ть во что бы то ни стало  ему  было
страшновато оставаться  одному.  Он  выжидательно  посмотрел  на  Михаила.
Бродовский сидел  у  пульта.  Лицо  его  выражало  большую  озабоченность.
"Михаил безнадежен, - твердо решил Резниченко. - Ему не понять, не  понять
никогда!"
   - Сергей! - Бродовский произнес это тихо, не  меняя  позы  и  выражения
лица, продолжая бесцельно смотреть на приборы. - Сергей, ты не прав.
   Резниченко не расслышал, а может быть  сделал  вид,  что  не  расслышал
сказанного Михаилом, подошел к установке и без тени участия спросил:
   - Как у тебя дела?
   - Плохо.
   - Плохо? - переспросил Резниченко, и в его голосе прозвучала  радостная
нотка.
   - Да.
   Бродовский поднялся и пошел к  установке,  вздохнул  и  стал  выключать
приборы один за другим. Погасли цветные огни, утих мерный шум  моторчиков,
установка замерла.
   - Сегодня закончился последний  этап  намеченной  работы  и  -  никаких
результатов. Теперь  мы  уже  перепробовали  все,  весь  диапазон  частот,
который  способна   генерировать   наша   аппаратура,   и   цитологические
исследования не дали ничего. Тайна образования биоксина в клетках растений
остается нераскрытой.
   - Ну, и что же дальше?
   - Думаю, надо  брать  пример  со  старика.  Он  правильно  сделал,  что
переехал в свое время в Петровское, ближе к природе.
   Резниченко презрительно усмехнулся.
   - Ты тоже собираешься в Петровское?
   - Нет, там не то, что мне нужно. Я хочу попробовать вести  работы,  так
сказать, снизу. Хочу опять начать с простейших, с бактерий,  и  постепенно
подбираться к растениям. Мне нужен  и  "фарфоровый  зал"  и  оранжереи,  в
которых применяется электролюминесценция. Думаю, надо перебазировать  свои
работы в Славино.
   - Предлог неплохой, - саркастически скривил губы Резниченко.
   - То есть как предлог? - не понял Бродовский.
   - Не думай, Михаил, что я ребенок.
   - Да ты о чем?
   - О твоем повышенном интересе к "усовершенствованию растений", - злобно
ответил Резниченко.
   - Дурак, - спокойно сказал Михаил.
   В полуоткрытую дверь лаборатории тихонько  вошел  академик  Зорин  и  с
недоумением посмотрел на своих учеников.
   - Простите, простите, молодые люди. О каких дураках здесь идет речь?
   - Викентий Александрович!
   Резниченко подчеркнуто вежливо  поклонился  Зорину  и  отошел  к  окну,
стараясь скрыть свое волнение.
   Бродовский пододвинул кресло старому академику. Зорин тяжело  опустился
на  него,  поставил  между  колен  свою   массивную   палку   с   костяным
набалдашником и оперся на нее подбородком.
   - Ну-с, молодые  люди,  вернемся  к  вопросу  о  недостатке  умственных
способностей. Продолжайте.
   Шутливый тон Зорина не разрядил атмосферы.  Резниченко  стоял  у  окна,
Бродовский  оперся  о  пульт,  силясь  придумать  приемлемое   продолжение
разговора.
   - Так кто из вас страдает этим страшным недугом? - не унимался старик.
   - Очевидно, я, Викентий Александрович, - ответил улыбаясь, Бродовский.
   Резниченко быстро обернулся и бросил взгляд на обоих.
   - Что так, Михаил Николаевич? - участливо спросил Зорин.
   Бродовский коротко рассказал о своих неудачах.
   - Мне кажется, Михаил Николаевич, что вы слишком  уж  прочно  засели  в
лабораториях, а надо  быть  поближе  к  природе.  Всматриваться  в  каждый
растущий листочек и размышлять. Что я могу  подсказать  вам?  Чем  помочь?
Сейчас, пожалуй, ничем. Допрашивайте природу - вот мой совет.
   Зорин по-стариковски обстоятельно начал  перечислять  все  преимущества
работы в Славино.
   - Я предпочел бы в Славино не ехать! - отрезал Бродовский.
   Зорин  с  еще  большим  энтузиазмом  продолжал  убеждать   Бродовского.
