ку: в
случае чего незачем уносить с собой лишние жизни.
     Не знаю, помогли  ли  мне эти рассуждения сократить полет; но  когда мы
наконец приземлялись, я испытал облегчение не только от того, что можно было
снова  ступать по земле, но и обрадовался тому, что мог снова что-то делать,
а не задумываться над тем, чего все равно никогда не передумаешь.
     На  аэродроме  меня,  вопреки  моим предположениям,  ждали. Ждали  и  в
высоком военном  учреждении, хотя  время  было  уже  достаточно  позднее.  Я
доложил  обо  всем, что  знал  и  что думал. Никто не удивился: Лидумс по ВЧ
успел, конечно, изложить все подробно. Он был обязан сделать это, и  я знал,
что  он не станет  передергивать, излишне обосновывать  свою позицию и хаять
мою. Видимо, мнение начальства сложилось еще  до  моего появления. Так что я
не удивился, услышав:
     - Вариант полковника Лидумса предпочтительнее. Но только в случае, если
не возникнет никаких осложнений. Ваши опасения, подполковник Акимов, кажутся
нам  достаточно серьезными. Соответствующие распоряжения уже отданы. Поэтому
считаем ваше присутствие  здесь и участие в операции необходимым. Уже завтра
ожидаем  поступления некоторых интересующих  вас данных -  в той  степени, в
какой будет возможно собрать их. Буду звонить вам в девять-ноль. У меня все.
У вас есть вопросы?
     Я  посмотрел на  полковника,  разговаривавшего со мной,  и подущал, что
вопросов  нет:  на  большее я  рассчитывать не мог, да  ничего больше пока и
нельзя  было  сделать.  Хорошо,  что  мое  мнение  принято  к   сведению.  С
возвращением в Москву, значит, придется погодить. От этого никто не умрет.
     - Вопросов нет.
     - Свободны.  Желаю хорошо  отдохнуть.  Если  захотите пойти в театр,  в
филармонию...
     - Спасибо, - сказал я. - Может быть, надумаю. - Я попрощался и вышел.
     Когда утром я прилетел из Москвы, то ожидал, что  меня устроят  в нашей
военной гостиничке. Оказалось, однако, что номер  заказали в большом, хотя и
не новом отеле в центре, "полулюкс", прямо по-генеральски. Сейчас я вернулся
в  этот номер, где  терпеливо дожидался  меня еще не  распакованный чемодан,
повесил плащ, сел и задумался.


II

     Не надо приезжать в одиночестве в места, где вы когда-то были счастливы
вдвоем, пусть даже и не понимая, что  это счастье; такое  понимание приходит
позже, когда останавливаешься, чтобы оглянуться - останавливаешься на миг, а
может быть,  и  надолго. Не  надо  выходить одному на  уцелевшие берега, где
песок еще хранит  следы  двоих; пусть вы даже можете  пройти, точно ступая в
свой старый след, но  отпечатки маленьких ног - рядом, никем не нарушенные и
не  повторенные, будут  вызывать сосущее ощущение пустоты, пустоты во веем -
если даже  вам казалось,  что  все  позабыто  раз  и навсегда. В дни,  когда
возникли  эти  отпечатки,  оба  вы  понятию "вдвоем"  не  придавали  особого
значения:  молодость самонадеянна, она  не верит,  что  происходящее  с  нею
сейчас  может и  не повториться  в будущем,  она уверена,  что  повторится в
другом, куда лучшем варианте. Молодость; но беда в том, что мужчины (пусть и
не все) чувствуют себя  молодыми всегда, и жалеют лишь,  что чем дальше, тем
меньше замечают  - это другие. Множество мужчин так никогда и не взрослеет и
продолжает  относиться  к  судьбе так,  словно им  все  еще  предоставляются
десятки вариантов на выбор, и можно выбирать, подобно тому, как  режиссер по
альбому с  фотографиями выбирает порой актрису на роль в своем новом фильме.
