болезням, которые
порой  тебе  досаждали,  ты  относился с терпеливым юмором, как относятся  к
престарелой, выжившей из ума, ворчливой, но в общем-то безвредной тетке.
     Ты  не боялся смерти,  потому что  в глубине души был уверен, что ее не
будет. Как же ты позволил себе умереть?
     Я многим тебе  обязан, немалому ты меня научил, а еще больше дал именно
этим  своим  отношением  к   жизни   -  и  тем  еще,  что  при   всей  своей
принципиальности и внутренней самостоятельности  ты вовсе не был чистой воды
идеалистом, и наступить тебе  на мозоль было очень  нелегко; ты знал,  где в
жизни что лежит, и когда надо было добиваться практического результата - для
себя, но  куда  чаще  для других, -  ты добивался.  И тебе  верили, на  тебя
надеялись - и  не зря.  В  то  же  время, если люди  подводили  тебя, ты  не
становился в позу и  не отворачивался от них, но как бы соглашался и мирился
с тем, что людям свойственны слабости, и  не  все обладают таким характером,
как ты сам. Превосходя  многих во многом, ты никогда  не был, органически не
мог  быть высокомерным и,  умея командовать, не умел помыкать другими. Когда
недалеко есть такие люди как ты, спокойней и лучше жить. Как же ты смог?
     Было  время, когда мы встречались с тобой ежедневно,  и нам  не хватало
дня, разговоры  затягивались до вечера, порой на  всю  ночь  напролет. Потом
служба развела нас, и мы стали встречаться реже, но никогда не забывали друг
о друге, я, во всяком случае, часто обращался к тебе мысленно, потому что ты
всегда умел давать хорошие советы, зато и сам не пропускал мимо ушей дельной
рекомендации. А когда мы встречались, у нас, как и встарь, всегда было о чем
поговорить,  начиная с  астрофизики  и  мировой  политики и кончая текущими,
сегодняшними делами,  твоими и моими. Не  знаю,  как  других,  а меня  такие
разговоры  всегда  толкали  к действию,  к работе,  помогали сделать  что-то
хорошее, так что мне трудно определить, сколько  в моем -  твоего. Как же  я
буду теперь жить, не зная более, что ты - есть, и что, если очень захочется,
я смогу через небольшое время увидеть тебя?
     Нет, мы взрослые мужики, мы, конечно, не пропадем, внешне в нашей жизни
даже мало  что изменится, и все  же не  могу  не сказать:  на  кого  ты  нас
оставил? Почему?
     И почему меня в это время не было рядом?
     Если  бы  я  прочитал  это  в  газете,   я  решил   бы,  что  произошло
недоразумение. Если бы ... Потому что я и сейчас  не понимаю, как это  может
быть. Тебя - и вдруг нет. Разве это возможно?
     Неужели вот так, заочно, должен я сказать тебе "прощай" - и на этом все
кончится?
     Неужели ты ничего больше  мне не  ответишь? Мы ведь так и не посидели с
тобой, так и не поговорили, только собирались.
     И не поговорим?
     Иногда я понимаю, почему люди верят в загробную жизнь. Потому что иначе
становится очень обидно: вдруг оказывается, что в человеке было  очень много
того, что предназначалось ушедшему - и он не успел отдать, и теперь придется
носить это в себе до другой, на этот раз  своей, смерти  - потому что никому
другому это не пригодится, оно было только для тебя. А ты не успел взять, да
и я не торопился давать, полагая по всегдашней привычке, что времени впереди
предостаточно.  А  его  не оказалось. Не  оказалось  времени,  потому что не
оказалось тебя вдруг.
     Я виноват перед многими живыми. Но пока мы  живы, еще ничто не кончено.
А вот то, в  чем я, наверное, виноват перед тобой, уже  никуда не денется. И
никуда от этой вины не уйти. А  я  виноват хотя бы в том, что меня в тот миг
не было с тобой, хотя будь ты жив, ты никогда не признал бы, что в этом есть
какая-то моя вина.
     Тебя нет, и мне становится зябко, друг...


III

     - Как это случилось? -  спросил я. Мы летели, и наверху было  уже утро,
хотя на земле еще не кончилась ночь.
