радости век не
испить. И давались диву уйгуры:
   какой блеск смогла придать их величью чужестранка, дочь далеких снегов.
Расцвела крепость на изгибе реки дворцами, а на крышах дворцов закачались
под ветром - ах, услада взору! - невиданные цветы.
 
   Мололи зерно мельницы водяные, никому на Чарыне неведомые дотоле.
Явились, будто из-под земли, диковинные ремесла, и потянулись на зов
Снежнолицей поэты, певцы, златошвеи, звездоблюстители, переписчики древних
книг; даже из Индии пришли с обезьянами на плечах ковроткачи,
поклонявшиеся невесомой, как дыхание ангелов, стихии - огню. Всяк находил
радушный прием и защиту в Бекбалыке, крепости на изгибе реки.
 
   Но проведал о красоте Снежнолицей богдыхан.
   И прислал повеленье с гонцами: предстать чужеземке пред его богдыхановы
очи. А взамен он ниспосылал владыке уйгуров вечный мир и свою,
богдьтханову, милость. Запечалился было владыка: с воинством Поднебесной
империи легко ль совладать? - а пока он печалился, получили гонцы
самоличный ответ Снежнолицей, да столь дерзкий, что один из гонцов тут же
лицом почернел и скончался от недомогания сердца.
 
   Разве летит лань к стреле, спящей на тетиве?
   - Нет, стрела устремляется к лани.
   Разве садится горлинка молодцу на плечо?
   - Нет, на горлинку молодец ставит сети.
   Разве плывет царь-рыба к рукам рыбака?
   - Нет, рыбак добывает царь-рыбу.
   О, богдыхап! Старого учить - что мертвого лечить.
   Тоньше нитей лунного света истончалась нить жизни твоей. Зачем тебе
горлинки, лани, царь-рыбы? Скоро ты сам станешь добычей Ловца из
Преисподней, чьей стрелы никому еще не удалось избежать.
 
   Тебя до неба превозносят
   Льстецы из покоренных стран.
   В воде по горло пить не просят,
   _______ О, богдыхан.
 
 
   ...Два года осаждала несметная рать богдыханова крепость на излуке
реки, а взять не смогла. И тогда, сняв осаду, через месяц подослали
лазутчика. Тот сумел (под видом купца), обмануть бдительность стражей и,
забравшись на дерево возле дворца, пронзил стрелой Снежнолицую. Да не
простою стрелою - отравленной, на хвосте же стрелы плясали на ленточке
шелковой иероглифы, красные будто кровь:
   ПУСТЬ СТРЕЛА УСТРЕМЛЯЕТСЯ К ЛАНИ!
   Обезумел от горя владыка, плакал навзрыд. Приказал он забальзамировать
возлюбленную, схоронить в хрустальном гробу. Никто не смел под страхом
смерти войти в мавзолей Снежнолицей, где уединялся владыка в часы душевных
скорбей. Купол мавзолея был подобием неба с вкраплениями драгоценных
каменьевзвезд. На его стенах искусные резчики начертали стихи горем
убитого мужа:
 
   Дыханье Снежнолицей отняла Колдунья остроклювая стрела.
   В меня вонзилась - и объяла мгла Мой разум, раскаленный добела.
 
   В одиночестве докоротал свой век неутешный владыка. Как все предки его,
воевал беспрестанно богдыхановы рати и не знал в сечах пощады.
 
   Город, подобно большинству раскапываемых городов, был разрушен в
древности дотла. К концу июля мы обозначили остатки стен дворца, а с
западной стороны, на невысоком холме с розовым глиноземом, - круглое
строение около шестидесяти метров в поперечнике: несомненно, обсерватория,
а не загон для скота, как предположили поначалу, ибо выкопали медную,
пострадавшую от сильного жара астролябию.
 
   От необычайной жары и сухости граница между светом и тенью
представлялась осязаемой, ее хотелось коснуться оукой. В полуденное небо
нельзя было смотреть без рези в глазах. Иногда вдали, на песчаном взгорье,
вырисовывался грубой лепки мираж: стены крепости с минаретами,
отражавшимися в голубом глазе озера, как будто озеро, крепость и ее
озерная тень поклялись и в этом фантасмагорическом сцепленье быть
неразлучными, триедиными. Почему-то виденье меня раздражало. Еще больше
раздражало (всех, а не одного меня)
   то, что с середины августа мы лишились тишины. Выше нас по течению
Чарына, правее, в древнем высохшем русле поднялась буровая вышка. Там ни
днем ни ночью не затихал движок. Через неделю надоедливого тарахтения мы с
ребятами отправились после обеда полюбопытствовать на диковинку и, надо
сказать, крепко призадумались. Труд буровиков показался не просто тяжелым,
как наш, - каторжным. Тем не менее, ворочая свои трубы, буры и канаты, они
перекидывались шуточками, в том числе и на наш счет. Наконец, сверху по
железной лестнице спустился смуглый подросток, уйгур, весь перемазанный
солидолом.
 