Молодость очень требовательна, хотя и не к  себе,  и женщина,  идущая радом,
может  показаться  вам неглубокой, порою  вздорной,  капризной,  временами в
чем-то уступающей другим женщинам; может казаться случайной, не той,  какая,
конечно  же,  когда-то  придет. И вы не  дорожите близостью,  и не задаетесь
вопросом,  что представляет эта близость для нее,  и  что представляете  для
женщины вы сами. Вам кажется, что раз вы относитесь ко всему именно так,  то
и  она  относится не иначе.  И расстаетесь: вам показалось, что дорогу вдруг
пересекла другая, настоящая,  вы  бросаетесь за нею, отмахнувшись от всего и
от  всех, кто  был  рядом,  догоняете; затем  происходит  то, что  и  должно
случиться,  когда  вы  окликнули  человека,  показавшегося  вам знакомым,  и
убедились, что  это  вовсе  не  он,  а  совсем  чужой,  лишь  издали  чем-то
напомнивший  старого  приятеля: радостная  улыбка  сползает  с  вашего лица,
взамен  на  нем  возникает  смесь  неловкости,  извинения  и растерянности -
достаточно глупое выражение;  вы поворачиваетесь и плететесь  своей дорогой.
Так и получилось; назад возврата не было, меня там больше не ждали, да мне и
ив хотелось назад, я з  то время даже радовался, что эта случайность помогла
мне все решить  и доставить на свои  места. Все  еще было впереди...  Но вот
теперь большая  часть  всего находилась  уже позади, и давно стало ясно, что
именно  то и  было настоящим, тем, что вряд ли повторится. Когда  ты служишь
где-нибудь  в  отдаленных местах, как это  случилось  со мной, окружающее не
напоминает о прошлом, а  дела не оставляют времени, чтобы вспоминать. Но вот
вы непредвиденно и вне связи с  вашими  желаниями оказываетесь там,  где все
это  происходило  -  и  тут  уж  не  уйти  от  воспоминаний  и  самому  себе
адресованных упреков; да нет, даже не упреков, а разочарований в себе самом:
в  тогдашнем, еще не достигшем сорока, молодом, с нынешней точки зрения, и в
сегодняшнем,  почти  уже  пятидесятилетнем.  Не  уйти  от  боли,  от  ожогов
раскаленной памяти.
     Я расхаживал по своему номеру, подсознательно пытаясь выплеснуть боль в
движении, как если бы  болел  зуб, а не душа. Ничего,  думал я,  перетерплю,
переболит,  перестанет.  Это  не первый такой  случай,  когда  память  вдруг
поворачивается в  тебе, как старый, глубоко сидящий осколок или, может быть,
как затаившийся  в  почке камень;  тогда тоже  болело -  может  быть, не так
сильно, как на этот раз, а  может быть, даже и сильнее: прежняя  боль всегда
кажется слабее той, что мучает  сию минуту.  Тогда утихало - уляжется боль и
сейчас; к тому же, если  припомнить, каждый такой приступ продолжался меньше
предыдущего, их вообще  давно уже не  было,  и если  бы не этот  неожиданный
приезд  в Ригу, его не было бы и сейчас, они почти совсем уже сошли на нет -
так утешал я себя,  расхаживая по номеру, - и вот  уже скоро,  совсем скоро,
через  несколько  минут  боль  утихнет, исчезнет, растворится -  и  настанет
прекрасное состояние  покоя, к которому я был уже  совсем  близок  сегодня в
ресторане.  Покоя,   уравновешенности,  независимости,   когда   ты   можешь
заниматься чем угодно: писать письма или стихи, решать кроссворды или задачи
в  частных производных, читать романы или наставления, завязывать знакомства
или прерывать их.
     Но я знал, что  ничего такого не сделаю.  Потому что письма писать было
некому, а стихи - не мой хлеб; решать кроссворды давно уже надоело, а задачи
в  частных  производных  -  я  разучился;  романов  с  собой не  взял, да  и
наставлений тоже. Ж прерывать знакомства было не с кем,  а завязывать - ни к
чему.  Так что оставалось  мне лишь одно: отключиться от всего,  ни о чем не
думать, не беспокоиться, но просто быть, - быть, существовать  вне времени и
пространства, вне причин и следствий, вне  желаний, задач и целей. Просто  -
быть, раз уж вообще приходится быть.
     И я,  наверное, смог бы и на этот раз - как  уже не однажды в прошлом -
постепенно привести себя в такое состояние. Но что-то мешало.  Встреченная в
ресторане   женщина,  даже   не  она   одна,  а  они  оба,  странная   пара,
нестандартная,  вызывающая  смутную  надежду  на  то, что  всегда что-то еще
остается впереди. Что-то - я все еще не мог  определить, что - заключалось в
этой встрече,  и это "что-то"  заставляло меня на сей  раз не уклониться  от
воспаления  памяти,  явно  -  начинавшегося,  не  замкнуться  в раковину,  а
напротив, двинуться в контратаку, завязать с памятью встречный бой, не боясь
боли, не думая о последствиях. Все равно, раз уж я здесь, мне никуда не уйти
от этих улиц, где воспоминания пробиваются между булыжниками, проклевываются
в трещины  асфальта  и  негромко шуршат в подворотнях.  А раз  не уйти -  не
станем мучить себя ожиданием встречи: выйдем и встретимся сейчас!
