еще  надо  попасть. Миновать
швейцара, портье. В гостиницах сейчас строго,  посторонних и днем пропускают
не  сразу и  не  всякого, а уж  ночью  ... Конечно, с точки зрения  того  же
швейцара  ситуация заурядная,  и  окажись у  тебя в  номере женщина вечером,
может быть, никто и не пошел  бы проверять, не осталась ли она и на ночь,  а
если  и стали бы  интересоваться, то на  все есть своя  такса. Интересно, во
сколько сейчас обойдется -  провести ее? Вот что значит отсутствие опыта: не
приходилось  ... Пять?  Десять?  Приходится  считаться  и  с  этой  стороной
вопроса. Ну  хорошо, а  дальше? Переночует.  Утром тебе предстоит заниматься
своими  делами.  В номере  ее не оставишь: в конце концов, чужой человек ...
Мало ли  жулья на  свете?  Не похожа, конечно, но  если  бы все  жулики были
похожи на жуликов и подлецы на подлецов, а дураки на дураков, как легко было
бы жить ...  Ну, что же утром: угостишь завтраком и распрощаешься. Наверное,
она  должна как-то уехать.  Может быть, у нее  уже есть  билет,  или возьмет
завтра.  Деньги-то  у  нее  есть?  Неудобно  спрашивать.  Может  быть,  ждет
перевода? В крайнем случае, возьмешь ей  билет: ты  все-таки  сможешь,  если
подопрет, перехватить у Лидумса. Ладно, ситуация смешная, но не безвыходная.
Зато совесть потом будет чиста.
     Мы уже миновали виадук и шли  по той  же улице Миера.  Как назло, машин
почти  не  было, нас  обогнали  два такси, оба полные, и  один  "Москвич"- я
проголосовал,  но   водитель  отрицательно  покачал   рукой.   Холодало.   Я
почувствовал,  как  женщина снова  содрогнулась, и  заколебался. Но, в конце
концов, нас никто не видит, да я и не  в форме, так что можно. Я снял пиджак
и накинул ей на плечи. Стало даже смешно от мысли: сколько же лет, не лет  -
десятилетий не  делал  я ничего  подобного?..  Она не удивилась и  не  стала
отказываться, сдержанно кивнула  в знак благодарности, даже не спросила,  не
холодно  ли будет мне, - словно само  собой разумелось, что мужчина и должен
переносить  холод и  все что угодно,  если этим  он  может сделать  приятное
женщине. И ведь, наверное, так оно и было?
     Без пиджака я быстро понял, что на улице прохладнее,  чем  мне казалось
раньше, и прибавил шагу. Но почти сразу же она попросила:
     - Помедленней, пожалуйста.  Я не могу так быстро. О, господи! - подумал
я.
     - Устали? Или плохо себя чувствуете?
     - Да, - неопределенно согласилась она,  но почти тут же добавила, чтобы
мне все стало ясным: - Я  только сегодня  из больницы. Отвыкла ходить. И  от
воздуха...
     - Вы болели?
     Она чуть  пожала  плечами: раз  была в больнице, то наверное же  не без
причины.
     - Долго лежали?
     Она, кажется, попыталась вычислить.
     - Какое у нас сегодня?
     - Сейчас уже двадцатое.
     - Двадцатое - чего?
     Интересно,  в  какой  больнице  она  была. Может  быть, спутница  моя и
вправду - с приветом?
     - Двадцатое сентября.
     - Ну да, сентября, - согласилась она, словно удивившись, что сама могла
забыть это. - Значит... в общем, два месяца.
     - Ого! Что же с вами было? Несколько шагов она молчала.
     - Болела.
     Болела тяжело, это ясно: два месяца! Приезжала, надо думать, туристкой,
с турпоездом  или со знакомыми, заболела, видимо, сразу достаточно серьезно:
попасть в  больницу  в чужом  городе  можно разве что  через "скорую", -  во
всяком случае,  по  пустякам не  положат.  Пока она  лежала,  все,  конечно,
уехали, возвратились к пенатам своим. И там, в Ленинграде, у  нее, вероятнее
всего,  нет ни  мужа, ни любимого  человека - иначе  ее встретили бы  здесь,
прилетели бы, не позволили мыкаться одной в чужом городе с риском подхватить
ночью  воспаление  легких  или  оказаться  в  постели "вольного  стрелка"  и
близостью  заплатить  за ночлег.  Странно: когда  живешь налаженной жизнью с
четким  распорядком,  как-то  и  не  приходит  в  голову,  что  такое  может
происходить  где-то совсем рядом: кажется, что раз у тебя, то и у всех людей
есть кров, еда и ясность. Кстати, относительно ясности ...