Наконец, он привел самый веский аргумент:
   - Ведь в Славино у вас будет такой чудесный помощник.  Да,  да,  Белова
будет   незаменимым   помощником!   -   восторженно   закончил    Викентий
Александрович, только тут заметив, как сузились глаза Михаила и вздрогнули
плечи Резниченко. Сразу вспомнилось  лицо  Сергея,  просившего  разрешения
ознакомить свою приятельницу с лабораториями в Петровском. "Так вот почему
шла речь о дураках", - наконец, догадался старик.
   - Михаил Николаевич, - произнес он не без строгости. - Я хотел бы знать
ваше мнение. Для пользы дела, где лучше  проводить  работы:  здесь  или  в
Славино?
   Михаил минутку помолчал и потом твердо сказал:
   - В Славино.
   Старик встал, крепко оперся на палку и тоном приказа сказал:
   -  Считаю  излишним  дальнейшее  обсуждение   этого   вопроса.   Работы
перебазируйте в Славино. Вы,  кажется,  что-то  хотите  возразить,  Сергей
Александрович?
   - Нет, нет, - поспешил ответить Резниченко.
   - Ну, вот и прекрасно.  Вот  и  прекрасно.  -  Зорин  все  еще  силился
смягчить тягостный для молодых людей разговор.
   - Поезжайте, Михаил Николаевич, немедля поезжайте. Проветритесь в  пути
немножко, а там, смотришь, и возникнут  у  вас  какие-нибудь  плодотворные
идеи. Мне, между прочим, уже успели доложить, что вы вторую неделю с  утра
до  ночи  пропадаете  в  лаборатории.  Куда  это  годится?  Да   в   вашем
переутомленном мозгу свежая мысль и  приюта  себе  не  найдет.  Поезжайте.
Помню,  вот  этак  же  меня  после  моих  неудач  с   новой   конструкцией
регистрирующего аппарата чуть ли не  насильно  отправили  в  Гагры.  Зима,
декабрь, в Москве сугробы снега. На автомобиле еле  добрался  до  вокзала.
Ну, думаю, что за отдых в этакую  пору,  а  в  Гагры  приехал  -  теплынь,
прелесть. Новый год встречали с распахнутыми окнами, розы  цвели,  хорошо!
Но, знаете, Михаил Николаевич, нормальные розы, а не такие, о  которых  вы
мечтаете, - с кочан капусты.
   - Викентий Александрович, уж и с капусту. Такое прозаическое сравнение:
роза и капуста.
   - Да вы же все норовите, чтобы зернышко пшеницы было с огурец, огурец -
с тыкву, а тыква - с автомобиль, - рассмеялся  академик,  очень  довольный
своей остротой.
   Бродовский посмотрел на доброе, подвижное лицо с белоснежной бородкой и
уютными лучиками в углах глаз, и ему  стало  легче  при  мысли,  что  этот
замечательный человек так понимает его и  умеет  в  трудную  минуту  найти
нужные, ободряющие слова.
   - Нет, Викентий Александрович, я мечтаю не о розах с капусту и даже  не
о трех-четырех урожаях в год.
   Резниченко вышел, на ходу кивнув головой. Зорин скосил на него глаза  и
продолжал:
   - Знаю,  конечно,  Михаил  Николаевич,  знаю  о  ваших  радиофизических
мечтаниях, знаю. Хорошо, что мечтаете. Но, чтобы сделать в науке  что-либо
значительное, нужно очень много трудов.  Ох,  как  много!  Нужно  долго  и
упорно допрашивать природу и думать о том, -  академик  помолчал  немного,
покрутил свою бородку и твердо закончил, - чтобы эти  труды  не  оказались
бесплодными.
   -  Викентий  Александрович!  -  Михаил  вспомнил  о  "Защите   240"   и
взволнованно спросил: - Вы о Сергее?
   - Да. Он очень меня беспокоит... Он друг ваш...  Поддержать  его  надо.
Да, поддержать.
   Зорин засуетился и мелкими шажками, часто переставляя палку  с  тяжелым
набалдашником, поспешил из лаборатории.
   "Расстроился старик. Любит он Сергея".
   Бродовский еще долго ходил по комнате, рассматривая приборы,  осторожно
прикасаясь к растениям. Сергей ушел.  Ушел  далеко,  навсегда.  Это  ясно.
Можно ли сделать что-нибудь теперь? Ведь Сергей, работая  в  биологической
лаборатории, не был допущен к разработке особо секретной "Защиты 240".  Но
неужели он, даже не зная о ней, так и не может понять,  что  его  защитные
каски -  это  полумера?  Как  объяснить  ему,  а  особенно  теперь?  Глупо
получилось, по-мальчишески... А старик... Он все понял. Сколько же  такта,
сколько душевной заботы и  отеческого  внимания,  а  вот  Сергей...  Стало
страшно при мысли о том, что  старый,  больной  академик  может  узнать  о
происках Сергея.  Как  это  расстроит  его...  при  его  здоровье...  Надо
поговорить с Сибирцевым,  с  Титовым  и  надо...  Да,  перебазироваться  в
Славино!
