о
Гальченко. Как вы, конечно, догадываетесь, он был в полном  восторге.  Еще
бы! Впереди увлекательная разгадка тайны, а быть  может,  и  бой!  Правда,
ветром давно прижало пламя к земле, но низкая  туча  продолжала  клубиться
над горизонтом. Как будто она расползлась еще шире.
   Итак, курс на тучу!
   Гальченко  деловито  поправил  сползавшие  с  носа   деревянные   очки.
Остальные связисты тоже  щеголяли  в  подобных  очках.  Мы  не  догадались
снабдить их очками с черными  стеклами,  чтобы  весной  во  время  дальних
патрульных  поездок  уберечь  зрение  от  губительного  отблеска   солнца.
Пришлось связистам Потаенной воспользоваться подарком ненцев. Это,  знаете
ли, такая дощечка, в которой сделаны  две  узкие  горизонтальные  прорези.
Человеку не надо жмуриться, он как бы смотрит на окружавший  его  слепящий
снег в щелку - весьма рациональное изобретение времен неолита.
   Но как  ни  взбудоражен  был  Гальченко,  он  по  обыкновению  от  души
наслаждался быстротой движения по неоглядной белой равнине.
   Вокруг не только бело, но и необычайно  тихо.  Ветер  куролесил  где-то
далеко, над озером. Здесь царило полное безветрие. И в  этой  тишине  лишь
кольца на санях ритмично позванивали вместо традиционных бубенцов.
   Упряжки в Потаенной были не цугом, а веерные. Никогда не видели  их?  В
передке саней два, три или  четыре  кольца.  Через  каждое  пропущены  два
ремня. Хитрость этого устройства в том,  что  собаки  тянут  парами.  Если
одной из пары  вздумается  "сачковать",  ее  тотчас  подтянет  и  заставит
работать  другая.  Ну,  конечно,  и  самому  каюру  не  положено   зевать.
Прикрикнешь, пристыдишь, назовешь с укоризной имя ленивца или ленивицы,  и
опять упряжка ходко пошла!
   Впоследствии Гальченко,  рассказывая  об  этой  поездке,  говорил,  что
именно тогда ему пришла в голову мысль: человечество недостаточно  оценило
собаку! И вы знаете, я с ним согласен. Да, да, видел, конечно, памятник  в
Колтушках. Но ведь это памятник подопытной собаке, а надо бы - ездовой! "И
чтобы весь был из чистого золота!" - горячо убеждал меня Гальченко.
   Кстати, вернувшись  на  пост,  он  внес  дополнение  в  эскиз  карты  -
"воздвиг" на одной из  площадей  Порта  назначения  памятник  с  надписью:
"Сибирской  лайке  -  от  народов  Крайнего  Севера,  от   всех   полярных
путешественников, а также от береговых связистов-североморцев".
   Вскоре высокие сугробы закрыли тучу на горизонте. Проверяя направление,
мичман Конопицын то и дело озабоченно отгибал край рукавицы  и  взглядывал
на ручной компас.
   Наконец он повернул поисковую группу на лед реки.
   Гальченко знал, что река эта вытекает из озера  Нейто.  В  центральной,
хребтовой, части Ямальского полуострова их несколько, таких  озер,  и  все
тамошние реки связаны с ними.
   Собаки шибче побежали по речному льду. Лед не ранил  их  лапы  -  обуты
были в "чулочки", собственноручное изделие  Гальченко,  которым  он  очень
гордился.
   Потянуло гарью. У Гальченко, по его словам, было такое ощущение, словно
бы они приближаются к месту пожарища. Еще один крутой поворот реки, и  вот
истоки ее - озеро Нейто!


   Да, и вправду пожарище!
   Обгоревший фюзеляж разведчика-бомбардировщика "Хейнкель-111" торчал под
углом в сорок - сорок пять градусов, перечеркивая небо.  Одно  крыло  было
сломано и распласталось по  льду,  другое  стояло  почти  перпендикулярно.
Передняя часть самолета ушла под лед, и в этом месте образовалась полынья.
"Хейнкель" затонул бы весь, если бы катастрофа произошла посреди озера,  а
не у берега, где глубины, надо полагать, были небольшие.
   Полосы дыма, свиваясь в кольца,  медленно  ползали,  как  черные  змеи,
вокруг остатков самолета. Никто из экипажа, понятно, не уцелел. Да  это  и
нельзя было ожидать при таком взрыве.