   - Зачем без приглашенья приходишь? - заговорил он высоким голосом, но
слова выговаривал медленно, с акцентом. - Зачем работать мешаешь? Делать
нечего - возьми помоги.
 
   Был он худой и жилистый, как я, но с приметой: без верхней части
правого уха; такое случается с мальчишками, когда учатся метать ножи. У
меня, к примеру, сапожным ножом пробита левая ступня. Странно, но я сразу
же почувствовал к нему симпатию. Его звали Мурат. Он, как и я,
подрабатывал на каникулах, только у буровиков были еще и надбавки:
отдаленные, безводные, сверхурочные - и выходило втрое больше. Мы с
Муратом быстро сошлись и вечером часто плескались в реке, где соорудили
запруду из камней. Он научил меня ловить на тухлое мясо вкусную рыбу
маринку; брюшную полость у нее выстилает тонкая пленка, черная, как
копировальная бумага: не снимешь пленку - отравишься насмерть. А голову от
маринки не осмеливались жевать даже шакалы: - и она была ядовитой.
 
   - Мурат, ты родом откуда? - спросил я его однажды.
 
   - Теперь, пожалуй, из Чарына, - загадочно ответил он после некоторого
раздумья.
 
   От удивления я присвистнул как сурок.
 
   - Да ведь и я жил в поселке Чарын! Целых четыре месяца. После шестого
класса. Слепого старика Ануара знаешь? Что, живешь с ним по соседству? Ото!
   И легенду о Снежнолицей слышал? Даже не только в Чарыне? Как же мы с
тобой не познакомились?
 
   - Я был у Созерцателей Небес.
 
   - Ты? У астрономов? Значит, ты приезжал к нам в Алма-Ату?
 
   - Нигде я здесь не был, кроме Чарына, - угрюмо сказал он и ушел к своей
вышке. Вообще были в нем странности необъяснимые. Он не знал многих
заурядных вещей, как будто жил в позапрошлом веке. Ни разу я не слышал от
него таких слов, как "телевизор", "холодильник", "спутник", "синтетика/",
"вычислительная машина". Зато когда у буровиков вышел запас продуктов, он
вскинул на плечо свое ружье (между прочим, оно было кремневое, такие можно
встретить лишь в музее) и скрылся в зарослях саксаула. Через час он
приволок на двух жердях по песку здоровенного кабана, пуда на четыре, не
меньше.
 
   - А вон в того коршуна можешь попасть? - не нашелся ничего лучшего
спросить я, трогая кабаньи клыки. В ту пору повсеместно гремела кампания
за полное уничтожение хищной живности, и чучело коршуна украсило бы
кабинет нашего декана, где уже пылилось с десяток кривоклювых врагов рода
человеческого.
 
   -- Это не коршун, а молодой орел-бородач. Орлов убивать нельзя. И
шахина нельзя, сокола рыжеголового. И вихляя, дрофу-красотку. Когда убьют
всех орлов, люди умрут, - слыхал такое старинное пророчество?
   Нельзя в природе никого убивать.
 
   - За исключением жирных кабанов? - Я поставил ногу на секача.
 
   - В другой жизни кабаном стану я, и он меня лишит жизни, - серьезно
отвечал Мурат.
 
   - Ну а камнем стать на том свете не боишься? - усмехнулся я. Он мотнул
головой. - Тогда попади в белый камень на обрыве. - Уж очень мне хотелось
увидеть в действии музейный его самопал. Но Мурат сказал как отрезал:
 
   - Патроны еще пригодятся.
 
   Я познакомил Мурата с Учителем, и, к моему удивлению, через неделю
немногословный уйгур стал ходить за ним как тень. Самолюбие мое было
основательно задето. Оказывается, Учитель записывал со слов Мурата
восточные легенды и мифы, а Мурат брал уроки русского языка.
 
   К середине сентября мы оконтурили несколько дворцовых комнат,
арсенальную башню, конюшню, бани с двухметровыми кувшинами, правда, от
кувшинов остались одни закопченные черенки, библиотеку с жалкими остатками
сгоревших манускриптов. К библиотеке примыкали две комнаты неизвестного
предназначения.
 
