то это  - он. Можно,  но  не  всегда.
Инженер-майор  Авраменок,  то самый старик,  что наставлял  меня когда-то  в
премудростях  службы и  ремесла, здесь,  в том  месте,  к которому я  сейчас
приближался, уже не был похож на самого себя: особенность ремесла. При жизни
он  был грузным,  с  кое-как  вылепленным лицом  и  не всегда  сдерживался в
выражениях. Вырос он в войну, из ополченцев. Некоторые офицеры недолюбливали
его, считая,  что  он подлаживается  к солдатам; на  самом  же деле он  умел
говорить с каждым на понятном языке и солдат любил,  хотя поблажек не давал.
И на сложное обезвреживание пошел сам, хотя имел право послать других. Склад
крупнокалиберных  снарядов был  заминирован  на неизвлекаемость, мина лежала
внизу,  под штабелем, но взрыватель ее был присоединен так,  что при попытке
извлечь любой из снарядов из трех  верхних рядов  он сработал бы. Нужна была
ювелирная  работа, чтобы подвести  под эти три ряда с двух  сторон  стальные
ребра,  своего рода  леса,  надежно  опереть  их о землю,  чтобы  можно было
извлечь  снаряды   следующего,  четвертого  ряда  (что  само  по  себе  было
.неимоверно  трудно  и опасно), а затем найти  и перекусить  поводки,  чтобы
отключить мину и  спокойно  разгружать штабель дальше, не опасаясь ее. Четко
помню,  как это было. Оставив всех нас за оцеплением,  -  я командовал тогда
взводом, - майор двинулся к штабелю, небрежно, словно тросточкой или стеком,
помахивая лопаткой.  Первый снаряд  он вытаскивал не  меньше,  чем  полчаса.
Дальше  пошло  легче.  Он  относил  их  в  сторонку  бережно,  точно  спящих
младенцев,  потом  мы  перенимали  их и несли  к  стоявшей  поодаль машине с
насыпанным в кузов для  мягкости песком. Происходило это  в пределах дачного
поселка,  чуть  ли не  рядом со вскрытым  хранилищем  поднималась  уже почти
законченная высокая коробка нового санатория; если бы весь боезапас рвануло,
строителям  пришлось бы изрядно  повозиться, прежде чем они смогли бы начать
все  сначала. После одного снаряда майор, заглянув в образовавшуюся пустоту,
осторожно сунул туда  руку, вынул  что-то  маленькое,  блеснувшее,  плоское,
повертел  в  пальцах,  пожал плечами  и  сунул в  карман, чтобы  затем снова
приняться  за свое  дело.  Я видел это,  потому что  стоял на  другом  конце
широкой траншеи,  заранее вырытой  нами,  чтобы легче было выносить снаряды,
одновременно мы расширили и сам бункер, иначе  там негде было повернуться, а
пространство  майору  могло  понадобиться.  Майор  снял  весь  ряд,  нашел и
перекусил погодки,  затем  позволил  солдатам снять три верхних ряда; за это
время мы уже не раз отвозили гостинцы туда, где можно было подрывать их: все
другое было рискованно, слишком уж долго они лежали, да и не нужно, никакого
секрета в  них не  было, обычная  смерть.  Пока снимали  эти три ряда, майор
отдыхал; подошел ко мне, вынул  "Беломор"  и  с минуту курил молча,  редко и
глубоко затягиваясь и  не сразу выпуская  дым;  выдыхал его старик медленно,
даже  чуть  причмокивал  губами,  словно  смакуя - такой вкусной,  наверное,
показалась  ему  эта  папироса,  первая  за  все время  работы. Потом, после
очередной затяжки, он негромко проговорил:
     - Знаешь, Володя... что-то там  не того. Пахнет свинством, жаль только,
не знаю - каким. Во-первых, нижний ряд тоже подключен, не только два верхних
...
     - И все?
     -  Такое ощущение,  что есть там еще  какая-то самодеятельность,  а  не
просто табельное средство. Вот, например, проволоку он использовал не ту, да
и вообще... хотя все это от интуиции, но ведь марксизм интуиции не отрицает,
а? Вроде бы я отключил мину. И все же...
     - А кто - он?
     - Да не  знаю; тот, кто все это минировал. Так я думаю,  что не мальчик
он был в нашем деле.
     - Товарищ майор, может, чем-нибудь помочь? Он вытянул перед собой руки;
повернутые вверх ладони застыли, словно вытесанные из камня.
     - Чувствуешь?
     - Статуя, - одобрительно сказал я.
