лжна  сработать,  как
сработала любовь Шпигеля к электрическому способу взрывания.
     Следовательно,  он должен сделать еще что-то, что  не позволит  машинке
сработать, помешает ей дать нужный импульс.
     Но  машинка дает ток нужной мощности, только если  крутить  ее  ротор с
определенной скоростью. Если число оборотов меньше, ток  получится  слабым и
взрыватели уцелеют.
     Иными  словами,  чтобы избежать  взрыва, ворота  нужно  отворять  очень
медленно. Не  так, как  отворит  их пневматика, - тогда  взрыв, - а каким-то
способом  затормаживая  их, чтобы  они  отворялись, как говорится, в  час по
чайной ложке.
     Как  это сделать? Руками  не удержать.  Даже  если  захватить  с  собой
какой-то  здоровый болт или крюк, чтобы ввернуть его в то нарезное гнездо  в
верее,  заглушенное гайкой, о котором  мы с  Сулейманычем так и не  пришли к
определенному  выводу,   -  если  заблаговременно  ввинтить  его,  а  теперь
уцепиться, повиснуть на  нем всем телом, - ворота этого даже не почувствуют:
слишком ничтожной будет прибавка к их собственной массе.
     Но ввинтить крюк - в этом что-то есть...
     Ввинтить  крюк.  Зацепить за  него  трос. Крепкий  проволочный трос.  И
другой конец троса удерживать не одному, а целой группе людей.
     Ненадежно.  Кто-то  споткнется,  упадет, выпустит  трос, натяжение  его
ослабнет...
     Тут нужен механизм. Лебедка, что ли.
     Лебедка. При помощи  которой даже один  человек сможет, очень медленно,
на  тормозах,  разматывая  трос  с  барабана, позволить  воротам открываться
именно с той скоростью, какая нужна - и ни сантиметром быстрее.
     Однако  ворота   потащат  за  собой  эту  самую  лебедку,  как  детский
автомобильчик. Вот если бы прикрутить ее. Привинтить... И тут я понял.
     Привинтить к тем четырем мощным болтам, что торчат из потолка.
     Конечно,  чтобы  дотащить  лебедку и установить ее,  майору понадобятся
люди. Но когда они закончат,  он отошлет их назад и дальше будет действовать
один.  Ввинтит крюк. Зацепит трос. Поставит лебедку на  тормоз, натянув трос
до  предела. Лебедка  проверена,  испытана, она  не  подведет.  Затем  майор
отопрет  замки, но створки не тронутся с места: трос  надежно удерживает их.
Теперь можно подойти к лебедке и осторожно, по капельке, отпускать его.
     Пластины  ворот  медленно   движутся.  Крутятся   шестерни   редуктора.
Вращается ротор подрывной  машинки. Но вращается медленно, еле-еле. И ток  в
обмотке возникает  ленивый,  слабый. Его  недостаточно, чтобы дать  заряд на
пластины конденсатора, вызвать искру, чтобы сработал капсюль ...
     Наконец, створки доходят до упоров.  Можно свободно вздохнуть, вытереть
пот. Дело сделано. Можно идти внутрь и работать дальше. Остались пустяки.
     Знай наших,  -  думает  майор  Шпигель  каким-нибудь  своим  германским
оборотом  речи. - То-то  было  бы  шуму,  - продолжает  он думать опять-таки
своими, германскими словами, -  если  бы эти косоглазые попробовали сунуться
сюда.
     Знай  наших, -  думаю  и  я, лежа на тахте  и одним боком  ощущая тепло
камина, другим  - тепло женщины, прекрасной женщины, лучшей  в  мире. Лучшей
для меня, а это главное... Знай наших! Счастливый был сегодня день,  даже не
день - вечер. Считанные часы. Но самые значительные события происходят порой
за краткие минуты.
     Значит, крюк с  резьбой;  характер резьбы виден  на гайке, что  лежит у
меня в кармане.  Трос с кольцами на  конце,  чтобы надеть  на крюк:  хороший
стальной  трос. И  лебедка  - такая, какую можно закрепить в  туннеле, лучше
всего  - надеть на те четыре болта  и затянуть  гайки. Вот и все  - и задача
решена.  Завтра, вернее -  уже  сегодня  с  утра  надо заказать  все это  по
телефону  из  города,  чтобы  сделали  поскорее.  И главное  -  предупредить
Лидумса, чтобы не тыкался в запасные ходы, чтобы обождал меня. Я прилечу, мы
оденемся, спустимся, сделаем дело,  и все будут довольны, а  он поможет  мне
задержаться  здесь еще  на  день-другой, которые  понадобятся нам с  Ольгой,
чтобы решить все наши проблемы.