   - Скорее всего здесь были спальни, - предположил Учитель. Я спросил:
 
   - А где искать мавзолей? Не мог же он располагаться за стенами крепости.
 
   - Покоя не дает Снежнолицая? Такие легенды заставляют под любым холмом
видеть Парфенон. Однако легенда есть легенда. За сотни лет событие обычно
обрастает такими подробностями, что от него самого почти ничего не
остается. Тем паче когда... - тут он заулыбался и мгновенно нарисовал
палочкой на стене раскопа женский профиль, - когда в дело замешана
красивая дама.
 
   - Сергей Антонович, но с такими мыслями вы никогда бы не открыли ни
кладбище стегоцефалов, ни Золотые дворцы на Орхоне, - разволновался я.
 
   - Кроме названных, я участвовал еще в трех десятках экспедиций, Олег.
Крупные открытия, к счастью, случаются редко. К счастью, ибо это не дает
успокоиться.
 
   ...Где располагался мавзолей? На дворцовой площади? Вряд ли стал бы
неутешный владыка возводить усыпальницу любимой там, где суетилась челядь
и ржали кони. Рядом со своим мавзолеем? О нем ничего не известно. Он мог
быть построен в Городе Мертвых, но кладбище мы еще не нашли. Рядом с
библиотекой?
   Судя по множеству сгоревших книг, владыка в перерывах между походами
проводил немало времени за чтением, а переизбыток знания усугубляет
печаль. Мне почему-то казалось, что последнее пристанище Снежнолицей было
рядом с обсерваторией, может, даже внутри ее. Воображение услужливо
рисовало одинокого старца, вглядывающегося в звездную пустыню неба, где
Пегас летит рядом с Орлом и Лебедем навстречу бесстрашному Персею с
обвитой змеями головою Медузы Горгоны в руках, где Дракон подкрадывается к
Серебряному Приколу, вокруг которого четыре звездных волка гонятся за
тремя овцами, и когда настигнут их - Вселенная снова свернется в клубок.
Но еще силен Геркулес, и Кит воздувает буруны на Млечном Пути, и старец
спускается по мраморным ступеням к той, ради которой он несся на бешеном
скакуне над крепостным рвом.
 
   Я поделился своими мыслями с Учителем. Он одобрил мой замысел: выкопать
для начала колодец, а от него несколько пробных горизонтальных ходов.
 
   Я вгрызался лопатой в розоватую землю, не разгибая спины. Впереди
маячил сезон дождей. Первые два хода (на север и запад) ничего не дали:
один обвалился, другой уперся в скалу. Я рыл еще и по ночам, тайно от
всех, при свете керосинового фонаря. Иногда я дедал перерыв, вылезал
глотнуть свежего воздуха. Тарахтела буровая, освещенная гирляндами
лампочек. Там тоже грызли глину и гранит, и, может быть, бездушный бур
давно уже прошел сквозь грудь Снежнолицей. Шакалы выли, обратив длинные
морды к фонарю луны.
   Им вторили камышовые коты. Ветер доносил запахи тысячелетних кочевий.
Когда-то по этим местам проходил Марко Поло, и он тоже слушал эти звуки,
вдыхал эти запахи, чтобы потом, томясь в плену, без всяких прикрас
рассказать о выстраданном и пережитом н обессмертить имя свое - о, не
званием члена великого совета Венеции обессмертить, не подвигами в
братоубийственной бойне с Генуей. Простодушным повествованием о землях
незнаемых, от которого он не отрекся и на смертном одре, и где сумел даже
о никогда им не виданной Руси сказать добрые и правдивые слова.
   Привет тебе из урочища Джейранов, праведный странник!..
 
   В одну из ночей лопата наткнулась на каменную кладку. Камни были
наподобие тонких кирпичей, замшелые, не тронутые пламенем, плотно
пригнанные.
   Я вернулся по ходу в колодец, принес лом. Первые же удары отозвались
странным подземным гулом. Сердце поднялось к горлу. "Значит, там, за
кладкой, пустота", - обожгла мысль. Казалось, прошла вечность, прежде чем
один из камней подался и упал к моим ногам. Из образовавшейся дыры пахнуло
затхлостью и еще пряным неведомым ароматом. Я осторожно высвободил
несколько камней, просунул в отверстие руку.
   Она повисла в пустоте. Я взял фонарь и протиснулся во тьму.
 