     - Так что у вас было? - Тут я спохватился, что уже спрашивал об этом. -
Если не хотите, не отвечайте. Она утвердительно кивнула:
     - Не хочу...
     Наверное,  я казался ей сейчас страшным занудой - и уж во всяком случае
покажусь  после следующего  вопроса. Но задать его необходимо:  "Простите, а
паспорт у вас с собой?" - может  быть, удастся просто-напросто получить  для
нее место  на  ночь  в той  же гостинице, и  все  проблемы разрешатся... Да,
спросить было  нужно -  но невозможно. Как-то не  поворачивался язык. В наше
время  все  задокументировано, даже  слишком;  но  все-таки до  того, чтобы,
знакомясь с женщиной  и оказывая  ей какую-то услугу, требовать паспорт - до
этого даже мы еще не дошли. Нет, надо сделать иначе. В гостинице мы подойдем
к администратору, я договорюсь насчет места, и тогда спросить у  нее паспорт
окажется совершенно естественным и необходимым.
     Мы вышли на улицу  Ленина; чуть левее, на другой ее стороне, находилась
стоянка такси; там толпилось немало народу, но, может быть, машины подходили
достаточно  часто? Я  повел ее к  переходу.  Тут она  впервые  осмотрелась с
каким-то проблеском интереса к окружающему миру.
     - Куда мы?
     - На такси. Если вы не возражаете.
     - Все равно...
     Мы пересекли улицу и повернули к стоянке. Шагах в двадцати от ожидавших
она остановилась.
     - Я не хочу туда ...
     - На такси?
     -  Там  много  людей.  Не  хочу.  Если  вам  не  трудно, погуляем  еще.
Пожалуйста.
     Она, значит,  считала, что  мы  гуляем. Ну ладно - в конце концов, идти
осталось меньше половины...
     Мы повернули в  противоположную  сторону, к центру.  Наброшенный  на ее
плечи пиджак не позволял ей опираться на мою руку, и мы просто шли рядом. На
одном  из перекрестков она споткнулась; чтобы поддержать, мне пришлось почти
обнять ее. Она ощутимо отстранилась.
     - Благодарю... - Это прозвучало сухо.
     На  улице было  темновато: теперь на ночь  и тут гасили почти все огни.
Редко встречавшиеся прохожие не обращали на нас внимания: еще  одна парочка,
таких сотни.
     Вот, наконец, и гостиница. Не останавливаясь, я направился  к подъезду.
Она окликнула меня, когда я уже подошел к двери:
     - Послушайте...
     Я  обернулся. Она стояла  на  тротуаре в том месте, где я  повернул  ко
входу.
     - Извините  -  даже  не знаю,  как  вас зовут...  Пиджак, вы забыли ваш
пиджак.
     - Что же вы остановились? Идемте! - нетерпеливо позвал я.
     Она отрицательно покачала головой и, сняв пиджак, протянула его мне.
     Ступая  резко, я  подошел  к  ней. Взял пиджак и, не надевая, перекинул
через руку.
     - Меня зовут  Владимир Борисович,  - сказал я четко, словно диктуя. - А
вас? Она чуть улыбнулась. - Ольга.
     - Будем  знакомы, очень приятно, -  сказал  я тем же  тоном. - Так вот,
Оля, не  станем терять  времени.  Идемте.  Я  тоже приезжий и больше  никуда
отвести вас  не  могу. Здесь я остановился,  и как-нибудь устроим и вас. Уже
поздно, пора на отдых. Идемте.
     Я взял ее  за  руку;  рука не оказала сопротивления, но  сама Ольга  не
двинулась с места и через секунду-другую осторожно высвободила пальцы.
     - Нет, - сказала  она. -  Я понимаю, вы  потратили на меня время, я вам
очень  благодарна.  -  Она  глядела  на  меня большими,  широко  раскрытыми,
серьезными глазами. - Но я не хочу в постель. Не могу. Понимаю, что проявляю
неблагодарность. Но вы должны понять... Я не могу.
     Я собрался  разозлиться  как  следует,  и тут  же подумал: а откуда  ей
знать,  что я  не таков?  Мало ли какого человека можно  встретить в  ночном
городе...
     - Оля, - сказал я уже другим голосом, - честное слово... Я не имел  это
в виду. Я не ангел,  но пользоваться чужой бедой -  до этого еще не дошел. И
даже если бы нам пришлось ночевать в одной комнате ...
     Движением руки она остановила меня.