     Я. всегда  вожу с собой гражданский костюм; он помогает  мне,  в случае
надобности,  отвлечься  от  служебных  забот,  почувствовать  себя  каким-то
другим,  легким и ни с  чем не связанным, почти нереальным. И  вместо  того,
чтобы  откинуть  одеяло  и  лечь  спать,  я быстро переоделся -  свитер  под
пиджаком позволял надеяться, что я не  замерзну без  плаща, плащ у  меня был
один, форменный,  - вышел  в  коридор, защелкнул  дверь,  поколебавшись,  не
оставил ключ дежурной, а  сунул его в карман и, не дожидаясь лифта, двинулся
по лестнице вниз - на свидание с молодым собой и кое с кем еще.


III

     Это я придумал хорошо. Выходить на улицу всегда лучше с какой-то целью.
И я нашел ее. Я шел на свидание. Было достаточно поздно, двенадцатый  час; я
ни с кем не уславливался, меня никто не ждал, и я даже не знал, кто из былых
знакомых живет еще в Риге, кроме,  конечно, Лидумса, с  которым я только что
расстался,  и  Семеныча,  о  котором полковник упомянул нынче  в  ресторане.
Астра? Я не знал, здесь ли она, скорее всего  нет - она еще тогда собиралась
в Москву, у нее там что-то намечалось; но даже если бы я точно знал, что она
здесь,  я  не  пошел  бы  сейчас ни к  ней, ни  к Семенычу: не люблю,  когда
незваные гости врываются на ночь глядя, и сам стараюсь  никогда не поступать
так. Однако было еще одно место, и туда я мог прийти всегда,  там никогда не
бывало поздно, и там всегда можно  было посидеть и поговорить без помех, или
просто помолчать. Вот туда я и направился  - пешком,  спешить было некуда, а
гуляя  можно  думать  о разных  посторонних  вещах,  о которых  можно думать
бесконечно, о судьбе, например.
     Да, судьба.  Раньше верили, что  она написана на звездах, а может быть,
на линиях ладони. Некогда старик, к которому я шел сейчас (он  был несколько
моложе  сегодняшнего   меня,  но  я  тогда   был   еще  только  лейтенантом;
инженер-майор -  так звучало его  звание  в  те времена, сейчас в  нем майор
вышел на  первое место, потеснив инженера  и тем  подчеркивая, что мы прежде
всего военные, а уж инженеры -  во  вторую очередь, - инженер-майор посвящал
меня в тонкости формул для расчета контактных  зарядов и в приемы  работы со
взрывателями комбинированного  действия. При случае он  любил  поговорить  о
вещах мудреных  с виду, но поддающихся логической расшифровке, а  взрыватели
как  раз относятся к таким явлениям), - этот самый  старик  рассказывал, как
один  московский медик,  профессор,  решил было  разобраться в этом вопросе.
Рассуждал он так: если все это ерунда и бред собачий, то эксперимент покажет
однозначно. Но, может быть, возможен и иной результат?  И профессор попросил
коллег  из  института   Склифасофского  снимать  отпечатки,  а  может  быть,
фотографировать  ладони   доставленных   к  ним   людей,  ставших   жертвами
происшествий разного рода. К отпечаткам следовало прилагать краткий анамнез,
дату  и обстоятельства  несчастья. Профессор собирался, накопив  достаточное
количество оттисков и судеб, исследовать их и установить: есть ли между ними
какая-то закономерная связь, или же ей и не пахнет. К сожалению,  вскоре  об
этом дозналось  начальство, был большой шум и обвинение в потворстве вредным
суевериям,  и  прочее,  что полагалось  в  таких  случаях.  Сбор  материала,
естественно,  строжайше  запретили,  эксперимент не  состоялся,  а вопрос  о
фиксированности судеб остался открытым. А жаль.