     Сделаю-ка я вот как. Сейчас еще ночь. Оля крепко спит. Спи, родная моя,
прекрасная. Пока ты проснешься, я  успею смотаться на почту, я  помню  - она
тут,  в  километре,  позвоню Лидумсу,  закажу  "молнию",  не  пожалею денег.
Лидумса долго искать не придется - он ночует там же, в части. Изложу ему все
и вернусь. Вернусь, сяду рядом с тобой и буду смотреть, как ты просыпаешься,
чтобы не упустить первую твою улыбку, первую в наступающем дне...
     Я мысленно говорил ей это, уже заканчивая одеваться. Бесшумно двигаясь,
привел все в  комнате в более или менее  человеческий порядок, чтобы вещи не
валялись,  где попало. Укрыл ее потеплее. Ничего. Сулейманыч не обидится. Он
меня любит, как и я его. И когда мы с ним наконец сядем поговорить, я просто
скажу ему,  что  счастлив,  и  он  за  меня  порадуется. Он независтлив.  Он
прекрасный мужик.
     Уже  готовый к выходу, я  нагнулся над Ольгой. Она  спала, и на лице ее
почему-то было выражение озабоченности. Поцеловать?  Нет, проснется. Поцелую
утром. А сейчас - вперед марш!


Глава восьмая

I

     Правду говоря, мне вовсе не  так уж хотелось уходить  сейчас в темноту.
Но я знал, что если не  встану и  не сделаю сразу  же  всего, что можно было
сделать  уже  сейчас,  то все равно  больше не усну  и буду ругать  себя,  и
презирать, и ненавидеть. А  мне не  хотелось ненавидеть  себя в эту  ночь  -
именно потому, что  это  была такая ночь,  главная,  может быть,  ночь  моей
жизни; я осторожно затворил за собой дверь и зашагал, не оглядываясь...
     Для  торжественной  зори выстраиваются  годы  жизни, как  выстраиваются
роты. На правом фланге стоит  оркестр, начищенные  трубы отражают сумеречный
свет. Кончается еще один день службы, заполненный делами плотно, как магазин
-  патронами. Воздух свеж  и  пропитан  вечерними запахами,  легкими  и чуть
горьковатыми;  обычные  команды,  днем  громкие  и хлесткие,  звучат  сейчас
протяжно и немного  грустно. Чуть  жалко  прошедшего дня,  потому что он уже
минул,  но  к радостно: вечерняя  поверка  -  а  торжественная  зоря и  есть
вечерняя поверка, общая  для  всего  полка, стоящего в  едином строю, -  это
предисловие  к  завтрашнему  дню, и  он окажется,  будем надеяться,  не хуже
других.
     Начинает  оркестр - длинная пьеса, негромкая и лирическая (ее ноты есть
в уставе), - и армия не лишена лирики. Ты слушаешь, и с мелодией зори в тебя
входит спокойствие. Играет оркестр,  и вдруг в  его музыке, как  это  иногда
случается, слышится другая  мелодия: "Выхожу  один я на дорогу..."  Но  нет,
оркестр по-прежнему играет зорю - солдаты не выходят на дорогу в одиночку.
     Потом  проводят  поверку - не  старшины,  как  обычно, а командиры рот;
голоса  их звучат  приглушенно, чтобы  не мешать  соседям, а названные  тоже
негромко  откликаются  из  строя:  "Я!".  Затем снова  вступает  оркестр,  и
подразделения проходят маршем. Скоро отбой. День закончен.
     Но  мне еще далеко  до конца.  Очень, очень  далеко. И, наверное, не ко
времени думать сейчас о торжественной зоре. Мне предстоит другое...
     Почта в доме сельсовета оказалась закрытой. Я рассчитывал, что там хоть
кто-нибудь дежурит по ночам,  но  оказалось -  ничего подобного. Я колебался
недолго.  Начатое дело надо закончить. А до шоссе отсюда оставалось всего  с
полкилометра.   Пять  минут   ходьбы.   Не  может  быть,  чтобы  не  попался
какой-нибудь ездок. Ну, а из города - не  проблема. Возьму такси ... Полчаса
до  Риги,  полчаса  обратно,  там -  ну,  пусть час; еще  полчаса  на всякие
непредвиденные задержки - так или иначе, еще до света я вернусь...