     -  Вот.  Так  чем  же ты мне можешь помочь?  Нет, Володя, ты мне  ничем
помочь не можешь...
     Он отвернулся  и  докуривал,  по-прежнему  не  спеша, глядя в  сторону,
вдаль,  сосредоточенно,  хмуро.  Наверное,  пытался понять, с  чем  еще  ему
придется там столкнуться.
     -  Комбинированный  взрыватель?  -  подумал  я вслух.  Он  ответил,  не
оборачиваясь:
     -  Ну, это само собой, это,  я считаю,  как  дважды  два.  Нет, не  так
просто. Знаешь что  - я  пока снаряды  больше трогать не стану.  Попробую-ка
подобраться снизу...
     Он бросил догоревший окурок на песок, тщательно втоптал  его каблуком и
пошел   заканчивать.   Я   снова  занял  место  на  другом   конце  траншеи.
Инженер-майор  долго  приглядывался   и  принюхивался,  решая,  видимо,  как
пробиться к мине-ловушке снизу, и извлечь в первую очередь ее.  Наконец,  он
начал рыть снизу; я видел только его  спину с двигавшимися лопатками,  и  по
положению спины угадывал, как уходит он, бережно и осторожно работая руками,
все глубже  и глубже,  как остановился - видимо,  дошел  до  корпуса мины  и
лежал, совсем  не  двигаясь -  работали  только  пальцы рук,  там, глубоко в
песке. Потом он осторожно  высвободил руки, повернулся,  сел, -  до этого он
лежал  на животе, - глянул  в  мою сторону, но  не сказал  ни слова,  только
махнул рукой. Не знаю,  что это  должно  было означать, может быть: "Спешить
некуда, обождите еще", а возможно и другое: "Хреновые дела, Володя". Посидев
минуту-другую, он опять лег, медленно ввел руки в прокоп и заработал дальше.
Через минуту  правая рука его  вылезла, пошарила, схватила  кусачки и  снова
скрылась, Я  понял: значит, проволоку, что ведет от взрывателя мины к нижним
снарядам,  он  сейчас  перекусит, а потом  начнет  обрабатывать мину  снизу.
Полдела сделано.  Рука с кусачками  снова показалась, оставила  инструмент и
вернулась на рабочее место. Прошло не знаю сколько времени - вдруг спина его
напряглась,  лопатки двинулись, и я  сообразил, что он уже  обработал мину и
сейчас  извлечет  ее.  Извившись всем  телом,  он  отодвинулся  на несколько
сантиметров  дальше,  отползая по  траншее ко мне - наверное,  чтобы удобнее
было  вынимать.  Значит,  мина  снялась  с   места,  на  котором  много  лет
подстерегала свои жертвы ...
     И тут рвануло.
     Санаторий  не  пострадал: снарядов  оставалось уже немного, только один
ряд.  Но  сдетонировали  они  исправно.  К счастью, никого  из оцепления  не
задело,  меня  швырнуло на  песок  и порядком засыпало, но осколки угодили в
стену траншеи - ближайший из них сантиметрах в сорока от меня, может, были и
ближе, но  кто их там потом  искал, Интуиция не подвела инженер-майора: было
там что-то, чего он так и не разгадал. В  мгновение, когда раздался взрыв, я
смотрел  на  него, и был уверен, что рванула не мина, а что-то другое,  чуть
дальше и глубже.  Значит, ловушка эта была и сама с сюрпризом. Хотя командир
второго взвода, например,  полагал, что никакого дополнительного сюрприза не
было,  а просто  один  из  капсюлей  был  в  медной оболочке, за годы в него
пробралась  сырость,  и  гремучая   ртуть  капсюлей  успела  превратиться  в
фульминат меди,  вещество  еще  более чувствительное и капризное.  А  майор,
отползая, может быть, выпустил мину из рук  или задел ею о что-то,  там ведь
был не чистый песок, как на пляже, он был пронизан всякими корешками.
     Зачем я вдруг пришел сюда сейчас, сегодня? Посидеть и подумать,  как не
ошибиться  в момент, когда  ошибаться нельзя? Или  потому, что  когда стыдно
жаловаться живым, прибегаешь к помощи мертвых? Так или иначе, я  пришел. Уже
совсем рядом. Вот куст, обойти его, и там сразу.


IV

     На  скамеечке  у могилы сидела  женщина. Я  подошел сзади и не видел ее
лица, но по  вздрагивающим плечам  понял, что  она  плачет.  Мне  никогда не
приходилось видеть у могилы  инженер-майора женщин, даже провожали его много
лет  назад одни  только военные  или  бывшие  военные  - во  всяком  случае,
мужчины.