     - Полковник решил попробовать  сверху. Он не хотел  пробиваться  сразу,
только  немного подготовить,  как  он  сказал, рабочее место, чтобы  с утра,
после вашего приезда, начать...
     Да, это  было в характере  Лидумса:  спокойный и уравновешенный, он мог
вдруг ни с того ни с сего пойти на сумасшедший и ненужный риск.
     - Расскажите подробнее.
     -  Он  пошел туда  один,  с  лопатой, мы  остались  у оцепления -  я  и
несколько солдат, отделение с  сержантом, я взял их  на всякий  случай, если
придется  делать какую-то  работу.  Но  он пошел  один. Наметил  квадрат,  в
котором хотел копать. Я думал, что на этом он остановится, но он сказал, что
снимет немного грунта, штыка на два - просто чтобы согреться,  а  то замерз.
Начал копать,  и работал  с полчаса. Я подошел и предложил передать это дело
солдатам.  Он  сказал,  что сейчас закончит, на сегодня уже достаточно. Он в
это время был в яме примерно по пояс, может быть, чуть выше. Выбросил лопаты
еще  две  или три, и сказал  мне: "Тут  что-то  есть, но это завтра,  идите,
майор, я выберусь сам". Я сделал шага два назад, - я стоял над самой ямой, -
он оперся руками  о края, там были подложены доски, и стал выжиматься, чтобы
вылезти. И тут же взорвалось. Там, в яме, под ним.
     - И его...
     - Да, на месте, конечно. Его очень ...
     - Ясно. Сильный взрыв?
     - Примерно на килограмм - полтора.
     - Что еще?
     - Снаружи  больше  ничего не было. Я сразу подозвал солдат, мы  накрыли
...  его.  Я  приказал оставить все,  как  было, и позвонил,  чтобы доложить
генералу.
     - Минутку. Вы сказали - снаружи ничего. А не снаружи?
     - Я  не уверен,  товарищ  подполковник... но почти  одновременно с этим
взрывом,  почти  -  но  все  же с четко  ощутимым замедлением было  еще одно
сотрясение грунта. Словно  бы  произошел  еще  один взрыв, внутри.  Но  тоже
слабый, не такой, какого  мы боялись. Я даже не  уверен, правда, что это был
взрыв. Может быть, просто отраженная волна...
     Отраженная волна, подумал я. Это было бы очень  хорошо. Слишком хорошо.
Но скорее всего это было что-то другое. Слабый взрыв. Связанный  с первым. И
предназначенный,  вернее  всего,  для   того,  чтобы   разрушить,   разбить,
расколотить  те  емкости, в которых дремали споры бактерий, выбросить  их  в
помещение, возможно, с некоторым количеством  законсервированной питательной
среды, в расчете на то, что из миллионов спор и миллионов питательных капель
какое-то  их  количество  в  замкнутом  помещении  найдут  друг  друга, и  в
повысившейся  от  взрыва температуре споры начнут оживать,  активизироваться
... Сколько нужно  было им времени для активизации? Тот микробиолог точно не
мог сказать.  Да  это и не самое  важное сейчас.  Важно  другое: двенадцать,
говорил  Шпигель.  Двенадцать.  Замедление основного  взрыва  на  двенадцать
часов? Сейчас,  приведенные в действие, спровоцированные тем самым  взрывом,
уже   работают   химические   замедлители,  кислота  разъедает  перегородку.
Двенадцать часов...
     - Во сколько это случилось?
     - Точно в двадцать семнадцать.
     Я взглянул  на  часы. Четыре  часа сорок две минуты. Осталось,  если  я
угадал, мелочь: три часа двадцать минут - и то без двух...
     - Сколько еще лететь?
     - Минут сорок.
     -  Попросите командира машины срочно  передать  по радио. Немедленно  к
объекту - все, что нужно  для  работы. Включая бактериологов,  если они  там
есть, химиков, пожарных ... Костюм, кислородную аппаратуру, инструменты  для
меня. Слесаря с летучкой - чтобы в несколько минут сделать крюк с  такой вот
резьбой...   Стальной    трос   с    кольцом,   сечением   десять-пятнадцать
миллиметров... Лебедку, ручную, хотя бы  автомобильную, но  можно спустить и
большую, у строителей есть, и укрепить перед воротами, под теми болтами, что
в потолке, помните? - укрепить хотя бы тросами или чем угодно, но так, чтобы
ее ничем нельзя было сдвинуть  по направлению к  воротам, это ,самое важное.