     На шоссе я  поймал частника. Он остановился  охотно  -  ему,  видно,  и
самому  скучно  было ехать в одиночестве по пустой ночной  дороге. Я  плохой
собеседник  в  таких случаях; он понял это сразу,  и мы в  основном молчали.
Краем глаза  я видел, что он порой улыбался чему-то своему. Лес то  отходил,
то деревья снова выбегали к дороге, мир казался спокойным и вечным.
     - Хорошо! - сказал водитель, и я ответил:
     - Хорошо.
     -  Кажется,  это у Бальзака: одиночество -  прекрасная вещь,  но все же
нужно,  чтобы был  кто-то, кому можно сказать, что одиночество  - прекрасная
вещь.
     -  Нужно, - искренне согласился я и подумал,  что вот  теперь у  меня -
есть. Пройдет совсем немного времени, я увижу Олю снова. И,  наверное, это и
будет счастьем: сильно хотеть чего-то и ждать, что оно придет.
     Прежде, чем вылезть из машины, я протянул  ему трояк. Водитель  покачал
головой.
     -  Вообще машина должна зарабатывать на себя, - сказал он. - Но сегодня
- нет.
     - Желаю счастья, - сказал я и захлопнул дверцу.
     Минут  через  десять  я  был  уже  около  большого военного дома.  И  с
проходной позвонил дежурному. Он встретил меня не так, как я ожидал.
     - Наконец-то, подполковник. Вас ищут всю ночь.
     - В чем дело?
     - В гостинице вас не  оказалось,  и  вы не оставили никаких  сведений о
своем местонахождении...
     - Об этом информирован полковник Лидумс. Что случилось?
     - Немедленно позвоните. Номер у вас есть?
     - Есть, - сказал я.
     Что-то случилось. Но  уж слишком велика растерянность. Почему Лидумс не
сказал, где искать меня?
     Я" ожидал, что по  телефону ответит знакомый майор. Но меня соединили с
генералом.
     - Подполковник Акимов? Вылетайте немедленно. Машина ждет.
     - Разрешите задать вопрос, товарищ генерал?
     - Вас обо  всем проинформирует майор Проценко. Он в Риге. Не медлите ни
минуты. У меня все.
     Я положил трубку, успев произнести положенную формулу подчинения.
     - Майор поехал к вашим знакомым, - объяснил дежурный. - Уж не знаю, как
он установил их. Должен сейчас вернуться.
     - Вы не в курсе - что там?
     - Нет. Но, кажется, серьезное. Да вы садитесь ...
     Беспокойство не позволяло  мне сидеть.  Я  ходил  из  угла в угол. Была
глубокая ночь,  но большой  дом не спал.  Это не  имело никакого отношения к
нашему делу. Просто в  армии многим не положено спать  по  ночам.  Что могло
случиться?  Взрыв?  Нет.   Тогда  торопиться  было  бы  уже  незачем.  Тогда
потребовались бы медики, эпидемиологи, химики -  но не пиротехник. Тогда что
же? Лидумсу удалось проникнуть в подземелье,  и ему срочно нужна  моя помощь
при  обезвреживании зарядов? Такой вариант  возможен, но могли бы и обождать
до утра. Как  в том анекдоте, где увольняющегося в запас солдата спрашивают,
понял ли он, наконец, что такое служба, и он отвечает, что все понял, только
одно  осталось  неясным: куда  все время торопятся, почему все  надо  делать
бегом? Откровенно говоря,  я даже рассердился  на  свою совесть, что погнала
меня сюда среди ночи.  Ничего не случилось бы, если бы  я явился утром, а не
сейчас...
     Что же все-таки произошло?.. Лидумс проник внутрь, а назад выбраться не
может?.. И вот полковник кукует  в неуютном подвале и ждет, пока не прилетит
дружок Акимов и не выпустит  его  на свет божий...  От этой мысли мне сперва
стало  весело,  но потом я рассердился. На начальство,  на себя, на всю свою
идиотскую жизнь.
     Потому что вдруг понял: сейчас я улечу, и в любом случае, даже если там
работы на десять минут, до  утра я на  дачу Лидумса уже не  попаду.  И Ольга
проснется  в одиночестве,  и не найдет меня, и никаких моих следов.  Так что
впору будет подумать: а уж не померещился ли я ей?
     Но она  будет отлично  знать,  что  я ей не  померещился. Что  я был. И
исчез. Не оставив даже записки в три слова. Бросив женщину, скрылся подальше
с  глаз  долой,  то  ли убоявшись  последствий, то  ли просто  сочтя  эпизод
исчерпанным, как уходят  от женщины  незнакомой,  случайной, в  чьей постели
оказался накануне вечером потому,  что сам был под  градусом, и она тоже,  и
всем командовала похоть. Ушел, и хорошо еще, что не оставил денег на столике
- плату за услугу...