   Бродовский еще раз окинул взглядом лабораторию, посмотрел на все, что с
такой любовью создавалось им и его сотрудниками, посмотрел на  аппаратуру,
в которой уже не пульсировал ток и которая казалась мертвой, ненужной,  на
растения, так и не открывшие ему своей тайны, выключил свет и вышел.
   Никогда он так долго не добирался от института домой, как в этот вечер.
Автобусы проходили один  за  одним,  а  Михаил  все  стоял  на  остановке.
"Анализ, точный анализ качества лучей... Каким способом подойти к  нему...
Ведь это ключ к управлению любым биологическим  процессом!  А  возможность
искусственно генерировать лучи соответственной характеристики позволила бы
вызвать более интенсивное образование стимуляторов в клетках и...  Но  как
это узнать? Какие именно это участки спектра? Как изучить  их  влияние  на
развитие растений?"
   Когда Бродовский окончательно продрог, он вскочил в автобус и доехал до
ближайшей станции метро. При входе в метро по всему телу  прошла  приятная
дрожь от охватившей его  волны  тепла.  Спустившись  по  эскалатору  и  не
подумав о направлении, он вошел в залитый светом поезд.
   "То, что свет необходим растениям, - продолжал свои размышления Михаил,
- известно испокон веков. Достаточно  оставить  растения  без  света,  как
прекратится синтез питательных веществ. Если правильно предположение,  что
под  влиянием  какой-то  части  электромагнитного  спектра   в   растениях
происходит  образование  стимуляторов  роста,  то,  значит,  у   растений,
лишенных этого излучения, рост прекращается.  Но  как  это  сделать?  Ведь
подобное излучение может  приходить  только  вместе  со  световыми  лучами
Солнца. Если бы суметь изготовить фильтры, пропускающие  световые  лучи  и
задерживающие излучение, стимулирующее рост. Но в том-то и дело,  что,  не
зная  характера  излучения,  приготовить  такой  фильтр  невозможно.   Как
сделать,  чтобы   растения   получали   все   необходимое,   кроме   этого
предполагаемого излучения?"
   Поезд подходил к станции "Ботанический сад"  и  только  тут  Бродовский
увидел, что едет не в том направлении.
   Михаил начал быстро пробираться  к  выходу,  его  чуть  не  прихлопнуло
створками автоматической двери, но он все же успел выскочить на  платформу
и стал осматривать станцию так, как будто видел ее впервые. Со сводчатого,
украшенного ромбическими кессонами  потолка  свисали  массивные  бронзовые
люстры с вертикальными  цилиндрами,  изливавшими  "дневной  свет".  Тепло,
просторно, чисто и светло, блестят уложенные шахматами плиты пола.
   "Занятно...  Ничего  похожего  на   сад,   кроме   названия,   конечно.
Ботанический  сад  там,  наверху,  а  здесь...  Здесь,  пожалуй,   филиала
Ботанического сада не устроишь.  А  впрочем...  Как  бы  чувствовали  себя
растения, развивающиеся только под  влиянием  искусственного  света?  Ведь
через толщу земли под эти своды не  сможет  пробиться  никакое  излучение.
Значит, здесь можно было бы создать  любые  условия  облучения.  Интересно
узнать, на какой глубине расположена эта станция. Нужно узнать"... Но  тут
Бродовскому стало неловко. Что это такое в самом деле: попасть в  ненужную
ему часть города, увлечься настолько, что допустить возможность расставить
в этом подземном дворце свои горшочки с растениями!  "Ну,  знаешь,  Михаил
Николаевич, это уж слишком. Хватит!"
   Бродовский сел  в  обратный  поезд,  выбрался  на  широкий  проспект  и
медленно пошел вдоль домов, поглядывая  на  сияющие  витрины  и  не  думая
больше о стимуляторах и лучах, а пытаясь сообразить, что купить  к  ужину.
Однако мысли, возникшие на станции "Ботанический сад", не покидали его.  И
чем больше он думал над  выводами,  сделанными  в  подземном  дворце,  тем
больше убеждался в их верности. Да, а вот раньше  путь  был  неправильный.