Все это должно быть в туннеле с таким расчетом, чтобы я  мог одеться и войти
не позже,  чем  через час  тридцать  минут. Иначе...  Поняли? Пусть передают
немедленно  и  повторяют  до тех  пор,  пока  не ответят,  что все поняли  и
сделают.
     Майор ушел к летчикам, а я прикинул. У меня останется пятьдесят  минут.
Ворота будут растворяться минут десять,  быстрее  опасно. Значит,  на работу
внутри у  меня останется  сорок, нет, даже тридцать  пять минут. Обезвредить
оба заряда, верхний и нижний ... Времени в обрез. Но - можно. Можно. Ты убил
еще одного, Шпигель: моего друга. Но я тебе не дамся. И твою мерзопакость мы
уничтожим там же, в твоих казематах, не дадим ей увидеть белый свет.
     Майор вернулся, я сказал ему:
     - Попросите летчиков, майор, - не могут  ли  они принажать на  железку?
Сейчас важны каждые пять минут... каждая минута важна!


IV

     Я негромко запел:
     Выхожу один я на дорогу,
     Сквозь туман кремнистый путь блестит...
     Тумана  не было. Он остался наверху. Здесь, на глубине двадцати метров,
сильные  лучи  фонарей  пронзали  холодный,  застоявшийся   воздух.   И   не
кремнистый, а бетонный путь блестел в лучах.
     Но выходил я один. На своей военной дороге я  чаще  всего  - один.  Так
положено. Так надо.
     Да и не на  военную  тоже.  Ты  не  дождешься меня, Оля.  С  презрением
забудешь. Вычеркнешь из жизни,  как вычеркивают из записной книжки  ненужный
телефон.
     Прости меня. Я  никак  не смог  предупредить.  Телефона  на даче нет. Я
послал бы телеграмму, но  не  знаю адреса.  Так  бывает часто:  знаешь,  как
дойти,  а адреса никогда не записывал. Слишком многого я  не знаю, и не знал
никогда. Но если бы в тот миг, когда мне очень этого хотелось, махнул на все
рукой  и  кинулся к  тебе  -  взрыв произошел бы, и  никто  не смог  бы  его
предотвратить, потому что Лидумс погиб, а меня здесь не было  бы. И это было
бы ужасно.
     Ужасно, понимаешь? Я перестал бы быть человеком. А ведь ты считала меня
именно человеком. И только потому захотела быть со мной.
     Лидумс погиб,  потому что  недооценил  Шпигеля. И  его  любви  к сжатым
пружинам. Та пружина была нагружена лежавшим поверх грунтом.  Вынимал грунт,
Лидумс  давил на пружину своим  весом, да  и щит,  под которым располагалась
она,  тормозился  слежавшейся  землей. Но  как  только он стал  выжиматься и
освободил пружину от своей тяжести, она распрямилась, щит в  пазах  двинулся
вверх и прикрепленный к нему поводок вырвал чеку.
     Но я оценил Шпигеля. Вот он, пожалуй, недооценил меня.
     Однако, это не главное...
     Ты уедешь. И я больше никогда не увижу тебя. И ты никогда не узнаешь, в
чем было дело.
     Только, Оля...
     Если нам  действительно надо быть вместе - тогда  ты  не уедешь. Потому
что телефон  телефоном  и телеграф телеграфом, но существует в мире и другая
связь, настоящего названия которой пока еще не найдено.
     Ведь заставило же  меня  что-то  вскочить ночью и кинуться в  город.  Я
думал - только позвонить. Оказалось хуже.  Но  что-то  я  почувствовал, хотя
никто до меня не дозвонился и не прислал телеграммы.
     Потому  что  тут был Лидумс  и  было мое дело, и с ними  я  был  связан
крепко-накрепко. Мы верим интуиции, она редко подводит нас.
     Вот так  и  ты. Если  между нами действительно  что-то есть, ты даже не
поймешь - ты почувствуешь, что я не сбежал, не скрылся. Ты почувствуешь все,
что я хочу сказать тебе и скажу - если ты будешь ждать и дождешься.