   ...Стены круглой сводчатой комнаты без окон показались мне утыканными
множеством разноцветных лампад, как на новогодней елке. Даже в тусклом
свете фонаря они переливались всеми цветами радуги. Узорчатый купол
поддерживала выложенная яшмой и ониксом мощная колонна. Слева вплотную у
стены отсвечивал золотым блеском массивный стол с шеренгой толстых черных
книг на нем. У стола - черного дерева кресло с высокой спинкой. А справа
- поначалу закрытый от меня колонной - покоился в покатой нише сундук,
накрытый чем-то вроде кожаной попоны с нашитыми золотыми бляхами.
 
   Я много слышал про хитроумные ловушки на пути грабителей могильников:
про падающие на голову каменные глыбы, про отверзающиеся под ногами
колодцы, которые на дне утыканы копьями, про отравленные стрелы,
вылетающие из темноты. Конечно, могло сработать и здесь нечто подобное. И
все же я без особых раздумий поднял над головою фонарь - рука коснулась
холодного гладкого свода, и я ее непроизвольно отдернул, едва не сбив
робкое пламя.
 
   Я обогнул колонну. На ней тоже переливались новогодние лампадки, как
будто за мпою следило множество кошачьих глаз. Ноги были ватные, я с
трудом их передвигал. Казалось, вот-вот обрушится водопад грозных голосов,
и мерцающий купол вместе со мной начнет проваливаться в другие времена -
на суд и расправу...
 
   Глухая тишина. Пыль под ногами. И на кожаной попоне толстый слой пыли.
Я осторожно взялся за ее край и приподнял. Кожа оторвалась беззвучно,
невесомая, как пепел. Тогда я сдвинул рукавом попону в сторону - и сноп
лучей ударил мне в лицо.
 
   В хрустальном гробу лежала Снежнолицая. Как живая. На щеках проступал
легкий румянец, и васильковые глаза смотрели на меня в упор. Венок из
золотых листьев и золотых виноградин обрамлял русые косы.
   Бирюзовые сережки с подвесками блестели в мочках ушей. Почему-то мне
вспомнились красавицы панночки, описанные Гоголем. Да, так колдовски была
она прекрасна, столь пугающе струилась ее красота, что я начал пятиться,
пока не уперся плечом в колонну.
 
   Нашел! Я нашел Снежнолицую! Значит, легенда - вся, от начала до конца!
- правда. Я оставил фонарь у колонны, снова протиснулся в отверстие, вылез
по лесенке из колодца и, как зверек, прыжками, бешеными скачками
устремился к палатке Учителя. Обогнув дворцовую площадь, я спохватился:
как бы не переполошить уставшую за день экспедицию - и перешел на шаг.
Поблескивал месяц, как золотая бляха на попоне небес. Хохотала река. Я то
и дело оглядывался, как будто за мною кралась колдунья в венке из золотых
листьев и виноградин. Зря ты не завернул в Бекбалык, в крепость на изгибе
реки, поседевший в странствиях венецианец!
 
   Я потихоньку растормошил Учителя.
 
   - Сергей Антонович, одевайтесь. Надо немедленно на раскоп!
 
   Ни о чем не спрашивая, Учитель облачился в свою видавшую виды
брезентовую куртку, и мы зашагали к обсерватории. Первым в усыпальницу
влез я. Для его внушительной фигуры отверстие оказалось маловатым.
   Я с величайшей осторожностью отделил ломом изнутри несколько камней. Мы
оба очутились возле колонны, перед почти угасшим фонарем. Я подкрутил
фитиль.
 
   - Руками ничего не трогать, - сказал Учитель странно изменившимся
голосом и шагнул к хрустальному гробу. Из-за его спины я подсвечивал
фонарем.
   Он долго вглядывался в дивные черты Снежнолицей.
   Потом повернулся ко мне, положил мне свою руку на ллечо, больно сжал.
 
   - Спасибо, брат, - сказал он шепотом. - Если мир и спасет красота, то
лишь такая - пречистая.
 
   Около часа он самым внимательным образом осматривал гробницу, нашел
потайной вход рядом со столом, начертил в записной книжке план помещения,
прихотливое узорочье купола и колонны. Запыленный овальный поднос на столе
оказался поясным портретом Снежнолицей. Художник изобразил ее без
украшений, с толстой косой, стекающей по плечу к букетику подснежников. На
плече у нее сидел снегирь. Белоснежная кофта была оторочена светло-зеленой
каймой с вышитыми снегирями, они прыгали на распускающихся ветках. Краски
светились голубизной, как вода северных рек. Портрет казался" написанным
вчера.
 