Как  ни  велико   разнообразие   спектров   излучения,   создаваемое   его
аппаратурой, оно не может быть столь полным, как в природе!
   Прав  Зорин.  Надо  более  внимательно  присматриваться   к   природным
условиям, в которых развиваются растения. Среда и жизнь растений -  единый
процесс. Вот что надо изучать, а изучив, воздействовать на эти процессы  в
нужном для человека направлении. Прав Зорин. Надо переезжать в Славино,  а
Сергей... Пусть он думает что угодно. Ехать!


   В поезде все чаще вспоминалась Леночка и все меньше думалось  о  делах,
оставшихся позади. В институте  Резниченко  продолжал  усиленно  вербовать
сторонников своего проекта и хотя  не  очень  преуспел  в  этом,  но  шума
наделал немало.  Его  разговоры  о  Зорине  приобрели  такой  размах,  что
сотрудники не на шутку опасались расстроить старика и тщательно  оберегали
его от выпадов Резниченко.
   Перед его отъездом Сергей даже не зашел к нему в лабораторию.
   На лице Михаила мелькнула улыбка - он вспомнил Леночку. Через несколько
часов он увидит ее. Правда, она не ответила на его  письма,  но  ничего...
Только бы увидеть ее, поговорить... А если она скажет ему так же просто  и
прямо, как в тот вечер на даче? Скажет: "Я так же люблю другого"...
   Бродовский вышел в тамбур - в купе ему стало душно. Стоя здесь, немного
поеживаясь от струек холода, ползшего от двери, он всматривался  в  темную
даль за окном. Было так же морозно, ясно, как в ту звездную  зимнюю  ночь,
когда они с Леночкой возвращались из клуба через реку,  по  льду.  Тишина.
Синяя лунная ночь и такой блестящий,  переливчатый  снег,  что  невозможно
было не радоваться! Леночка шла впереди. В лунном свете торос показался ей
ледяным домиком, и она радостно вскрикнула:
   - Миша! Как хорошо!
   Это было ее первое "Миша".
   Хорошая, непонятная. Что она делает сейчас? Почему перестала  писать  и
Сергею?  Почему  Сергей  вернулся  из  последней  поездки  к  ней  злой  и
задиристый?
   Бродовский промерз в тамбуре, докурил папиросу и пошел в купе. В вагоне
все спали. Было тихо, мерно постукивали колеса да изредка слышались  гудки
паровоза.
   Поезд замедляет ход, множатся пути, начинает  покачивать  на  стрелках,
все чаще мелькают огни за окном - станция.


   Каждый, кто хорошо знал Егорова, немало  удивился  бы,  увидев  его  за
покупкой акварельных красок, кистей, больших листов бумаги для  рисования,
цветных  карандашей,  флакончиков  с  разноцветной  тушью.  Художественные
способности  Петра  Аникановича  никогда  не  простирались  дальше  умения
неуверенными линиями изобразить домик или нечто  весьма  мало  похожее  на
кошку. Это немного  огорчало  Егорова,  считавшего,  что  электрофизиологу
необходимо рисовать. Однако закупка художественных  принадлежностей  вовсе
не означала решения совершенствоваться  в  трудном  мастерстве  художника.
Задача Егорова  гораздо  прозаичнее  -  теперь  все  свободные  вечера  он
трудится над составлением карт.
   Прошло уже порядочно времени с того дня, когда Егоров впервые  появился
в лаборатории Титова. Теперь дела лаборатории настолько увлекли  его,  что
он не мог представить себе работы над  какой-либо  другой  темой.  Что  же
касается "сверхпланового задания", то оно особенно  интересовало  молодого
ученого. Немало свободных вечеров потратил Егоров, чтобы  уяснить,  почему
люди, подвергшиеся в Браунвальде воздействию  электромагнитных  колебаний,
получали  столь  различные  поражения  нервной  системы,  даже  заболевали
энцефалитом. Если поражения лобных долей  коры  или  подкорковых  центров,
вызывающие  летаргический  сон,  судороги,  слепоту,  различные  нарушения
психики и обмена веществ,  можно  было  объяснить  воздействием  лучей  на
клеточные образования этих центров, то энцефалит... Казалось бы,  типичное
инфекционное заболевание...
   Егоров изучал все,  что  так  или  иначе  касалось  этого  заболевания.