     Значит, судьба, думал  я, пройдя  Советский бульвар и выйдя сквером  на
улицу Горького. Интересно, где записана моя  саперная судьба?  Да  и есть ли
ока вообще? Можно, конечно, исходить  из  того, что каждый,  кто  занимается
разминированием, обезвреживанием  старых боеприпасов  и вообще пиротехникой,
должен  рано или поздно  подорваться. Но с такой  точки зрения  каждый шофер
должен когда-нибудь  попасть  в  аварию, каждый электрик - под удар  тока, а
каждый пешеход -  под  машину.  На самом  деле это не так. И я не  собираюсь
ошибаться. Нет,  не  бывает никакой особой саперной судьбы,  все зависит  от
тебя самого. И судьба старика тоже зависела от него самого?  Наверное... Тут
я  встрепенулся, и мысль  о  старике  осталась  недодуманной. Навстречу  шла
женщина,   невысокая  и   -   насколько  позволяло  разглядеть  освещение  -
светловолосая, глаз ее нельзя было различить, но они почудились мне большими
- и вдруг на мгновение  до думалось, что это  Астра, что она здесь, в  Риге,
что то же непонятное беспокойство, что и меня, выгнало ее на улицу в поздний
час и толкнуло мне навстречу, и сейчас мы остановимся  лицом  к лицу,  и вот
это и будет судьба. На мгновение; потому что то была не она, это я понял еще
шагах  в пяти,  и сразу утратил  к ней всякий интерес.  Она была  достаточно
молода  и привлекательна, но я уже привык в подобных ситуациях  воспринимать
женщин просто как деталь обстановки, не более.
     Нет, это была не Астра. Но тут  волей-неволей пришлось вспомнить о том,
как мы  с Астрой бродили по этим самым местам, и что говорили, и что делали,
и  как смотрели, и  как прикасались друг  к другу. Если  сейчас повернуть по
Горького назад, потом свернуть налево и войти в Старый город, то очутишься в
паутине узких улочек; на одной из них, идущей вдоль старой крепостной стены,
лежала  некогда громадная катушка от  импортного  кабеля.  Поздно вечером мы
остановились  у этой катушки, и Астра спросила, что подарить мне назавтра, в
день моего рождения. Я попросил:  "Подари мне себя". Она серьезно помолчала,
потом  кивнула  и  ровным,  подчеркнуто  ровным голосом  сказала:  "Хорошо".
Назавтра...
     Но  сейчас  я  шел  по  улице  Горького  не   к  Старому  городу,  а  в
противоположную сторону.  И экскурсию  по прошлому лучше  было  отложить  до
другого раза.
     Но предположим, что  у нас  с Астрой все сложилось бы  иначе.  Никто не
пересек бы дорогу ни ей, ни мне; я сделал бы предложение,  и она вышла бы за
меня замуж. Предположим... но  к чему это привело  бы? С ее  точки зрения, у
меня были немалые недостатки,  и одним из них (она этого не говорила, но я и
так  понимал) являлся мой офицерский статус. Статус человека,  не вольного в
своей судьбе. Какое бы высокое  звание ты не носил, оно не избавляет тебя от
этого. Конечно, сперва она не  стала бы  об этом задумываться, перемена в ее
жизни,  обретение  самостоятельности от  родителей  показались  бы  ей  куда
важнее;  но позже все вышло  бы на поверхность. Ей  пришлось  бы не очень-то
сладко в тех местах,  где я служил после Риги и до перевода в Москву. Очень.
Совсем молодой женщине из  большого  города. И она не выдержала  бы.  Как, в
конечном итоге,  не  выдержала Светлана,  которой надоели  военные городки в
безлюдных краях и чемоданы постоянно  на боевом взводе. Лично я награждал бы
офицерских жен за выслугу  лет точно так же, как самих офицеров. Этого у нас
не  делается - и  напрасно. На свете  есть  не только матери-героини,  но  и
жены-героини, только мы их не хотим замечать, словно выполнение долга дается
им легче, чем нам.
     По  Барбюса  я вышел на  улицу Миера. Название  это можно перевести как
"улица  Мира",  но  можно и иначе:  "улица  Покоя". Я  придерживаюсь второго
толкования. За виадуком я свернул налево.
     Здесь не было  домов,  и тем  не менее  именно тут  старик ожидал меня.
Военное кладбище было в двух шагах - запертые ворота  и распахнутая калитка.
Я помедлил, прежде чем войти. Потянуло ветерком, и я вдруг ощутил, что это -
весенний  ветер,  ветер  молодости,  предчувствий,  томления  и  стесненного
дыхания. Что-то такое было в его запахе, и казалось неуместным, что ощущение
возникло не где-нибудь, а на пороге места, где навсегда упокоились многие.