   - Это энкаустик - секрет живописи утерян, - сказал Учитель. - Так
писали фаюмские портреты. Русская финифть - сводная сестра энкаустика. А
теперь пора возвращаться.
 
   Портрет он взял с собой вместе с одной из книг (она была на
древнегреческом). Отверстие в гробнице он попросил снова заложить камнями
и засыпать глиной. Когда я покончил с этим и поднялся по лестнице, он ждал
меня наверху.
 
   - Вы сделали важное открытие, Олег, - строго сказал он. - На вас глядя,
я вспомнил себя в восемнадцать лет. В те времена нашел под Усть-Цильмой
ископаемых юрского периода. Помню, пустился в пляс.
   Второй раз плясал на становище берендеев.
 
   - Снежнолицую нашла вся наша экспедиция, - впервые возразил я Учителю.
- Можно, я на один день съезжу в Чарын? Эх, и обрадуется Снежнолицей
слепой Ануар...
 
   - Попозднее, Олег, попозднее. Все гораздо серьезней. Утром я улетаю в
Алма-Ату, надо поставить в известность академию. Вернусь через два-три
дня. Вместе с группой для цветной киносъемки. Не удивляйтесь, если сюда
нагрянет сам президент. Но давайте, Олег, условимся: до моего возвращения
никому ни слова!
   Иначе здесь начнется столпотворение вавилонское. Тут и буровики
заинтересуются, и районное начальство валом повалит. Как бы не обрушился
свод гробницы.
   Единственная защита от любопытствующих - молчание. Очень на вас надеюсь.
 
   - Даже во сне не проболтаюсь - сказал я, прикладывая палец к губам. - А
лестницу сейчас же вытащу из колодца и спрячу в кустах.
 
   Засвистал первый сурок. Уже разогревались краски неба на востоке.
 
   Сразу после завтрака Учитель уехал на экспедиционном "газике" в
райцентр, откуда летали в Алма-Ату юркие четырехкрылые самолетики.
Состояние, в котором он меня оставил, можно передать единственным словом:
восторг. Я не мог усидеть на месте, беспрестанно вскакивал, разрубал
прутом воздух и, скрывшись от посторонних глаз на другом берегу Чарына,
распевал, чтобы слышали и джейраны, и ящерицы, шныряющие по скрюченным
стволам саксаула, и молодые орлы, которых нельзя убивать:
 
   Перед ним во мгле печальной 
   Гроб качается хрустальный, 
   А в хрустальном гробе том 
   Спит царевна вечным сном.
 
   Тут же в честь Снежнолицей я принялся сочинять гекзаметром поэму, где
повторялась строка: "И нескончаемо длился осенний божественный день".
 
   Да, длился он бесконечно, и я, конечно, не утерпел и как бы невзначай
несколько раз подходил к моему колодцу, сожалея, что не могу сейчас же,
сейчас показать Мурату невиданное чудо. Назавтра я договорился с ним пойти
вечером на охоту, и надо было искать предлог отказаться. Какая там охота,
если я должен неусыпно охранять Снежнолицую!
 
   Ночь выдалась черная, безлунная. Зубцы гор слабо обрисовывались в
тусклом мерцанье звезд, задернутых полупрозрачной пеленой. Над горами,
словно огненные ветви, вспыхивали молнии. К полуночи воздух стал густым,
тяжелым. Начало погромыхивать. Странный шум доносился со стороны реки. Я
рыскал между палатками, надеясь разыскать брезент или клеенку, чтобы
закрыть колодец на случай ливня. Там уже лежали крестнакрест добытые мной
сухие жерди. Ничего не найдя подходящего, я решил пожертвовать своей
палаткой - в конце концов скоротаю ночь в фургончике, заменявшем нам
библиотеку. Палатка стояла на отшибе, среди белых шапок бересклета, и меня
редко кто навещал, тем более ночью. Каково же было мое удивление, когда я
лицом к лицу столкнулся у палатки с Муратом.
   За его спиною чернел ствол ружья.
   - Олег, беда идет, - заговорил он приглушенно. - Река распухла, уже
несет камни. Будет землетрясение. Или еще хуже - сель. Поднимай всю
экспедицию, перебирайтесь выше, на холм.
 
   - Откуда ты узнал про землетрясение? - удивился я. - Даже наука
бессильна их предсказывать. С чего тормошить людей?
 
   - Буди всех, буди, пожалуйста! Сурки, землеройки, мыши на закате
вылезли из нор, наверх