     Я  остановился   в   нерешительности;   но   нельзя   позволять   любой
неожиданности задержать тебя более, чем на секунду, а порой и секунды бывает
слишком много. Женщина плакала у могилы инженер-майора; ну, и что же? Это не
жена; ее  мне  приходилось встречать, когда она приехала уже после  похорон.
Дочь  или мало ли кто. Все равно - ну,  вспомним его вместе,  не уходить же,
раз уж я пришел сюда.
     Я подошел к самой скамейке и  кашлянул. Она глянула на меня равнодушно,
не пряча лица, не скрывая слез, и тут же  опустила голову. Ей  наверняка еще
не  было тридцати. Не знаю,  была ли  она красива или наоборот: в аллее было
темно. К тому же,  когда женщина плачет из  потребности, а не по тактическим
соображениям, она некрасива независимо от того, какова она на самом деле. Но
ее  глаза, взгляд  их,  на  миг перехваченный  мною, поразили меня; даже  не
глаза,  а та глубокая тоска, что стояла в них  неподвижно, как талая  вода в
глинистой воронке от тысячекилограммовой бомбы. Мы не пройдем мимо человека,
поскользнувшегося и сломавшего ногу: постараемся  помочь ему,  самое  малое,
вызовем "скорую" и дождемся  ее, а если человек не может двигаться, подложим
под него шинель и оттащим в сторону, постараемся наложить жгут, если перелом
открытый.  Но  тоска в  глазах человека, в отличие от  сломанной  ноги, чаще
всего  не остановит  нас, не заставит задержаться и предложить помощь,  хотя
причина тоски может быть куда серьезнее перелома, а последствия - тем более.
Мы  проходим  мимо - и, может быть,  именно потому,  что  тут не отделаешься
жгутом или  звонком, оказать помощь в таких случаях куда сложнее и наверняка
потребует гораздо больших сил и умения: тут можно помочь чаще  всего словом,
а делать это мы  как-то  разучились. Я и сам не умею; но офицеру, способному
пройти мимо  плачущей женщины и не попытаться помочь ей, надо  срочно менять
профессию  и наниматься  куда-нибудь,  где не придется иметь дела с  людьми:
скажем,  отлавливать бездомных  собак и кошек, это будет занятие  как раз по
нему.  И  я  осторожно  опустился  на  край  скамеечки,  стоявшей  там,  где
инженер-майор  принимал  теперь  друзей.  Присутствие  постороннего   мешает
проявлять чувства с полной искренностью; слезы катились по щекам женщины все
медленнее,  лотом она, словно  спохватившись,  достала  из  сумочки платок и
долго вытирала глаза. Я ожидал, что после этого появятся  пудреница и губная
помада, но она защелкнула сумку и чуть повернула голову ко мне.
     - Извините, - проговорила она скорее про себя, чем вслух.
     Глупо отвечать в  таких случаях: "Нет, ничего...  пожалуйста", словно в
твоей власти разрешать или  не разрешать ей  плакать. Но и  промолчать  было
нельзя. Я спросил:
     - Вы его знали?
     - Я? Кого? Ах, да ...
     - Авраменка.
     - Авраменка .. . - без выражения повторила женщина, потом посмотрела на
плитку, светлевшую на откосе могильного холмика, заключенного  в стандартную
серую каменную раму. - Нет...
     - Я подумал...
     - Нет. - Она  взглянула на  меня с сомнением,  словно не зная, стоит ли
объяснять мне.  - Это случайно... Мне все равно, где. Если я мешаю, я пойду,
посижу где-нибудь еще. Мне все равно.
     В  ее  глазах, отблескивавших  в  свете недалекого  фонаря, я  даже  не
увидел, а  угадал ту же устойчивую тоску. И замкнутость в  себе - состояние,
когда в  мире не существует  ничего,  кроме тебя самого и твоей боли.  Среди
людей, фигурирующих в статистике несчастных случаев, немалую долю составляют
те, кого боль отгораживает  от мира, изолирует от  него  - но  мир  не знает
этого  и не щадит их, когда они  неожиданно сходят с тротуара на мостовую, и
их не могут спасти  уже никакая реакция  водителя  и никакие тормоза.  Таких
людей нельзя оставлять одних, как нельзя бросать раненых на поле боя.
     - У вас беда?
     Она, кажется, даже не услышала.
     - Могу я чем-нибудь помочь вам?