   На льду и на прибрежном снегу  валялись  обломки  плоскостей,  какие-то
изуродованные почти  до  неузнаваемости  предметы,  полуобгоревшие  черные
трупы, похожие, как всегда, на груду  старого  тряпья.  И  над  всем  этим
плавал в воздухе пепел.
   Мичман  Конопицын   приступил   к   планомерному   и   систематическому
обследованию места катастрофы.
   Передвигаться по льду возле полыньи приходилось  с  осторожностью,  так
как он пошел трещинами и угрожающе колебался и поскрипывал под ногами.
   Судя по ряду признаков, один из моторов тяжело нагруженного  "хейнкеля"
забарахлил или отказал в  воздухе.  Летчик  попытался  дотянуть  на  одном
мотора до озера, с трудом дотянул,  даже  немного  перетянул,  хотел  было
сесть, но неудачно. Самолет с разгона врезался в лед и взорвался.
   Но куда и зачем летел "Хейнкель-111"?
   На этот вопрос должны были ответить  те  немногие  уцелевшие  предметы,
которые разметало на большом расстоянии вокруг "хейнкеля"  на  льду  и  на
прибрежном  снегу.  Мичман  Конопицын  приказал  отбирать  их  и   бережно
укладывать в кучу возле саней.
   Три часа  без  роздыха  поисковая  группа  работала  у  "Хейнкеля-111",
балансируя на шатком льду, подтягивая к себе некоторые  предметы  хореями,
то и дело протирая слезящиеся глаза, которые застилала черная едкая пыль.
   Ни одного уцелевшего документа! Они сгорели в карманах комбинезонов или
в планшетках вместе со своими владельцами.
   И все-таки обнаружено было кое-что очень важное. Тюрин, разбирая  груду
полуобгоревшего тряпья, наткнулся на  остатки  двух  парашютов.  Вот  как?
Парашюты? Конопицыну  удалось  подобрать  на  удивление  целехонький  зонд
Вильде [метеорологический  прибор],  а  Гальченко  принес  показать  нечто
искореженное, почти бесформенное, но когда-то, несомненно, бывшее каким-то
прибором.
   - Похоже  на  психрометр  [метеорологический  прибор],  -  нерешительно
сказал Конопицын. - Как считаешь, Тюрин?
   Тот  только  пожал  плечами.  Гальченко,  переминаясь   на   месте   от
нетерпения,  переводил  умоляюще-вопросительный  взгляд  с  одного  своего
товарища на другого.
   - Хотели сбросить парашютистов с походной метеостанцией, так  это  надо
понимать, - неохотно пояснил Конопицын.
   - На озеро?
   - Зачем на озеро? Наметили пункт где-то на берегу моря. Но не  долетели
до назначенного места... И, как видишь, гробанулись на озере. Ну, а теперь
увязывайте-ка поскорей парашюты, зонд и психрометр - и на пост! Заждались,
поди, донесения в штабе...
   Перед дорогой связисты собрались перекусить, но почти сразу  отказались
от этого намерения. Слишком омерзительно пахло дымом, обгоревшим  металлом
и паленым мясом. Кусок не лез в горло.
   - В пути похарчимся, - сказал Конопицын.
   Назад, на пост, спешили изо всех сил. Собаки повизгивали от  усталости.
Пришлось в качестве взбадривающего средства применить хорей.
   Поисковая группа уже выскочила из русла реки, собаки перешли со льда на
снег, и бег их замедлился.
   И тут, как назло, дорогу к посту преградила пурга.  Она  была  низовая,
шла бреющим полетом над поверхностью тундры. Гальченко увидел, как  собаки
его постепенно тонут в пене взметнувшегося снега - сперва мелькающие  ноги
их, потом туловища и, наконец,  головы.  Но  стоило  поднять  глаза,  и  в
стремительно несущейся над  головой  массе  снежинок  он  видел  неширокие
голубые просветы, похожие на полыньи во льдах. Вот что такое  эта  низовая
пурга! Да, нечто вроде поземки, но усиленной в тысячу крат.
   Я знавал знаменитого полярного путешественника Ушакова.  В  его  книге,
которую он подарил мне, есть выражение: "заголосила метель". Именно так  -
заголосила! Притом не как одна баба, а как целая толпа истеричных баб!
   - Привал! - хрипло скомандовал мичман Конопицын.
   Собак освободили от ременной упряжки и накормили мороженой рыбой. После
этого они принялись деловито разгребать снег, а вырыв  углубления,  еще  и
немного повертелись в них, будто вальсируя,  чтобы  очертание  ямок  стало
округлым, лотом преспокойно улеглись, свернулись клубком  и  накрыли  носы
хвостами. Собачьи приготовления ко сну были закончены.