     -  Нет.  Вряд  ли  вы поймете,  да  я и  не  хочу  объяснять...  Но это
невозможно; для меня сейчас все равно - в одной комнате, в одной постели,  в
объятиях...  Если  вы не  можете понять, то просто поверьте  мне.  Извините,
пожалуйста, и прощайте. Спокойной ночи.
     Я удержал ее за руку - на этот раз решительнее, чем раньше.
     - Да постойте же, Оля... Куда вы пойдете?
     - Все равно, - сказала она. - Как-нибудь пройдет время до утра.
     - А что будет утром?
     - Может быть, придут деньги, я возьму билет... Или еще что-нибудь... Да
вы не беспокойтесь.
     -  Все  это  чепуха.  Вот послушайте: сейчас мы  войдем  в  гостиницу и
получим для вас место. Уж одно-то место у них найдется?
     Ока снова покачала головой, извиняющеся улыбнулась.
     - У меня нет денег, так получилось... Еще были, но я купила им цветы...
и разные мелочи...
     - Кому?
     -  Санитаркам,  сестрам  -  всем,  кто  возился  со  мной.  Немного  не
рассчитала. Я плохо умею рассчитывать.
     - Похоже на то, - подумал я.
     - Я одолжу вам.
     - Нет, ни в коем случае.
     - Глупо. Совершенно глупо.
     - Нет. Ну, как вы не понимаете!
     Я и  понимал, и не понимал. Вернее, понимал  ее  мысли,  но считал, что
думает она неправильно.  Господи,  и  их еще  берут служить в армию! Вряд ли
счастлив тот, кому приходится командовать ими.
     И  тем не  менее  с  ее  мнениями, хоть  и  неправильными,  приходилось
считаться. Или же попрощаться и идти спать. А она так и провоцировала это.
     - Владимир Борисович, да успокойтесь  вы. Идите  и ложитесь.  Ничего со
мной  не  случится.  Не  такая  я  слабая,  как  кажусь.  Я  просто  немного
расклеилась.  -  И уже совсем высокомерно:  -  Вам не в чем обвинять себя. Я
ухожу. До свидания!
     Она независимо повернулась  и  зашагала.  Я догнал  ее  и снова накинул
пиджак на ее плечи. И снова она восприняла это как должное.
     Мы прошли несколько шагов - теперь и я шагал неторопливо, экономя силы,
потому  что,  судя  по  всему, нам предстояло  бродить  так  до утра.  Ольга
молчала,  я тоже  - я был сердит на нее. Действительно. Да не  стал бы никто
покушаться на ее честь, видывали мы и не таких!.. До утра  мы замерзнем, как
цуцики.  Вокзал? Мы направлялись к нему, но вокзал сейчас закрыт. А куда еще
деваться?
     И тут меня осенило. Аэропорт! Открыт круглые сутки, и круглые сутки там
можно  хотя  бы  закусить, выпить  горячего кофе.  Мягкие, удобные  кресла и
относительный покой...
     Я схватил ее за руку,  словно  боясь, что она  потеряется где-нибудь по
дороге, и мы зашагали быстрее.
     - Куда вы меня ведете?
     - Туда, где тепло и уютно, и есть горячий кофе.
     - Если это снова гостиница...
     - Не волнуйтесь. Ничего общего.
     - Почему мы так спешим? Там закроют?
     - Нет. Но  у меня есть причины. Причины заключались в том,  что до двух
часов  ночи  мы  могли еще успеть на  маршрутное такси,  а  затем можно было
рассчитывать только  на машину. Мне же приходилось  быть  бережливым, потому
что с собой  у меня  была лишь мелочь, деньги  остались в  кителе  - кто мог
думать, что они мне понадобятся ночью. Да и днем стараюсь не носить деньги с
собой, потому что знаю свою привычку тратить их не думая, а потом, когда они
действительно нужны, их никогда не оказывается, хотя зарабатываю не так уж и
мало.
     На маршрутку мы успели. Хоть одно везение. Но и на том спасибо.


V

     В аэропорте  шла уборка. Народу было  чуть больше, чем я ожидал; где-то
была плохая погода, самолет выпустили с опозданием,  и теперь тут собирались
встречающие -  правда, не столько, сколько собралось бы днем, - и к  стоянке
подкатывали, накапливаясь, зеленые такси. В креслах -  глубоких,  с высокими
спинками - тут и  там  спали или  просто сидели люди,  но свободных мест еще
хватало. При  виде кресел Ольга просто застонала от  наслаждения.  Наверное,
бедное создание устало до смерти. Я и то чувствовал, что с удовольствием дам
ногам  передохнуть.  Но прежде  всего мне хотелось кофе.  Пусть и не первого
сорта.  Мне трудно пройти мимо любого места, где варят кофе, такую страсть я
сохранил со времен службы в этих местах.