     На  этот раз  мои  слова,  кажется,  донеслись  до  нее.  Она  серьезно
задумалась - как будто для ответа надо было подумать как следует.
     - Да. Перенесите меня куда-нибудь.
     - Ушибли ногу? Сильно? Куда вас перенести?
     - Я  хочу  в  восемнадцатый век, - сказала она  серьезно, как говорят о
таких  желаниях  дети, еще  не  успевшие  ощутить границу между  реальным  и
сказочным.
     - В восемнадцатый? - переспросил я. - Интересно. А почему именно туда?
     Сейчас  важно  было,  чтобы она говорила  - безразлично, о  чем.  Слова
облегчают; странное и великое свойство слов. Как будто вместе с ними из тебя
уходит вся тяжесть.
     - Мне было бы там хорошо.
     - Смотря кем вы туда попали бы.
     Но это, кажется, ее не  волновало: видимо, была у нее  уверенность, что
там  она  оказалась  бы  не ниже определенного  уровня, и  статус  ее был бы
достаточно высок.
     - Там все сделалось бы так, как надо.
     Вряд ли она была  не в своем уме; а раз так, значит, просто играла, это
неплохой способ вернуть себе равновесие духа. И я решил поддержать игру.
     -  Я  подумаю  над этой  проблемой.  А  пока, может  быть, вы разрешите
проводить вас домой?
     Время  было достаточно позднее, и вся усталость ненормального минувшего
дня стала наконец показывать коготки. Я с  удовольствием вспомнил об удобной
кровати  с  откинутым  одеялом в  гостиничном "полулюксе". Женщина, кажется,
стала  приходить в  себя; пока доберемся до  ее дома,  она, можно надеяться,
окончательно  справится  с  тем,  что заставило  ее так  горько  плакать  на
кладбище, у чужой могилы, в ночной час. Я знал, что реакция женщин далеко не
всегда  соответствует важности причины и что порой какой-нибудь пустяк может
привести чуть ли не к истерике даже относительно сдержанных представительниц
прекрасного  пола;  таким путем просто изливается сразу все, накопившееся за
долгое  время,  а  потом  они  опять  приходят  в  норму,   слезы  высыхают,
возвращается улыбка - и жизнь продолжается.
     -  Домой? -  переспросила она как-то  нерешительно.  - Спасибо, нет.  Я
лучше еще посижу.
     Домашний конфликт, понял я. Ссора с  мужем,  по поводу или без повода -
роли  не играет.  Выбежала из  дому, хлопнув дверью, далее  не  одевшись как
следует. (Одета она была действительно не по сезону: слишком летним было все
на ней,  а кофточка поверх блузки вряд ли достаточно согревала ее, если даже
мне,  в  свитере и пиджаке,  вовсе не было жарко.) Выбежала  и  сидит  здесь
просто  потому,  что кладбище вечером  -  пожалуй, самое удобное место,  где
можно без  помех выплакать обиду, прежде чем решить, что ничего трагического
не  произошло,  вернуться  домой и  лечь  спать  - в  одиночестве  (если муж
провинился настолько, что заслужил отлучение)  или  вдвоем,  если  виноватой
стороной была она сама (чего, конечно же, никогда не бывает).
     -  Долго оставаться  здесь  не  советую,  -  сказал я.  -  Холодает, вы
простудитесь. Надо было одеться потеплее. И потом, район все-таки пустынный,
мало ли что...
     Эти  слова  можно  было понять, как  предупреждение о  том,  что  я тут
задерживаться не собираюсь. Она так и оценила их.
     - Вы идите, идите, - сказала она  поспешно и, кажется, чуть обиженно. -
Конечно,  вам  незачем  задерживаться.  До  свидания,  и  благодарю  вас.  -
Последние  слова  прозвучали  неожиданно  высокомерно, словно  знатная  дама
отпускала своего вассала.
     Уйти мне  хотелось. Но просто так уйти было нельзя.  Не  то чтобы  меня
привлекала  ситуация:  неожиданное   знакомство,  одинокая  (в  эту  минуту)
женщина, да еще обиженная... Я не искатель приключений. И все же оставить ее
не мог. Может быть потому, что сегодня (вчера, точнее, было уже заполночь) в
ресторане я говорил  с другой женщиной о любви, а после таких разговоров  не
тянет на то, что у современной молодежи называется техническим пересыпом, но
напротив, хочется  совершать какие-то  бескорыстные поступки ради самой идеи
женщины. Кроме того, мне стало и немного обидно.  Восемнадцатый  век - может
быть, и увлекательная игра,  однако правил ее я не знаю. Но  думаю,  что и в
восемнадцатом веке  люди, наверное, не  бросали женщин, даже незнакомых, вот
так - на произвол судьбы и в совершенно неподходящих обстоятельствах.