   А где людям пережидать метель? Утром Конопицын так  торопился,  что  не
захватил с собой палатки, подбитой байкой, без которой не отправлял обычно
своих подчиненных и сам не отправлялся в патрульные поездки.
   - Не горюй, Валентин! - бодро  сказал  Тюрин.  -  На  наше  счастье,  в
гостинице "Куропачий чум"  [куропач  -  самец  куропатки]  есть  свободные
номера. Тебя какой сугроб устраивает?
   Он принялся быстро рыть длинную и  узкую  нору  в  одном  из  сугробов.
Конопицын и Гальченко, не мешкая, последовали его примеру. В нору пришлось
залезать ногами вперед и лежать там, вытянувшись, будучи стиснутым  снегом
со всех сторон. Зато  сугроб,  превращенный  в  чум,  надежно  защищал  от
ледяного режущего ветра.
   И я раза два или три побывал в такой "гостинице". У нее  не  только  то
преимущество, что в отличие  от  других  гостиниц  всегда  есть  свободные
"номера". Эти "номера" и теплы, и уютны, в  них  можно  отлично  выспаться
после утомительного пробега.
   Но, думаю, никому из поисковой группы, пережидавшей в сугробах  низовую
пургу, не спалось.  Слишком  необычным  и  тревожным  было  появление  над
Ямальским  полуостровом  "Хейнкеля-111"   с   парашютистами   и   походной
метеостанцией. Правда, "хейнкель" этот гробанулся, но вслед за  ним  могли
прилететь и другие...
   Мы в штабе флотилии  расценили  историю  с  "хейнкелем"  как  серьезный
симптом.   Очевидно,   летом   сорок   второго   года   немецко-фашистское
командование  намеревалось  активизировать  деятельность  своих  подводных
лодок в Карском море. Чтобы реализовать это намерение, полагалось иметь по
меньшей мере одну метеостанцию на западном берегу Ямала, которая давала бы
погоду подводникам.
   Немецко-фашистский адмирал Руге - книга  его  вышла  у  нас  в  русском
переводе - подтверждает, что немецкие корабли, в  том  числе  и  подлодки,
получили задание искать места для тайного  базирования  и  снабжения.  Что
касается метеостанций, то они находились у гитлеровцев главным  образом  в
Гренландии и на Шпицбергене.
   Обосноваться на Ямале им, как видите, не удалось.
   Но это не означало, что попытку не возобновят. Возможны  были  также  и
другие враждебные акции.
   У меня щемило на сердце. А что, думал я, если  этим  летом  гитлеровцам
вздумается высадить воздушный десант в самой Потаенной, чтобы захватить  -
пусть на короткий срок - наш пост?
   С такой возможностью считались, конечна, и на посту.
   А, вы повторяете мои слова:  флотский  связист  обязан  докладывать  об
увиденном и услышанном, не тратя  времени  на  эмоции!  Правильно.  Однако
после того как донесение передано, появляется уже время и для  эмоций,  не
так ли?
   Впрочем, по свидетельству Гальченко, об  опасности,  угрожавшей  посту,
каждый думал про себя. На войне  разговаривать  о  таких  вещах,  как  вам
известно, не принято.
   Вы  полагаете,  что  после  аварии  "хейнкеля"  в  Потаенной  перестали
фантазировать о ее будущем? Ошибаетесь.  Наоборот,  споры  по  возвращении
поисковой группы возобновились, и  даже  с  еще  большим  пылом.  Сознание
опасности обостряет все чувства и мысли  человека  -  если  это,  конечно,
храбрый человек, - а стало быть, обостряет также и его воображение.
   Именно  в  это  тревожное  время  старшина  Тимохин  перестал   наконец
отделываться скептическими усмешками и пожатием плеч.
   Как-то вечером Калиновский, присев к столу, на котором лежала  эскизная
карта Порта назначения, во многом уже  дополненная  фантазером  Гальченко,
принялся задумчиво ее рассматривать. Потом чуть  слышно,  сквозь  зубы  он
стал напевать: "Тучи над городом  встали..."  Была,  если  помните,  такая
песенка в одном популярном до войны фильме.
   Гальченко  вскинул  на  Калиновского  взгляд.  Слова  эти   удивительно
подходили к их теперешнему общему настроению.
   И тогда Тимохин поднялся с нар, где сидел, накладывая заплату  на  свой
ватник.
