Не  страшно!  Что
сделают в этом случае русские? Вызовут  свою  авиацию?  Но  от  ближайшего
советского аэродрома до Потаенной несколько часов лету. А механик подлодки
ручался за то, что исправит повреждения  раньше,  чем  прилетят  самолеты.
Стало быть, русская авиация не опасна!
   После того как пост будет разгромлен с моря, подлодка  беспрепятственно
войдет в бухту и высадит на причал десант. Не исключено, что на развалинах
поста удастся захватить ценную секретную  документацию  или,  того  лучше,
"языка", что в условиях  войны  на  море  имеет  первостепенное  значение.
Времени на все хватит  с  избытком.  Пока  подлодку  будут  ремонтировать,
десантная  группа   обследует   окрестности   и   самолично   убедится   в
существовании бывшего абабковского рудника.
   Иначе говоря, гитлеровцы рассчитывали одним ударом убить двух зайцев!
   Среди офицеров подлодки, по свидетельству мемуариста,  нашлись  горячие
головы.  Им  показалось  соблазнительным  повторить   маскарадную   уловку
"Шеера", однако представиться - с помощью сигналов международного морского
кода - уже не американцами, а русскими, терпящими бедствие.
   Расчет был в том, что  связисты  поста  растеряются,  начнут  уточнять,
переспрашивать и за всем этим не успеют закодировать и передать  донесение
в штаб! Тогда вообще обойдется без авиации. И почему бы  не  обойтись  без
нее? Кто, в конце концов, эти связисты в Потаенной? Деревенщина! Или,  как
презрительно сказал  переводчик,  "лапотники,  переодетые  в  бушлаты"!  В
примечании мемуарист  объясняет  читателю,  кто  это  такие  -  лапотники.
Наверное, на посту нет даже офицера.
   Однако командир подлодки отклонил этот план. Он не желал рисковать.
   ...Прошу вас, постарайтесь представить себе, как в окулярах стереотрубы
вырастет  из  редеющего  снежного  облака  корпус  подлодки,  похожий   на
костистый хребет злющей голодной собаки.  Пена,  наверное,  перехлестывает
струями через палубу, а люди в черных комбинезонах и пилотках, пригибаясь,
бегут к орудию по щиколотку в воде.
   Над тундрой прокатился рев снаряда.
   Не нужно никаких оповещений!  Враг  сам  оповестил  о  себе!  На  посту
объявлена боевая тревога. Радиодонесение об  атаке  подлодки  закодировано
Конопицыным, и, переданное Тимохиным, мчится  в  штаб  флотилии.  Время  -
шестнадцать часов пять минут!
   Продолжая стрелять, подлодка разворачивается у входа в губу.
   Согласно боевому расписанию Калиновский занял свое место в укрытии  над
берегом и приник к биноклю. Только после  того  как  он  доложил  об  этом
Конопицыну по запасному телефону, Тюрин проворно спустился, почти скатился
по внутреннему трапу с вышки. Промедли он минуту-две - и  несдобровать  бы
ему!
   Немецко-фашистские артиллеристы, стремясь ослепить пост, метили  прежде
всего в вышку. Третьим снарядом ее вместе с антенной смело с  земли  будто
горячим вихрем. Но тотчас  же  у  дома  была  поднята  аварийная  мачта  с
запасной антенной. Время - шестнадцать часов двенадцать минут!
   Галушка, злобно оскалясь, подхватил ручной пулемет  и  потащил  его  ко
второму  укрытию,  откуда  простреливались  подходы  к  посту  со  стороны
причала. Гальченко рванулся  за  ним,  но  Конопицын  придержал  за  плечо
шестого связиста Потаенной. Тот взволновался, запротестовал.
   - Но мое место, товарищ мичман, по боевому расписанию рядом с  Галушкой
- у пулемета!
   - Обожди!
   Подняв  глаза,  Гальченко  поразился  перемене,  которая  произошла   с
Конопицыным за эти несколько минут. Внезапно лицо его  будто  потемнело  и
похудело. Кожа на скулах туго натянулась. А Гальченко и не замечал раньше,
какие у мичмана тяжелые и крутые скулы.
   - Место твое будет в тундре, понял? Бери запасные приемник и передатчик
- и к старому котловану! Спрячься там и молчи! Слушай Тимохина  неотрывно,
принимай на нашей обычной волне. Замолчит Тимохин - значит,  все,  заменяй
его на запасной рации! Сразу же выходи на связь со штабом! Ну, беги!
   Он еще раз очень сильно даванул Гальченко за плечо. То  ли  прощался  с
ним так, то ли подтверждал важность своего приказания.
   В окно Конопицын и Гальченко увидели, что подлодка, не прекращая  вести
огонь, втягивается малым ходом в бухту. В  другом  окне  полыхнуло  пламя.
Занялись огнем склад и баня. Конопицын сдернул со стены  связку  гранат  и
кинулся на подмогу Галушке, Калиновскому и Тюрину.  А  Гальченко,  схватив
приемник, передатчик и свою винтовку, побежал со всех ног в тундру.
   Это произошло в шестнадцать семнадцать.  Он  заметил  время  по  часам,
спокойно тикавшим на столе мичмана.


   От построек поста котлован находился на расстоянии двухсот  метров,  не
больше. Опрометью добежав до него, Гальченко поставил рацию между валунами
и  полусгнившими  сваями,  надел  дрожащими  руками  наушники   и   быстро
настроился  на  привычную  волну.  Тимохин  передавал   открытым   текстом
донесение о начале высадки  вражеского  корабельного  десанта  на  причал.
"Почему открытым?" - удивился Гальченко. Потом понял. Кодировать было  уже
некогда.
   Из штаба сообщили, что с ближайшего аэродрома в  воздух  поднято  звено
самолетов.
   Тундра в этом месте постепенно понижалась от берега - все  пространство
вокруг дома было перед Гальченко как на ладони. Но того, что происходило в
губе у  причала,  он  видеть  не  мог.  Догадывался  о  событиях  лишь  по
лаконичным радиограммам Тимохина.
   Отсюда, из сырой глубокой ямины, загороженной со всех сторон валунами и
сваями, Гальченко еще успел увидеть  согнутые  фигуры  Тюрина  и  Галушки,
которые торопливо пронесли пулемет в другое укрытие,  -  вероятно,  мичман
Конопицын приказал переменить огневую позицию. Калиновский,  надо  думать,
продолжает вести наблюдение с  земли,  передавая  обстановку  по  телефону
непосредственно  Тимохину.  Потом  перед  глазами  Гальченко   все   опять
заволоклось пороховым дымом.
   "Подлодка прикрывает огнем своих  десантников,  -  передал  Тимохин.  -
Команда поста ведет бой".
   Гальченко представил себе, как, штурмуя  высоту,  гитлеровцы  в  черных
комбинезонах, точно тараканы, ползут вверх, поводя из  стороны  в  сторону
усиками-автоматами. Конечно,  они  беспрестанно  перебегают,  переползают,
используя все встречающиеся на пути укрытия, все складки местности.
   В  интервалах  между  орудийными   залпами   до   Гальченко   доносятся
неумолкающая пулеметно-автоматная стрельба и  взрывы  гранат.  Ага!  Стало
быть, десантники уже приблизились на дистанцию ближнего, гранатного, боя?
   Сами понимаете, бой был быстротечным. Он и не м