     -  Послушайте, - сказал я, не стараясь скрыть обиду. -  Все-таки... - Я
хотел сказать "я офицер, но понял, что в этих условиях слово прозвучало бы в
ее ушах не  так,  как нужно:  вспомнилась  пошлая шутка об офицерах, которые
денег  не  берут. -  Я  все-таки  мужчина,  может  быть,  вы  в  темноте  не
разглядели? И здесь я вас не оставлю. Поднимайтесь и идемте.
     Наверное,  мой  тон  подействовал  на   нее;  как  человек,  приученный
командовать другими, я владел богатой  палитрой  интонаций, от почти просьбы
до категорического приказа.  На сей раз  это  был голос с оттенком дружеской
укоризны, голос старшего, опытного и  доброжелательного человека, в  котором
повелительные нотки можно  было лишь угадать - но уж угадать-то  можно было.
Помедлив, она  встала.  Человек старых традиций, я  предложил ей руку, и она
оперлась на нее так непринужденно и привычно, словно ей всю жизнь предлагали
руку, а не брали под локоть ее самое. Женщина оказалась неожиданно высокой -
наверное, даже чуть  выше меня; правда,  потом,  когда мы вышли на  свет,  я
понял, что немалую роль в  этом играли ее каблуки - сантиметров  двенадцати,
не менее. Мы вышли  из-за куста на аллею и пошли к воротам  - не прогулочным
шагом, но и без излишней торопливости. Снова повеяло; ветерок  был, пожалуй,
даже теплым, но женщина едва заметно дрогнула.
     - У вас нет с собой ничего, чтобы накинуть?
     - Нет.
     - Что же вы так - необдуманно?
     - Да, - ответила она не сразу. - Наверное, очень необдуманно...
     Мы  вышли из калитки и стали  подниматься к  виадуку.  Трамваи  уже  не
ходили,  можно  было лишь надеяться, что нагонит такси  или, на худой конец,
частник. Впрочем, вероятнее всего, она  жила где-то поблизости: поплакать не
приезжают на трамвае.
     - Вам далеко?
     Она чуть покосилась  на меня, словно  давая понять, что слышала вопрос,
но не ответила, и я, подождав, повторил его. На этот раз она сказала:
     - Не знаю ...
     Она  произнесла  это таким  тоном,  каким пользуются,  чтобы  закончить
разговор:  не знаю, и все тут, и отвяжись. Но отвязаться  тут нельзя было, и
мне пришлось проявить настойчивость.
     -  Не знаете, где живете?  Забыли адрес?  - Может быть,  с ней и правда
случился какой-то припадок, приступ, и оттого она и плакала?
     - Живу? А  я живу? - спросила она неожиданно саму себя, и  таким тоном,
словно вопрос этот был  очень важен, но ответ на него - совершенно неясен. -
Да  ... Живу  я далеко, - это было произнесено  уже нормальным  голосом, как
будто она ощутила наконец себя в реальной действительности. - Очень далеко.
     - В Иманте? На  Взморье? - Я  почувствовал,  как все сильнее становится
чувство  досады:  самый  простой  деловой разговор  превращался  в  какое-то
жонглирование  словами,  продолжалась   игра,  к  которой  я  вовсе  не  был
расположен.
     -  Я не знаю  этих мест... Живу я на  Новосибирской улице. В Ленинграде
...
     - Ну ладно, а здесь-то где? В гостинице? У знакомых?
     Она взглянула на меня, и в глазах был усталый вопрос: ну,  чего  вы  от
меня хотите, зачем все эти слова?
     - Здесь? - Она округло повела рукой. - Нигде. Или вот тут.
     - Нигде не живете? Отстали от поезда? Потерялись? Вам некуда деваться?
     Но ответа я не дождался -  она только  едва заметно  качнула  головой и
снова ушла в себя,  замкнулась; видимо, в ней сейчас  было много такого, что
нужно было пережить наедине  с собой, и я тут только мешал. Но теперь и речи
не могло быть о том, чтобы оставить ее одну бесприютной в чужом городе.
     Интересное  приключение,  -  подумал  я  безрадостно. Кровать в  номере
только одна. Вдвоем  исключено.  Правда,  есть  еще диванчик.  Не  высплюсь,
конечно,  но черт  с  ним.  Однако  в гостиницу