   - Ну что пригорюнились, сказочники? - сказал он, приблизясь к столу.  -
Все разочли-распланировали:  где  у  вас  улица  Веселая,  где  набережная
"Семьдесят три эс", где кино будет, где театр. А про косу забыли?  Косу-то
захлестывает в шторма,  нет?  То-то  и  оно!  Может,  косу  эту  к  шутам?
Подорвать ее аммоналом, и все!
   - Как бы не так! Подорвать! - обиженно возразил Галушка. -  Смотри  ты,
какой умник нашелся: подорвать! А что  акваторию  порта  от  прибоя  будет
защищать?
   - Тут призадумаешься,  это  ты  верно!  -  Тимохин  плечом  нетерпеливо
раздвинул сидящих за столом. - Двиньтесь, ну!  Пышно  как  расселись!  Это
именно семь раз прикинешь, прежде чем...  -  Он  помолчал,  потом  толстым
указательным пальцем повел по карте. - Наращивать косу надо, вот что я вам
скажу!
   - В длину?
   - Зачем в длину? В высоту! Дамба должна быть здесь, а не коса! Иначе не
оберемся горя со штормами, Как ударит с моря шторм в  десять  баллов,  так
все корабли мигом размечет в порту! - Он выпрямился над картой:  -  А  так
что ж! Ничего не скажешь. Я и то удивляюсь: как до нас  никто  о  порте  в
Потаенной не подумал!
   "Нас"!   Старшина   Тимохин   сказал   "нас"!   Сидящие    за    столом
многозначительно переглянулись...


   Повторяю: людям свойственно украшать свое жилье. Видимо, потребность  в
этом заложена глубоко в сознании, где-то  в  самой  природе  человеческой.
Перед постом в Потаенной было покрытое льдом море, а сзади, справа и слева
расстилалась однообразная, безрадостная тундра. Вот связисты и украшали ее
в своем воображении.
   Позвольте в связи с этим вспомнить два эпизода из детства.
   Отец мой в высшей степени обладал романтической жилкой. По профессии он
был юристом, но далеко не крючкотвором или педантом.
   Летом мы снимали дачу в Териоках. Прогуливаясь по  вечерам  -  прогулки
эти мы совершали вдвоем, - он любовался  облаками,  шумно  восторгаясь  их
цветом, причудливой, меняющейся на глазах формой,  иногда  даже  записывал
свои впечатления в памятную книжку. Облака - это было его скромное хобби.
   Как вы знаете, особенно чудесно на Карельском перешейке ранней  осенью.
Мы с отцом отправлялись в рощу и приносили на дачу огромные охапки  веток,
и мать  развешивала  их  красивыми  гирляндами  на  стенах,  а  также  под
потолком. И наши невысокие темноватые комнаты принимали  праздничный  вид,
словно бы освещались  изнутри,  сами  превращались  в  разноцветную  рощу,
пронизанную лучами неяркого осеннего солнца.
   Аналогия напрашивается, не правда ли?
   Второй эпизод касается бумажного города на пяти столах.
   Об этом городе отец рассказал во время одной из  наших  прогулок.  Дело
происходило задолго до революции, отец был подростком. В Вятке, откуда  он
был  родом,  служил  статистиком  тихий,  маленького  роста  человечек   с
длиннейшей бородой Черномора. Так, по крайней мере, он запомнился отцу.  И
вдруг, ко всеобщему удивлению, выяснилось, что  в  часы  досуга  статистик
этот склеил из разноцветной бумаги целый миниатюрный  город,  потратив  на
это лет пять, не меньше.
   Бумажный город выставлен  был  в  актовом  зале  гимназии,  заняв  пять
столов, сдвинутых вместе. Статистик в парадном сюртуке стоял подле  столов
и, смущенно теребя бороду, давал объяснения.
   Это, надо думать, было зрелище! Многоэтажных  домов  высотой  всего  до
трех-четырех  сантиметров  насчитывалось,   по   самому   приблизительному
подсчету, несколько десятков тысяч. В разных направлениях пролегали  между
ними улицы, множество улиц, а на площадях зеленели скверы. И набережные не
были забыты градостроителем - отражались в стекле, под  которое  заботливо
подложена была синяя оберточная бумага, долженствовавшая изображать  залив
моря или реку.
   Посетители всплескивали руками и ахали. А  отец  сказал  мне,  что  все
время испытывал тягостное чувство неловкости. Подумать только! Взрослый, с
бородой, и до сих пор готов играть в игрушечные города!