Посещал клиники, консультировался с виднейшими специалистами  и,  наконец,
подошел к  разгадке.  Теперь  он  уверен:  под  влиянием  электромагнитных
колебаний  снижается  сопротивляемость   организма   против   инфекционных
заболеваний.  Ведь  главным  условием  заболевания  является  не   наличие
вирусов, которые, по-видимому, часто  или  всегда  находятся  в  организме
человека, а в ослаблении препятствий к проникновению этих вирусов в кровь,
а из крови в центральную нервную систему. Вот по этим препятствиям и  бьет
в основном излучение. У людей, подвергшихся  излучению,  резко  повышается
проницаемость стенок сосудов.
   Схема  была  проста  и  убедительна.  Казалось,  "загадка  Браунвальда"
решена. Но этого еще было мало.
   "Допустим, - рассуждал Егоров,  -  что  действительно  приемлема  такая
схема, объясняющая сущность страшных опытов Рихарда Тиммеля  и  Кранге.  А
дальше?  Разве  браунвальдское  дело  похоронено  навсегда  вместе  с  его
творцами? Где гарантия, что  оно  не  возникнет  где-то  снова?  Что  если
выводы, полученные в подземельях  "объекта  55",  будут  использованы  для
электромагнитной агрессии? Но как вести поиски дальше? Ведь  такие  данные
не публикуются. А вдруг удастся заметить хоть намек..."
   Егоров с методичностью ученого продолжал подбирать и  систематизировать
факты. Он не пропускал ничего, что попадалось в литературе об  энцефалите.
Но в огромном количестве книг, журналов,  газет,  издающихся  в  различных
частях света, не  отыскивалось  ничего,  напоминающего  страшные  симптомы
"болезней Браунвальда". Егоров все чаще ловил  себя  на  мысли,  что  пора
прекратить подбор материала.  Его  интерес  к  браунвальдскому  делу  стал
ослабевать.
   Все изменила напечатанная в одном прогрессивном журнале статья  доктора
Мирберга,  которую  случайно  обнаружил  Титов  в  библиотеке  Петровского
филиала.
   Сообщение  скромного  врача  из  провинциального  городка   Порто-Санто
произвело на Егорова ошеломляющее впечатление.
   Вспышка эпидемии такой специфичной формы энцефалита!
   Два-три десятилетия  ни  в  одной  стране  мира  не  наблюдалось  таких
вспышек, и вдруг двадцатого сентября в маленьком портовом городке началась
эпидемия этой страшной болезни. Кроме  того,  в  статье  доктора  Мирберга
содержалось  подробное  описание  заболевания  летаргическим  сном.  Кроме
собственных наблюдений, Мирберг приводил  данные  врачей,  практикующих  в
Калифорнии, в пустынной, выжженной солнцем местности, восточнее Солинас, в
маленьком поселке Барленд, в нескольких местах штатов Вайоминг и Оклахома,
на Аляске, на берегу залива Нортон, в поселке,  расположенном  в  двадцати
милях от Нома. Однако в  обстоятельной  и  серьезной  статье  Мирберга  не
высказывались никакие соображения о причинах эпидемии.
   Егоров снова особенно  внимательно  стал  просматривать  литературу.  В
американских медицинских журналах появились обзорные  статьи,  посвященные
эпидемии, начавшейся двадцатого сентября. Егоров накапливал все  больше  и
больше сведений о начале эпидемии в различных местностях США, отмечая  эти
населенные пункты у себя на карте.
   В газетах наряду с эпидемией энцефалита и засыпанием летаргическим сном
сообщалось  об  авиационных  и  автомобильных  катастрофах.   Здесь-то   и
понадобились Петру Аникановичу кисти и краски. Его  уже  не  удовлетворяла
имеющаяся у него схема,  и  он  занялся  составлением  большой  карты,  на
которую наносил условные обозначения. Вспышки  эпидемии  и  катастрофы  на
транспорте происходили одновременно в течение очень  короткого  промежутка
времени с двадцатого по двадцать пятое и  одновременно  прекратились.  Это
навело Егорова на мысль об общей причине этих странных явлений.  Что  если
это  вызвано  _искусственно_?  Было   страшно   делать   такой   вывод   -
чудовищно-нелепой казалась подобная затея.
   "Проверить, проверить все до мелочей!" - убеждал себя Петр  Аниканович,
подбирая все новый и новый фактический материал. Неожиданно  он  открыл  в
себе коллекционерскую  жилку.  Было  очень  интересно  в  самых  различных
газетах,  журналах,  брошюрах  и  отдельных  книгах   выискивать   крупицы
сведений, недостающее и обобщать.
   По мере того, как пополнялась ег