     Так  подумает она  - а  что она может подумать еще? Каким  иным образом
сможет она объяснить происшедшее, когда прождет  четверть часа, и полчаса, и
час, и  поймет, что меня нет, и что я ушел не в магазин за хлебом и молоком,
а  ушел  совсем,  скрылся,  сбежал.  И вся  давешняя нежность и все, что  ей
показалось, вызвано было лишь тем, что мужику захотелось  не упустить случая
переспать с молодой и красивой женщиной. И для этого он затащил ее на чью-то
пустую дачу  и добился  своего, и дело с  концом, иди, милая девушка, на все
четыре стороны...
     И она пойдет. Потому что  предупреждала:  невнимания,  пренебрежения не
простит. А  тут уж не только  невнимание или  пренебрежение. Тут... Даже  не
знаю, как назвать это. Она уедет сегодня же, как и обещала, уедет куда глаза
глядят, подальше от города, гдо она не только провалялась в больнице, но где
ее оскорбили так тяжко, как только можно  оскорбить женщину. Где протопали в
сапогах по лучшему, что было...
     Она уедет,  и  я  не  буду знать, где  искать ее, куда слать запросы...
Черт, да я ведь даже фамилии ее не знаю!
     И я почувствовал,  что надо бросить  все  к  чертовой матери, надо,  не
говоря  ни слова,  ничего не  объясняя,  выбежать из этой  комнаты, из этого
дома, вскочить в  такси, помчаться  туда,  на дачу, разбудить Олю, объяснить
ей, что и как, и сказать, чтобы ни о чем не думала, ни в чем не сомневалась,
никуда не  уезжала, и ждала бы меня,  потому  что я  непременно вернусь, как
только смогу -  не сегодня, так  завтра,  послезавтра ... Оставить ей денег,
чтобы не сидела голодной... Поймать свою жар-птицу, не позволить ей улететь.
Это надо сделать сразу же, сию минуту, секунду... Почему же я еще здесь?
     Потому что мне было приказано  вылететь немедленно. И  я ответил: "Есть
вылететь немедленно". Потому что я не мог ответить иначе. Потому что в армии
нельзя  иначе, и я достаточно служу, чтобы не только  понимать это, но чтобы
даже не уметь иначе.
     И вот тут я почувствовал, как захлестывают меня злоба и отчаяние.
     Почему? Почему все это должно случиться именно так? Почему я - такой, а
не какой-нибудь другой?
     Будь я кем угодно другим  - ученым, инженером, дипломатом, журналистом,
все равно кем - если бы мне сейчас велели ехать в сверхсрочную командировку,
я не постеснялся бы поднять трубку, набрать номер и  сказать коротко и ясно:
не поеду! Да,  не поеду ни за что,  ни за какие блага. Не поеду, потому  что
именно сегодня, сейчас обрел я то, чего не было в моей жизни и без чего я не
смогу больше жить. И то, что я обрел,  настолько мне дорого, что ради него я
готов отдать все на свете. Выносите мне выговор, снимайте с работы, судите -
но я не  поеду.  И такое отчаяние,  и  такая убежденность звучали  бы в моем
голосе,  что мой  начальник,  как следует выругавшись, поверил бы  и не стал
меня заставлять; а и если - я все равно не поехал бы, я вернулся бы  к Ольге
и остался рядом с нею сейчас и навсегда. Да, именно так я и сделал бы.
     Но  я не инженер и  не журналист. Я военный, и сказать то, что я только
что произнес  в мыслях, означало  бы отказаться от самого себя, от  четверти
века жизни, от  правил и принципов, которые я исповедовал, которые выполнял,
которым  обучал других и выполнения которых требовал от всех окружавших меня
военных  людей, а другие военные люди  требовали того же от меня, и в  конце
концов принципы эти стали частью меня  самого,  естественной частью, которую
нельзя вынуть из себя и выбросить, как ненужную, отработанную деталь машины.
Рефлекс,  заставляющий военного  поступить именно  так,  а не  иначе, так же
безусловен, как тот, что заставляет отдернуться руку, прикоснувшуюся к огню,
или глаз - моргнуть, когда в него попала соринка.
     Я не дипломат и не ученый. Я военный.
     Но почему избрал я именно эту,  а не другую, куда более комфортабельную
судьбу?