     - Чашку кофе, Оля.
     - Как прекрасно было бы!.. Но туда я не пойду. Там не на  чем сидеть. А
стоять я больше не  в силах.  Я усадил ее в  одно из  кресел подле  входа  в
буфет:
     - Я принесу вам.
     Очередь перед  прилавком была  невелика; правда,  несколько  человек из
какого-то экипажа получали свое без очереди - они имели на то право. Когда я
вернулся  с  кофе  и  булочками,  Ольга  дремала,  расположившись  в  кресле
наискосок. Невдалеке  какая-то женщина спала на двух креслах  сразу, лежа на
спине,  перекинув  согнутые в  коленях ноги через подлокотник.  Я сел, одной
рукой удерживая на  весу два  кофе,  поставленных  друг на друга; на верхней
чашке покоилась тарелка с едой. Осторожно тронул Ольгу за руку.
     -  Оля,  выпейте. Вам нужно хоть немного согреться.  Может быть, хотите
чего-нибудь покрепче?
     - А вы?
     - Исключено в любом случае.
     - Ну, тогда и я не буду, - отказалась она, приняла из моих  рук чашку и
с удовольствием отпила.
     Мы выпили кофе  молча, я отнес  чашки, вернулся  и  снова  сел.  В этом
уголке  аэровокзала  было  почти  совсем  темно.  Стояла  тишина. Опоздавший
самолет наконец приземлился, и возникший на какое-то время внизу, в багажном
отделении,  гул голосов прилетевших и  встречавших  успел уже улечься. Можно
было  подремать,  но  почему-то сон не  шел. Ольга  тоже  не спала;  она  то
закрывала глаза,  то,  просидев так  с  минуту,  снова открывала  их,  и они
отблескивали  в слабом  свете, пробивавшемся  из  буфетного  зала. Темнота и
тишина располагают ко сну - или к разговорам; нам не спалось, так  что можно
было, наверное, поговорить.
     - Оля?
     - Да?
     - Что  же все-таки за таинственная  история  у вас? Как вы сюда попали,
почему оказались в одиночестве?
     Она  ответила не  сразу; наверное,  подыскивала  самую общую  фразу.  И
нашла.
     - Как и все.
     - Нет. Вы, похоже, не из тех, кто остается в одиночестве.
     - Да, - согласилась она. - Я не из таких.
     - Значит, что-то случилось?
     Она едва заметно, как и всегда, усмехнулась.
     - В жизни всегда что-нибудь случается.
     - Но вот - с вами?
     Она повернулась ко мне, на этот раз без улыбки.
     - А почему это вас интересует?
     - Ну... хотя бы потому, что мы встретились.
     - Не каждая встреча к чему-нибудь приводит, иначе ... А вообще, надо ли
отягощать себя знанием  чужой  жизни? Разве в своей собственной мало такого,
над  чем надо размышлять, чему огорчаться? Неужели вы такой уж благополучный
человек, что больше вам и делать нечего, как только интересоваться другими?
     - Все-таки, Оля, люди - не абсолютно упругие тела.
     - Не понимаю. При чем тут тело?
     - Это физика. Абсолютно упругие  тела, столкнувшись, должны разлетаться
с той  же  скоростью,  что и  сближались,  и у  них не остается  времени  на
выяснение отношений. Но у людей нет такой упругости.
     - Выяснение отношений... - медленно, растягивая слова, повторила она. -
Господи,  как  надоели  мне  эти  слова,   это  выяснение   отношений,  сами
отношения...  Не хочу больше.  И  пожалуйста, ни о чем меня  не спрашивайте.
Если захочу, расскажу сама - тогда, когда захочу. Вы показали себя рыцарем -
не сбрасывайте доспехов на полдороге. Останьтесь им до конца; до  утра  хотя
бы. Я буду вам очень благодарна.
     - Рыцарем...  - сказал я. -  Высокая похвала, и ее не часто  приходится
слышать.
     - Еще реже ее заслуживают.
     - Возможно... Значит, вы взяли бы меня в ваш восемнадцатый век?
     - Вам было бы там труднее. Пришлось бы многому переучиваться.
     - Почему вас  тянет  именно  туда? В  неустроенное  время с постоянными
войнами, жестокостью... и отсутствием горячей воды?