     Что делать: женам военных часто приходится ждать...
     Жди. Я  обязательно приеду. Может быть, еще сегодня.  И расскажу... то,
что можно будет. Не больше. В остальное тебе придется поверить.
     А если не приду -  значит, Шпигель все  же перехитрил и меня.  Сейчас в
выигрышном положении он: мне надо спешить, больше нет времени раздумывать.
     У меня осталось меньше часа.
     Пока я говорю с тобой, я успел ввинтить крюк в гнездо ворот  и накинуть
на него петлю троса.  Кольца  не  было, но сделали  крепкую петлю.  Отошел к
лебедке, туго натянул трос и зажал тормоз.
     А сейчас я  вынул из  кармана ключи. Надел маску, воздух исправно пошел
из баллона. Сделанные на совесть ключи блестят. Только бы подошли... Слесарь
с инструментом остался  наверху, отверстие шахты наглухо закрыто брезентом и
хлорвинилом, потому  что стоит мне открыть ворота - и воздух может сделаться
смертоносным. Ни одного кубика его не  должно  попасть наверх,  в атмосферу.
Если даже все пройдет благополучно, выбраться отсюда будет не просто: медики
уже  развернули  наверху  свою  кухню,  -  давненько  у  них  не было  такой
практики...
     Вот  я  вставил  ключ.  Помедлил. Вставил второй.  Они  разные. Я успел
потолковать со специалистом,  и  он  сказал, что первым, как правило, должен
действовать  ключ  поменьше, вспомогательный, и лишь после  него  -  второй,
главный. Но ведь это Шпигель с его привычкой делать все наоборот. И я, почти
не колеблясь, поворачиваю большой ключ первым.
     Жду.
     Жив.
     Поворачиваю второй.
     И снова жив.
     Едва заметно дрогнула  пластина ворот.  Тихо зашипело  за ними, внутри:
пневматика исправно сработала, время ничего не могло с нею поделать. Шпигель
никогда ничего не делал кое-как. Завидное качество.
     Ого,  как  напрягся  трос!  Я  тронул  его,  и  он  запел,  как  струна
гигантского контрабаса.
     Я  взялся  за  ручку лебедки, удерживая.  Второй  рукой  чуть  отпустил
тормоз.
     Мне стало далее чуть страшно: ведь угадал, пока - точно. Пластина ворот
чуть  отошла.  Вторая, не удерживаемая тросом,  тоже  двинулась с места, и у
меня оборвалось сердце. Хотя я и  полагал, что должно быть нечто такое: ведь
Шпигель предусмотрел лишь один крюк - значит, так оно и должно быть.
     Правильно.  Вторая  воротина  отошла  ровно на столько  же, на  сколько
первая, и остановилась сама собой. Значит, они связаны механизмом.
     Показалось, что потянуло ветерком. Конечно,  только показалось:  я весь
так упакован, что кожей не почувствую и урагана. И все же по спине пробежали
мурашки.  Воздух там уже  полон  смерти. Но  меня  ей не ухватить.  Я хорошо
подготовился.
     Снова почти пол-оборота барабана - медленно, медленно...  Значит -  еще
десять сантиметров. Снова чуть отходят пластины. Еще два таких сеанса - и  в
ворота, пожалуй,  можно  будет  пролезть  даже  с моими  баллонами.  А уж  с
инструментами и подавно.
     Это у слесаря  наверху - целый чемодан инструментов. Целая машина даже.
Тиски,  напильники,  дрели,  ножовки,  мало  ли еще  что.  А  у  сапера  два
инструмента. Руки и голова. И все. Легко носить, и не требуют лишнего места.
Прекрасные инструменты.
     В третий раз - пол-оборота...
     Здесь  все  спокойно.  А там,  внутри, в  химическом  устройстве  вовсю
работает кислота  и  тоньшает перегородочка. Если ее проест насквозь раньше,
чем я успею ...
     Я успею.
     В четвертый раз лебедка.
     Пожалуй,  теперь  уже можно  пролезть. Там темно. Но  у  меня -  мощный
фонарь.
     Выхожу один я на дорогу...