     Мне  почудилось, что Оля, глядя на меня  печальными  глазами,  говорит:
"Видишь? Не зря я невзлюбила военных. Вот и ты..."
     Оля,  ответил бы  я ей, я просто  не мог иначе. И дело  тут не только в
моем  отце,  дивизионном  комиссаре  Акимове. Но  боюсь, Оля,  ты не  совсем
поймешь  меня. Потому  что мы с  тобой воспитаны  по-разному.  Ты родилась и
живешь после войны,  а я жил перед войной и свое  воспитание  получил именно
тогда. Сейчас борются за мир, и ты  и твои сверстники утешаете себя тем, что
войны не  будет, а мы в те годы твердо знали, что она будет, и что надо быть
к ней готовым. Нам не на  кого было надеяться, кроме самих себя, какой бы ни
была тогда наша политика и дипломатия: только  на самих себя. А надеяться на
себя  означало  -  надеяться  на Красную Армию. Но на кого надеешься, того и
любишь; и мы любили армию  - армию как целое,  и каждого военного человека в
отдельности. Романтика, скажешь  ты, атавистическая мужская романтика... Без
романтики  жить нельзя, однако  тут была  далеко  не  только она;  тут  было
ощущение  великих  целей   и   великих  задач,  ради   которых   наша  армия
существовала. Повторяю, я говорю  о том, как мы воспитывались, чем  дышали в
детстве. Мы, мальчишки,  бежали за  каждым красноармейцем, как будто  он был
уже героем - бежали,  потому что  были уверены,  придет  час - и  он  героем
станет. Только  не  говори,  что в этом  было что-то от  милитаризма,  пусть
неосознанного, нет. Но  то  была эпоха людей, для которых  гражданская война
была куда ближе по времени, чем для тебя - вторая  мировая, и мы знали,  что
наша страна существует лишь потому, что Красная Армия победила в гражданской
войне, и будет существовать  только в том случае, если наша армия выиграет и
войну  с фашизмом. Я,  мое поколение впитали это чувство вместе с  воздухом,
которым дышали, и  от него нам уже не освободиться до  самой смерти, да мы и
не хотим освобождаться. Эпоха  была такой, что служба в армии воспринималась
как   одно  из  высших  человеческих  предназначений,  и  ради  этого,  ради
исполнения такого предназначения мы были  бы готовы и на большие жертвы, чем
ограничение  личной свободы  и  все прочее.  Армии же сегодня нужны  как раз
такие  люди,  которые,  в  принципе, могли  бы  избрать  себе  любую  другую
профессию  и  преуспеть в ней, но все же пошли  в  армию,  потому  что  были
уверены в  необходимости  и правильности  этого  шага. И  пусть  наша  жизнь
нелегка, но она нужна  и оправдана. Вот почему  я стал  тем, кто. я есть,  и
никем иным; вот  почему я не могу сейчас поступить иначе, хотя для нас обоих
это -  большая,  может быть,  непоправимая  беда; и  хотя,  я  понимаю, тут,
видимо,  сработала  не  настоятельная  необходимость,  а  обычный  армейский
рефлекс немедленной исполнительности - я не могу иначе. Военный знает, что в
любой момент  от него могут потребовать отдать свою жизнь, выполняя приказ -
чего  нельзя потребовать ни от  одного штатского человека.  И  точно  так же
приказ может потребовать отдать и твое долгожданное, только что забрезжившее
счастье ...
     Запыхавщийся майор появился на пороге.
     - Товарищ подполковник...
     - Что произошло, майор?
     - Полковник Лидумс погиб. Подорвался на мине.


II

     Как же это, друг? Разве это возможно?
     Мы с тобой знакомы много  лет, много лет дружили; за  это время кое-кто
из наших общих знакомых, приятелей и сослуживцев умер. Кто от болезни, кто в
катастрофе, один  даже  наложил  на  себя  руки. Это  было  печально, но  не
удивительно. Потому что с большинством людей понятие  смерти сопоставимо. Их
можно представить  себе мертвыми. Тебя  - нет. Ты старше  меня, но я никогда
почему-то не думал, что ты должен поэтому уйти раньше.  И  сам ты, наверное,
тоже так не думал. Ты жил со вкусом, наслаждаясь каждой минутой, все равно -
в  работе ли, в  отдыхе, в веселье,  в любви. Никогда не  бывал ты недоволен
жизнью,  хотя она  вовсе не всегда была добра  к тебе, временами приходилось
солоно, потому что ты не любил  щелкать каблуками  и никогда не соглашался с
начальством только потому, что оно  - начальство. И даже к