     -  Горячая вода  - это хорошо.  - Она  говорила медленно и тихо, словно
спала, а речь лилась независимо от ее воли и состояния. - Но это не главное.
В  то время  женщины не ходили на  службу. Не  стояли в очередях. Не таскали
переполненные сумки.  Не  забывали,  что они женщины. А я - женщина,  -  она
широко раскрыла глаза и в упор взглянула на меня. - И не хочу, чтобы об этом
забывали.
     - Однако, судя по тому, где и как мы встретились, вы человек достаточно
независимый. Вот этой независимости там у вас бы не было.
     - Была  бы.  Пусть  и  не  совсем  в такой  форме.  Лишая чего-то,  нам
возмещали это иначе. И в конце концов многое определяли мы. Очень  многое. И
не переставали при этом быть женщинами. А сейчас если женщина получает право
определять что-то или, как это теперь называется, выходит в руководство, она
платит за это тем, что перестает быть женщиной.
     - Совершенно не обязательно. Вы пристрастны.
     - А вам приходилось встречать других?
     - Нет; но просто специфика моей работы такова... у нас нет женщин -  во
всяком случае, в руководстве.
     - Завидую вам. Что это за счастливая работа?
     - Хочу воспользоваться вашим же приемом и не отвечать.
     - Нет, - живо проговорила она. - Вы хотите равенства, но его никогда не
было, не должно быть и не будет. Женщине всегда будет дозволяться то, на что
вы не имеете права. Не унижайте себя, не прячьтесь за ширму равенства.
     Любопытное  дитя,  подумал  я.  Со  своим  мировоззрением.  Она  против
равенства - потому что она за господство. За свое господство. Жаль, что я не
очень хорошо ориентируюсь в восемнадцатом веке;  еще в войнах того времени -
туда-сюда, а все остальное  для меня закрытая книга. Вот насчет фортификации
я мог бы ей рассказать кое-что.
     - Знаете, -  сказал  я  ей, - в восемнадцатом веке, и в  любом  другом,
несчастий  было ничуть не меньше, чем  сейчас. И тогда случались трагедии, и
тогда женщин бросали...
     Она резко вскинула голову.
     -  Меня  не  бросили.  Почему вы решили? Меня  никогда не бросали. Меня
нельзя бросить. Вот я - могу!
     - Что вы, Оля, да я и не думал...
     -  Подумали.  Это ведь  самое  простое  объяснение. Завезли, обманули и
бросили. - Опираясь на подлокотник, она подалась ко мне, глаза ее  сверкали.
- Вы просто не разглядели меня в темноте как следует,  вот и решили, что я -
Золушка, с которой можно поступать, как заблагорассудится. Ничего подобного!
     -  Прошу  прощения,  королева,  -  сказал  я,  улыбаясь,  чтобы  как-то
успокоить  ее,  рассердившуюся,  кажется,  не  на  шутку. Она откинулась  на
спинку,  глядя в  сторону,  и несколько  минут молчала. Я  тоже предпочел не
возобновлять разговора. Интересно, каким я буду выглядеть утром,  когда  мне
позвонит полковник из штаба,  и  надо будет начинать что-то делать  всерьез?
Вот уж действительно с жизнью не соскучишься...
     - Я заболела, - неожиданно снова заговорила она, теперь уже спокойно, -
И ничего нельзя было поделать. Он оставался тут, сколько мог. Делал все, что
мог. Но от него это  больше  не зависело.  И он уехал. Оставил мне денег, но
даже попрощаться по-настоящему,  мы не смогли. А  мы приехали  сюда,  именно
чтобы попрощаться по-настоящему... И сегодня, когда я вышла, мне стало очень
обидно оттого, что мы не попрощались... что все вышло так нелепо.
     Странно:  это  как-то  не согласовывалось с ее  взглядами на рыцарство,
насколько  она  уже   успела  познакомить  меня   с  ними.  Я  даже  немного
рассердился.
     - Вы непоследовательны, Ольга. Этот человек  - видимо, близкий вам (она
кивнула), бросил вас  больной и уехал. И вы,  судя по  вашим же  словам, его
прощаете...
     - Он не мог иначе.
     - Ну, хорошо, допустим, в тот момент  не мог. Но приехать-то, и забрать
вас  из  больницы  он мог?  Не позволить, чтобы  вы  оказались одна  в чужом
городе?.. Или гордость не позволила вам позвать  его? Или не осталось  денег
даже на телеграмму, на телефонный разговор?
     Она  смотрела  на меня,  словно  я  был  в  бессознательном состоянии и
бредил.
     - Опомнитесь, - сказала она, когда я