     От калитки мне нужно  было бы идти прямо, по главкой аллее гарнизонного
некрополя. Но я  свернул направо - я здесь не  случайный человек. Как  много
моих  собратьев  по  профессии  нашли  последнее пристанище не  на таких вот
аккуратных  кладбищах, а  в  кое-как  вырытых  и  забросанных  землей  ямах,
воронках,   безымянных    братских   могилах   -    коммунальных   квартирах
потусторонности, а  то и просто в снегу,  в пожухлой  или, наоборот, яркой и
сочной траве, на  дне  рек и морей,  в  крематориях,  смешались с лохмотьями
своего дюраля и сталью чужих  танковых  колонн...  Когда  знаешь, сколько их
осталось  без  памятника,  без надмогильной плитки,  на которой две даты,  а
между  ними  -  прочерк,  когда  вспомнишь все  это,  то,  ступив  на  песок
гарнизонного кладбища, свернешь, не задумываясь, прежде всего направо.
     Тут они лежат строем, как шагали при жизни в колоннах на марше и стояли
на построениях. Могилы заправлены  аккуратно, как койки  в  подразделении  у
хорошего   старшины,   и  каменные   таблички  выровнялись  по  ниточке,   -
единообразные  таблички,  и  дата  смерти  на  них  тоже  совпадала:  в   те
октябрьские дни сорок четвертого освободили Ригу.
     Я медленно, словно командир перед строем,  прошел мимо  них, и те,  чьи
имена были на пластинах, показалось, медленно поворачивали невидимые головы,
держа равнение на меня. Но не  "ели глазами", а  смотрели  испытующе: тебя с
нами не было,  и мы  не знаем, многого ли ты стоишь,  а если стоишь - чем ты
это докажешь? Любой из них имел бы право спросить так,  даже тот, кто только
что прибыл на передний  край с пополнением, был распределен, не успел толком
познакомиться  с   соседями  по  отделению  и   взводу,  запомнить   фамилии
командиров, толком испугаться не успел, как назавтра пошел в свой первый бой
и  был  убит  (здесь  лежали  и  совсем  молодые,  лишь  в  сорок  четвертом
призванные),  -  даже  такой  имел право потребовать ответа,  потому  что на
переднем крае,  в бою,  никто не погибает бесполезно, даже если он не то что
убить врага, но даже выстрелить в белый  свет еще не успел, когда его настиг
осколок мины или свинцовое веретенце. Все равно он пал  с  пользой, хотя  бы
потому, что сосед  его,  уцелевший, станет злее и сделает больше, раз уж так
получилось... Они  безмолвно вопрошали, и я таким же способом отвечал им: не
думайте, что нам, военным, в  мирное время  легче. Во время войны результаты
нашего труда налицо, и по ним можно судить, насколько мы хороши или плохи, а
в  дни мира  результаты  эти видны разве что  специалистам:  нашему военному
начальству, правительству да еще дипломатам, за чьей спиной мы незримо стоим
даже в самых сложных переговорах. В мирное время большинство людей о  нас не
задумываются, как не думают о воздухе, которым дышат, пока его  вволю; разве
что  ругнут  раз-другой, когда чего-то не завезли в магазин - все, мол, идет
нам, но умный и  тогда не  ругнет. И  еще потому нам нелегко, что  в военное
время победителей не судят, даже если они победили не  по  правилам, - судят
побежденных,  даже если  они проиграли по  всем правилам.  В мирное же время
результат  условен,  и я помню, как сокрушался  в свое  время старый офицер:
"Двадцать лет  штурмую эту сопку, и каждый  раз говорят - неправильно.  Нет,
служба ж в мирное время - не мед. Не  убивают, говорите вы? Ну, это  еще как
сказать...
     Так  прошел  я  мимо строя солдатских  могил  -  была  у  меня  сегодня
внутренняя потребность  в этом,  - возвратился на главную аллею и направился
туда, куда, собственно, и шел.
     Это, конечно, условность; в могилах лежат не люди, там доски и кости, а
люди остаются  в нас, и  беседовать с ними можно в любое время и в той точке
пространства, в которой  ты в данный момент находишься. И  все-таки идешь  к
могилам  - потому,  может быть, что там  ты видел человека  в последний раз,
когда  еще можно было сказать  о нем, ч