   Сейчас я думаю,  что  он  поспешил  со  своими  выводами.  Быть  может,
градостроение было призванием Черномора, но он по каким-либо  причинам  не
смог стать архитектором? А быть может,  "воздвиг"  свой  город  просто  от
тоски бесцветного провинциального существования?
   Считая, что невежливо отойти от  столов,  так  и  не  задав  ни  одного
вопроса Черномору, отец мой спросил его:
   "Скажите, в какой же стране находится ваш прекрасный город?"
   Черномор словно бы удивился вопросу. Помолчал, пожал плечами:
   "Не знаю... Где-нибудь... Как-то не думал об этом. Пожалуй,  в  Аравии,
нет?"
   "В Аравии? Но почему именно в Аравии?"
   И, кротко мигая, Черномор ответил:
   "Говорят же: счастливая Аравия..."
   И мой отец, разочарованный и недоумевающий, отошел от столов...
   Я вспомнил о разноцветном бумажном  городе,  когда  Гальченко  описывал
мне, как у спорщиков в кубрике постепенно разыгрывалось воображение.
   Улавливаете разницу?
   Город на пяти столах, конечно, не имел и не мог иметь  точного  адреса.
"Где-нибудь"...  Увы,  до  революции  некоторым  мечтателям  и  фантазерам
приходилось воздвигать разноцветные города без адреса...
   Зато город, придуманный шестью связистами в Потаенной, имел непогрешимо
ясный и точный адрес: СССР, Центральная Арктика...
   Война врывалась все время в строительство этого города  и  мешала  ему.
Трудно ли было? Конечно, трудно. Потому,  может,  так  и  любили  связисты
Потаенной свой придуманный город, что он трудно доставался им.
   И Порт назначения продолжал разрастаться на карандашном  эскизе  карты,
несмотря на тучи, которые встали над ним...



11. "ХОД КОНЕМ" В СТРАНЕ ЧУДЕС

   Летняя гроза пришла в Потаенную с запада, откуда обычно всегда приходят
грозы. Как вы знаете, событиям в Карском море  предшествовали  события  на
Баренцевом.
   В  этом  особенность  пиратского  набега  "Шеера".   Немецко-фашистское
командование придерживало осуществление его до поры до времени -  выжидало
случая.  И  вот  случай  представился.  Это   был   разгром   семнадцатого
англо-американского  конвоя  [общепринятое  в  военно-морской   литературе
наименование этого  конвоя  "PQ-17"],  следовавшего  с  военным  грузом  в
Советский Союз.
   Гитлеровцы закодировали эту операцию  под  названием  "Ход  конем".  По
времени она  предваряла  операцию  "Вундерланд".  Но  обе  были  теснейшим
образом связаны друг с другом.  Я  бы  сказал  так:  двигаясь  вприскочку,
зигзагом, шахматный "конь" проложил, вернее,  попытался  проложить  дорогу
немцам в Вундерланд - нашу заполярную Страну Чудес.
   Это-то ясно теперь.  Но  до  сих  пор  во  многом  остается  загадочным
поведение союзников во время разгрома семнадцатого конвоя.
   Дело,  видите  ли,  в  том,   что   в   Северной   Норвегии,   временно
оккупированной  немцами,  постепенно  накапливалось  все  больше   ударных
военно-морских сил. Я уже говорил вам об этом. В  Тронхейме  и  в  Нарвике
находились: линейный корабль "Тирпиц", флагман  немецкого  военно-морского
флота, три тяжелых крейсера  "Хиппер",  "Лютцов"  и  "Шеер",  две  эскадры
миноносцев, около сорока  подводных  лодок,  а  также  большое  количество
самолетов-разведчиков и торпедоносцев дальнего действия.
   Вся эта глыба железа и  стали  нависала  над  морскими  коммуникациями,
которые связывали нас на Севере с нашими союзниками.
   Заметьте,  семнадцатый  конвой  был  наиболее  многочисленным  и  особо
тщательно охраняемым из всех  англо-американских  конвоев.  Тридцать  семь
транспортов двигались внутри непосредственного охранения из двадцати  пяти
кораблей: эскадренных миноносцев, сторожевиков,  тральщиков,  спасательных
судов и так далее. Кроме этого, сторону конвоя, которая  была  обращена  к
норвежскому побережью, прикрывали две эскадры. В группу ближнего прикрытия
входили четыре крейсера и три эсминца, в группу дальнего  -  два  линкора,
авианосец и девять эсминцев. А западнее развернута была еще  и  завеса  из
девяти подводных лодок. Силища, колоссальная силища!
   Четвертого июля мы были взволнованы в штабе флотилии сообщение